Материал страницы был обновлен 03.02.2023 г.

Вотчина Гриневых, впоследствии Путято

---

Анатолий Фокин
1916-1926 гг.

Здесь приводятся фрагменты из записей, сделанных историком Анатолием Фокиным в 1916-1926 гг. на основе рассказа старухи Глебихи (Матрёны Николаевой). Ему удалось зафиксировать очень любопытные свидетельства очевидцев жизни в селе Бессоново (Безсоново) в середине XIX - начале XX века.

Старожилы-женщины – главные носители и хранители исторической информации в округе Алфёрова. Это уже давно не новость. Необычность же записей Фокина заключается в том, что у говорливой рассказчицы – старухи Глебихи, оказались родственники, потомки которых спустя 100 лет почувствовали непреодолимую тягу к записи истории своей семьи. Это Сергей Гречишников (его пра-прадед доводился родным братом самой Глебихе) и Галина Кузьминична Галстукова, у которой с мужем Глебихи – Глебом Варламовым из деревни Александровское, общий пра-пра-пра-прадед по имени Потап. При этом ни Гречишников, ни Галстукова не имели ни малейшего понятия о существовании записей Фокина.

Невероятно, но факт: представители одного рода перенесли прошлое в настоящее, сами того не ведая... Наверное, это о чём-то говорит.

Устное предание о крепостном праве в Смоленской губернии

В Вяземском уезде, недалеко от границы Дорогобужского, была большая вотчина Гриневых. Гриневы одно время, как тогда выражались, «гремели», один из представителей этой семьи служил смоленским губернским предводителем дворянства. Центром Гриневский вотчины было сельцо Безсоново. Сохранился рассказ, что владелец Безсонова Гринев сиживал у окна и велел сечь всех проходящих мужиков и баб. Какой-то парень оскорбился за свою невесту, подстерег барина в саду, вскочил на него верхом и погонял чаусом, пока тот не упал мертвым.

Старуха Глебиха своими образными и содержательными рассказами дает яркое понятие о Гриневых и сменившем их Дмитрии Александровиче Путято. Рассказы этой старухи настолько оригинальны и интересны, что автор приводит их со всеми отступлениями.

Рассказ старухи Глебихи (Матрены Николаевой). Фрагменты

«Господа наши Гриневы. Им сродственники, что книжка написана про Емельку Пугачева, так тот, что полковничью дочку за себя взял – полковника Миронова [1].

Барыня Анна Васильевна вышла за Шагаренка, что в Вязьме жил в Шагаровом доме. Сказывали, дом этот раньше стоял на Костре, и шуты оттуда Шагарова выгнали, это было ещё до разоренья (т.е. до 1812-го года (прим. Админ.сайта)). Обидел Шагаров одного мещанина, и тот нагнал на его шутов. Стали они не своими голосами кричать, в окна стучали. Он дом и перенес, весь как есть, в Вязьму. Значит, знал человек такое слово.

Вот и с моим дедом – матушки моей Алёны батькой Егором – такой случай был. Прожиточный был мужик, хороший и служил старостой. Когда разорение было, так его барыня в Орловскую губернию спровадила, куда всех хороших мужиков спроваживала – там Телепневых (или Гринёвых?) была вотчина, – чтоб француз их не побрал. А батю моего отца в „разорение” убили, был бате девятый год, матка его за другого вышла.

Согнал  дедушка баб жать свою рожь, а сам, в обед дело было, пошел в лес посбирать черники. Слышат, что кричит он дальше, дальше и совсем затих. Праведно это было, маменька сама мне рассказывала. Побежали в лес, видят на пенышке колпак его стоит – тогда колпаки на головах носили валянные – черника в нем, а самого дедушки нет. Стала тут бабушка моя плакать: „На кого ты меня с сиротами покинул!”. Была тут одна молодуха и говорит: „Есть у тебя первая коврига? На первой ковриге, когда сажают в печь, ставят крест. Я на всех ставлю”. Первая коврига у бабушки была. Тут молодуха говорит: „Когда раньше его доеду, вернется, а как он меня переедет, не ждите уже”. Взяла ковригу, села на коня верхом и поехала в лес. Ковригу положила на пенечек. Прошел день, прошел другой, на третий день идет дедушка, руки у него позади сложены, и идет ни слова не говорит. Пришел домой, разделся и лег спать. Бабушка моя все голосит: „Головушка моя горькая, вернулся немой, что я с детьми малыми с немым буду делать”. Наутро дедушка оделся и пошел в лес. Пришел из леса и говорит. После рассказывал: „Едет хозяин верхом на сивой лошади, подъехал к дубу, вынул стакан, отвернул у дуба сук, нацедил оттуда квасу, дал мне, я выпил, и стал говорить”.

Вот Путято, тот, бывало, не верил. Скажут ему, что лошадь не ведется, потому что хозяин её не любит. „Какой там хозяин, я один у себя хозяин”, и сделает наперекор. Раз на Ильин день была гроза. Матушка его свечи вынула, перед образом поставила, а он смеется: „Глупости какие!”. Только он это сказал, как молния ударила – раз! И два сарая загорелись.

Так вот, вышла наша барыня Анна Васильевна за Шагаренка в Вязьме, а Шагаренок её в окно выкинул. Кучер её, свой был, подобрал и отвез в Безсоново к двоюродному брату её – Александру Петровичу Гриневу, и с двоюродным братом Анна Васильевна жила, детей у них не было, он ей все имение отказал.

Был у барыни крестник, она его учиться отдала и после на волю отпустила. Племянники были, тоже крестники. Один на поединок вышел за «хрелину» [2]. Как это дерутся и его убили, красивый такой был, нам это барыня рассказывала.

Не любила барыня, если муж жену бьет, за это она без разговору в солдаты отдает или в Сибирь сошлет. Батя мой тихой мужик был, плотничал, в рядчиках ходил, бывало, и прибьет маменьку. Кто-то барыне и скажи, что вот, мол, Николаша очень плохо с женой живет, совсем забивает её. Призвала барыня мою маменьку. „Скажи всю правду, Алёнка, правда ли, что тебя Николашка бьет? Я его сейчас в солдаты отдам, а детей твоих сама вскормлю”. „Нет, сударыня, оставьте уж мне Николашку, – просит маменька, – со своим мужем лучше жить, чем по людям таскаться, а, что бывает, так это пустое”. И бате моему говорит барыня: „Ты смотри, Николашка, пальцем тронь жену – я тебя сейчас в солдаты”.

В солдаты брали кого, так сейчас недели за две или за три сажали в холодную. Сторожа к нему приставляли и, если не устерег, то сторож шел сам в солдаты. Батя мой бывал таким сторожем. „Смотри, Николашка, – скажет барыня, – упустишь – ты у меня первый кандидат в солдаты”. Бывало, уходили: у кого ножка маленькая, в кандалы просунет.

Барыня Анна Васильевна померла, и лет десять вотчина была в опеке. Опекуном был из Стратонова Александр Александрович Мильдасов (Мергасов?) – хороший барин, он к нам приезжал.

Так вот, сыночек ты мой, какое дело вышло. Прослыхали мы, что предлагают нашу вотчину с аукционного торгу. Поговорили богачи промеж собой и порешили денег собрать и всем на волю выкупится – семь деревень: Азаровка, Дымское, Комово, Телятково, Озерешна, Путьково, Ермолино [3]. Послали трех стариков - „пошехонцев”, как в книжке написано, в Питербурх. Приехали они туда, а имение уже купил Путято Дмитрий Александрович. Вот он сейчас приказал одного в острог посадить, а двух этапом пригнали домой – тогда уже машина [4] была.

---

«...Как прознали наши, что нас купил Путято, порешили никому не служить и присягу дали. Очень Путяты боялись.

Бабушку его в Алферове [имеется в виду сельцо недалеко от Вязьмы] горничные подушками задушили. Жила она одна и задушили ее. От села Алферово недалече, послали за попом, что так и так барыня, мол, скончалась. Из окна видать, что поп идет, а барыня открыла глаза и встала, тут ее свалили на постелю и задушили подушками, а там положили, убрали, будто собою умерла. Поп барыню похоронил, и шесть лет не было никакого следствия. Стала одна горничная шибко болеть, думала, что умрет, и рассказала попу все, как было, на исповеди. Выздоровела. Поп все рассказал. Посадили ее в острог и сослали в Сибирь, в каторжные работы. После нее дочка осталась в грудёх – Аришей звали, красивая такая молодуха, высокая, я в пригоне ее узнала, рассказывала она мне, что матка ей из Сибири писала – к себе звала, очень, мол, хорошо у ней жить.

(Путято [приходом?] в Федяево был, дом его в Алферове – теперь училище).

А сам Путята, Митрий Ликсандрыч, бедный был. В Питербурхе его учиться отправляли – нянька ему из холщовых тряпок белье пошила. Был у его под Вязьмой дядя, знал в карты всякие фокусы, он и выучил Митрия Ликсандрыча. Путята в Питербурхе министерского сына обыграл, министр к царю, а царь решил, пусть тогда больше с Путятой не садится играть. С этих денег и купил Путято нашу вотчину».

Сын Глебихи Андрей рассказывал про Путято: «Большие знал фокусы в карты – крестный мой. С ним постановлено было, чтобы никто в карты с ним не садился играть. Раз в Москву ехал – тридцать тысяч у него вытащили – бровью не моргнул! То ли дело наш брат мужик – из пяти рублей разорался».

Переход вотчины в руки нового хозяина сопровождался печальной историей, разнесшейся по губернии под страшным названием БУНТА.

Бунт

«...Послал Путято к нам – наши мужики не хотят ему служить. Тогда прислали к нам три роты солдат. В других деревнях долго стояли, в нашу пришли только на чистую среду. Пришли вечером часов в восемь, стали стучаться в ворота: „Где ваш десятский?” Пришел десятский. „Отведи нам квартиры. Какая изба получше?” Сказал десятский, что Микулая Федорыча – у нас в те поры была новая изба выстроена, в три окошечка. Считали тогда не дворами или душами, а на тягло. Поставили на тягло по два и по три солдата. У нас, значит, было одно тягло – к нам поставили капрала и двух солдатиков. У меня брат был Родя, только его женили, а самой мне пятнадцатый годок.

Сели ужинать, солдат с собой пригласили. Те давай нас спрашивать, что у нас такое было. Мы рассказали. Капрал говорит: „Завтра будет вам секуция” [5].

Тут мать моя, она похоже меня рекучая была, стала их упрашивать: „Уж вы, родимые, пожалейте моего старика”. Решили со двора одному старику идти, Роде дома схуваться. Был молодой солдатик – Иголкин Борис – сжалился над нами и говорит: „Дай, дядя, посмотрю в глаза, может узнаю”. Наутро наши причастились. А на площади уже солдаты ждут, все три роты выстроены, стоят барабанщики и капитаны, и полковники похаживают, эполеты блестят, сабли волочутся. Собрали мужиков со всей вотчины в кучку, и спрашивает полковник: „Будете ли вы служить вашему барину – Путяте Дмитрию Александровичу?” „Не будем”, – говорят наши. „Эй! Секунов!” – крикнул полковник и наших солдаты окружили, ружья со штыками держат. Богатые в лесу попрятались, а за место себя бедных нанимали, по 500 рублей платили. Тут розги привезли, возов десять, никогда я таких розог не видала». Глебиха показала выше роста человека. «Народу много кругом – из соседних вотчин понятых призвали, бабы наши и я туда прибегла – интересно было посмотреть. Наши стоят и за пояски друг дружку держат. Стали их тянуть солдаты, давай их бить прикладами по рукам, оторвали нескольких, руки закрутили назад, портки спустили и ну – сечь. Бабы наши кричать начали: „Дущегубы, разбойники!” Солдаты на них: „Замолчите – не то штыками вас будем колоть”. Перепороли всех. Тут солдат один схватил моего батю и повел. Иголкин подскочил и говорит: „Брось его сейчас, не то самому пузо штыком пропорю”. А сам взял старика за руку и вывел за цепь».

---

«...Отец посля вспоминал, как вызволил его солдатик. Порют, и полковник спрашивает: «Теперь будете служить вашему барину?» «Нет!» Порют еще. Один закричал: «Ай, моченьки моей нет, буду служить». Перестали его пороть. Говорит: «Это я сгоряча сказал – не буду служить». Стали опять пороть. Не стерпели наши и согласились служить. Трое умерло. Солдаты у нас всю Пасху простояли [6]».

«Нашим молодым было весело, качелей понавешали. Обступят кругом солдаты и высоко подкидывают – страшно!
Тут стал Путято нами владеть, устроил нам бал, всем по чашке водке и пирогов. Сколько я у него была, и на пригоне в Алферове была – царство ему небесное, милостивый барин! Это, неправда про него говорили, будто мужиков заставлял в корзинках навоз носить. Барыня его – Марья Ивановна (?) – лечила, лекарства давала, стоит вас.

Крестила у меня двух мальчиков – Андрюшу и того, что помёр. Умирали у меня все дети – четверо старшеньких померло, я по ним все плакала, и голова шибко болела, и глаза плохо видели, один глаз все красная пленка заслоняла. Пришла это я к барыне и говорю – она мне: «Отчего это у тебя?» «От слез, сударыня, дети у меня померли, по детям плачу». «Зови меня крестной – мои крестники живут». «Благодарим, сударыня, за приглашение». Родился у меня мальчик. Посылаю Глеба [мужа]. Переокстила барыня. Пожил мой мальчик полтора года, сделался у него кровавый понос, и помёр. Опять плачу, прихожу к барыне. «Вот незадача какая, еще раз у тебя перекрещу». Я тогда брюхата Андрюшей была. Переокстила барыня Андрюшу.

Стал Андрюша мой болеть, была в церкви, зашла к барыне. А у барыни поп сидит. «У вас, – говорит, – такие там капли есть»? «Есть». «Дайте ей, я всегда эти даю – помогает». Дала мне барыня капель, а дома мать моя вытопила печку, Андрюшу лоем вымазала, нашатырем вытерла – и поселе жив.

Опосля в Безсонове тогда винокуренный завод был. Мы на волю вышли и за уругу [7] только работали: пять десятин вспахать, шесть сжать – много нам тогда земли под уругу отрезали.

Поехал свекор с Андрюшей в Безсоново. Сам в кабак, а Андрюша к крестной зашел, годочка три ему тогда было! «Ты зачем здесь?» – спрашивает барыня. «За водкой». «Рано же ты…» «Не пугай его..., – говорит барин, – вот тебе, малый, три рубля на водку». И взял барин ящик сахара и ему дал, а сахар там все яйцами. Как болел мой Андрюша, барыня ему кажинный день с горничной какое-то миндальное молоко посылала – был пост и не то что молочка попить, а корову подоить – свекровь заругается: «Оскоромиться!» Горничная все бывало по деревне ходит, кому что – посидит и фуфайку сошьет. Да – таперь уж мне семьдесят третий, а Глебу – семьдесят шостый год пошел».

---

 

Дмитрий Александрович Путято был избран в вяземские предводители дворянства, но по прошествии нескольких месяцев должен был оставить должность с великим скандалом, потому что выяснилось, что он шулер.

«Путято раньше все на охоту ездил, человек пятнадцать охотников было, с рожками выедут по осени,  борзых штук двадцать, гончие ещё. Потом, как хозяйствовать начал, всех собак поудушил».

 

«Тут стал Путято нами владеть, устроил нам бал – всем по чашке водки и пирогов. Сколько я у него была, и на пригоне в Алферове была  – Царство ему небесное! – милостивый барин. Это неправда – про него говорили, будто мужиков заставлял в корзинках навоз носить».

«Пригон мы служили в Алферове, было две избы с чуланами, как до загороды». Разговор происходил в июле, Глебиха показывала саженей на 15. «По двенадцати чуланов около каждой избы. Наработаемся за день – хлеб нам господский давали. Придешь спать, спать хочется, а молодые тогда были, пригонских много – мужики, бабы, девки станут песни играть, плясать. Пригонье длинные были – раз с Духова дня до Заговенья, раз с Казанской до Знаменья. Дмитрий Александрович, бывало по полю с костылем идет: когда добрый – костылем так и машет, когда злой – так и втыкает костыль, втыкая, опирается.

Жали мы раз 16 баб десятину, с нами кормилица его была. Приходит барин: „Что же не сжали до обеда?” „Митрий Александрович, – кормилица говорит, – плохие жнеи только мешают, оставьте нас 12, как я выберу”. Оставили нас 12, и шли мы впереди всех, а домой идем – песни играем. Раз мы жали и заснули. Барин мимо нас прошел – ничего не сказал, знал, что мы и заснем, да поработаем, а к нам тетка моя бежала, да не поспела, упредить хотела – думала, забьет нас барин костылем. Не любил, чтоб его барином звали. „Барин, это чтобы  чаи получать, зовите, как зовут”.

Утром, бывало, староста идет: „Вставайте мужики, вставайте бабы. Марш!” Часа в три встанешь, ригу высадим, вторую насадим. Садка большая – возов 20 входило. Позавтракаем, до обеда смолотим, после обеда мужики на работу, а бабы ворох веять. Ай, трудно было работать, особливо, когда с брюхом – изжога, блевотина идет с кровью. Меня все любили, ни от барина, ни от приказчика, ни от старосты худого слова не слыхала. Посадят в людской и покормят».

Дмитрий Александрович Путято снимал луга на Днепре, верст за 30 от Бессонова и ездил их убирать во главе пригона. Сено складывали в сараи на лугах и возили по зимнему пути. Охладев к охоте, Путято жестоко наказывал за стрельбу дичи в неположенные сроки. Рассказы про «барина-Путятку» разошлись далеко по округе.

Путято переживал «эмансипацию» болезненно. После надела крестьян у него осталось 1200 десятин с 400 десятинами запашки, винокуренный и солодовый заводы и знаменитое молочное хозяйство. Лучшую свою корову Иглу, имевшую награды на выставках, он послал в подарок турецкому султану, султан отблагодарил орденом. Путято собрал крестьян, вышел к ним с турецким орденом в петлице и сказал речь, заключив её словами: «Если вы, такие сякие, вздумаете бунтовать, султан пришлет мне на помощь башибузуков».

 

 

Старуха Глебиха вспоминала прежний крестьянский быт.

«Пришли меня сватать, я на печке лежала. Дали за меня пятерку да ведерку. Нарядов у меня не было – платочек был один, как замуж меня выдавали, за него рубль отдали, для праздника берегла, а так холстинкой накроешься. Свекр даст, бывало, на Духа гривенник, да на Глеба пятиалтынный, с тех бумаги красной купишь – поляки расшить. Как воля вышла, я девятый год замужем была, на поденщину к Путяте ходили, давали по двугривенному на день. Харчи свои, и тому рады были, а навоз тяжелый – спину разломит его раскидывать. Деньги все себе свекр брал.

Меня все любили, ни от барина, ни от прикащика, ни от старосты худого слова не слыхала. Посадят в людской и покормят. Барыня немка была, при ней мать ее находилась, и любила гутарить со мной. Скажет «подожди, не уходи, чумочка (?)».

Уж как барыня этих горничных перебирала, гоняла их, а через них и погибель себе получила. Была одна, Петрина (Петрика?) дочка, ту приняли, взяли так девчоночку маленькую, токареву дочку, отец ее бедный – тарелки, чашки делал (т.е. он был токарем, посуда, вероятно, была деревянной, отсюда и прозвище «токарева дочка» – Ю.Ш.), и сама некрасивая, в веснушках, подросла, полюбила барина, барин ее полюбил. Барыня волновалась, волновалась, болезнь на (?) сердце подошла, отвезли в Москву операцию делать, триста рублей доктор взял и зарезал барыню. А все от токаревой дочки, а барыня хорошая была, крестила у меня Андрюшу, я им о седьмом брюхе была, а Вася самый меньший. 11 детей у меня было, шесть сынов и две дочки померли, очень мне их жалко было. У барина сын был от токаревой дочки, Петр Ликсандрович, барин ему имение наделил. А барынины сыны были красавцы, Михайла Митрич, молодым умер, … (неразб.) операцию делали.

После Дрызлов барина провел, из кутейников. Продал было барин сначала имение полковнику, хороший такой барин, жена его сыр варила. Раз он рабочих рано отпустил. «Чего же это вы рабочих рано отпустили?» – спрашивает старый барин Путята Митрий Ликсандрович, а тот ему: «Вам какое дело – имение мое, я хозяин». «Как ваше?!» У них еще не все сделано было, Путята начал судиться и взял назад Безсоново.

У нас на квартире Елецкий полк стоял, деревушка маленькая, и на деревню всего было солдат три человека. Провожали мы их на войну. Уже сыны их женихами были, что от любовниц прижили – по 17 лет. Ученье кончат, солдаты с гармошками пойдут по деревне, песни заиграют, а солдаты, что у нас жили, те к нам на работу идут».

---

Записи делались в тетрадь 16 декабря 1915 г. – 21 января 1916 г. (ст. ст.) г. Москва

Путята имел двух сыновей – одного ученого в Москве, другого любимого драгоманом в Персии. Драгомана он настойчиво звал хозяйничать, тот наотрез отказался. Тогда Путята объявил, что отдаст Безсоново даром тому, кто будет хозяйничать по его системе и выплачивать ему в течение 15 лет по 12 тысяч ежегодно. Многие брались за это дело, но не уживались с Путятой. Петр Арсеньевич Дрызлов, по происхождению попович, прохозяйничал два года и отказался. Путята его очень полюбил и предложил купить Безсоново за 180 тысяч, Дрызлов сказал, что не располагает такими деньгами. Путята его убедил дать все приданное жены (Лопатиной) и войти в комиссию с ее тещей и свояченицей, для доплаты требовалось заложить часть земли в Дворянском банке, а Дрызлов недворянин. Путято заложил и деньги дал Дрызлову, потом Дрызлов долго ему выплачивал, в конце Дрызлов Безсоново удержал за собой, хозяйство его славилось как образцовое. После Цызырева Дрызлов был председателем Вяземской управы. Умер он в этом месяце. Я был в Безсонове один раз на Святках, там очень много народу было, привезли, помню, с охоты убитого волка, Дрызлов был очень радушен.

---

Записи делались в тетрадь 4-17 января 1919 г. (ст. ст.) г. Москва

Павел Михайлович [9] встречал Дмитрия Александровича Путято у Павла Павловича Цызырева. Безсоново неподалеку от Беломира. Путято должен был выйти из предводителей по обвинению в шулерстве. Павлу Михайловичу  этот случай передавал Урусов [10]. Продав Безсоново, Путято переехал в Москву, где купил много акций общества выдачи ссуд под заклад движимости. Летом, когда была плохая погода, знаменитый хозяин показывал кулак в сторону Безсонова и ругался, что там погноят сено. Путято увлекся хозяйством, когда его общественная деятельность была со скандалом прервана. Его корова Игла дала рекорд молочности.

---

Записи делались в тетрадь 8-13 апреля 1919 г. (ст. ст.). г. Москва

Дмитрий Александрович Путято, продав Безсоново, купил большой каменный дом в Москве на углу Долгоруковской и Тихвинской. При Безсонове было 1200 десятин, из них 400 десятин пашни, хороший лес, винокуренный и солодовый заводы, ценные постройки – все на каменных столбах – имение пошло за 85 тысяч. Петр Арсеньевич Дрызлов управлял имением Лопатиных (Покровским?), вел дела честно и женился на «лопатинской барышне». Путято многим запродавал имение, но выходила какая-то путаница с платежами в Тульский банк и имение осталось за Путятой плюс задатки. Думал он сыграть такую же штуку с Дрызловым, поэтому не дорожился. Один из Лопатиных служил в Тульском банке в Петербурге и помог Дрызлову, имение перешло к нему. Путято был очень огорчен. Мне передавал эту версию Илья Дементьев, новодворский собственник, дед коего служил у Путято старостой и пользовался его доверенностью, сам рассказчик в детстве видел Путято.

---