Воспоминания
Смирновой (Трифоновой)
Татьяны Сергеевны
(1928 г.р.)

О деревне Евдокимово

Татьяна Сергеевна Трифонова (в замужестве Смирнова) родилась в крестьянской семье, которую смело можно отнести к «крестьянской аристократии». Представители таких крестьянских родов прошли жёсткий естественный отбор. Этот "отбор" научил их не только полностью обеспечивать все свои жизненные потребности в самых отдалённых лесных смоленских деревнях и выживать в абсолютно непригодных для жизни условиях, которые создаёт война, но и помогать выживать другим.

Можно только позавидовать цепкости памяти Татьяны Сергеевны: благодаря ей мы можем расширить свои познания о прошлом несуществующих ныне деревень вблизи лесного озера Костра, о рейде «армии Белова» в глубокий тыл противника зимой 1942-го года, о трагедии в деревне Пустошка, об интересных подробностях процесса пригона скота из Германии после войны. Отдельные имена, даты и факты, всплывшие в её сознании, стали той дорожкой, по которой оказалось возможным пройти к архивным документам и дополнить картину былого.

Татьяна Сергеевна сама себя называет «неграмотной». Из-за войны ей не удалось получить образование. Но жизненный опыт и природная рассудительность позволили ей сделать очень мудрые и взвешенные выводы из прожитого. В них нет и тени идеологического влияния – лишь собственные рассуждения. Эти выводы могут быть очень полезны тем, кто не видел и, хочется на это надеяться, никогда не увидит собственными глазами того, что довелось пережить людям, родившимся в начале бурного XX века.

Татьяна Сергеевна рассказала:

Деревни Евдокимово, Костра, Афонасово, Шушуковка, Берёзки

Я сама с Евдокимова. В деревне было только 12 домов. Жили мы до войны не бедно и не богато. Папу звали Трифонов Сергей Трифонович. У папы когда-то была земля под Дорогобужем. Его родная тётка там жила. Корочарово место называлось. Хотел он уезжать из Евдокимова под Дорогобуж, а тут революция… Моего папы тётку раскулачили. Мама – Трифонова Анна Емельяновна, осталась сиротой трёх лет. Тогда, давно, была какая-то испанка. В нашей семье было пятеро детей: сестра Шура с 20-го года, Коля – с 22-го, Маня – 25-го года, я – с 28-го и братик Ваня 36-го года рождения.

Крестили меня в Бессонове. Церква там была обыкновенная – деревянная. Сожгли её во время войны. В Бессонове была очень большая барщина. Коров было очень много у барина. На Костре (с километр от нас) тоже была большая барщина [1] . Вроде бы барин был Василий Иванович… Не знаю точно, как звать… Он дружили с нашей семьёй – с папой. У них был сын Коля и Валя – дочка. Они всё время к нам ходили. Папин брат, крёстный мой, был сапожником – сапоги делал. И вот, бывало, соберутся в избе много народу – на полу понасядут. И дети с Костры тоже приходили. А, когда их раскулачили, они убегли в Ленинград и Москву. Их дом сразу за ночь увезли. Хорошие люди были! Наша деревня с костринским барином вместе жила – он очень был хороший. Из нашей деревни тоже поушли те, кого раскулачить собирались. Но это до меня ещё было. Я этого не знаю.  Деда Полита раскулачили – «политята» жили у нас такие… Он пришёл уже больной… А некоторые схоронились… Тогда раскулачивали почти что всех: у кого четыре коровы, и то раскулачивали...

Деревня Евдокимово очень красивая была. Сначала было восемь дворов, потом стало двенадцать. У нас были сады – вся деревня была в саду. С одной стороны двести корней, с другой – сто. Крыжовник был по всему саду, вишни были… В 39-м году была очень морозная зима – сады наши помёрзли. Тогда финская война была, и сады помёрзли… И на Костре какие сады были – тоже погибли! А яблоки какие были! Закрома как делали – клали яблоки и туда овса насыпали. Бывало, в школу яблочек возьмёшь – пахнет! А сейчас?! Яблоко лежит и не пахнет… Нет такого запаха у яблок теперь… А почему – я не знаю… Яблоки теперь не такие, как были до войны… В чём дело – не знаю…

Афонасово была такая деревня большая! В Афонасове церква была – такая, как в Вязьме сейчас стоит! Очень большая и хорошая церква! Мы, маленькие, в церковь не ходили. Там было четыре школы! Магазин был большой! О-о-о-х, как там было!!! Были там и качели, и карусели! Там большие праздники справляли! Афонасово было очень богатое! А Шушуковка была деревня – там одни учителя жили. Там были дюже богатые люди [2].

На озере Костра мы плавали. Вечером, бывало, пойдём туда… Там стоять нельзя было – озеро лесное, там ил. Лежало бревно, на которое мы садились и с него плыли. А какая там вода! Голубая… Рядом было столько брусники, черники! Грибов, ягод!!! Это было золото, а не озеро – оно нас кормило. Это потом кто-то его сжёг: приезжали рыбу ловить, развели костёр. Уехали – костёр оставили. А там торф. Торф загорелся, и всё кругом обгорело. А было не озеро, а красавица! Ох, как там было красиво! Наши ребята всегда там купались. Мой брат Ваня на спор с ребятами переплывал это озеро без отдыха с одного берега на другой и обратно. А рыба какая там была! У нас жили  эвакуированные в 43-м году из Лукино. Дед Арсеня ходил на ночь на озеро рыбу ловить. Идёт обратно с рыбой – не несёт, а тащит её – такая там рыба была! А потом военные стали глушить рыбу. Мы пошли на озеро, а там всё озеро было дохлой рыбой заплывшее… Наше озеро где-то имеет выход – барин пускал щуку окольцованную – поймали её в Беломире! Это озеро хотели спустить – копали. Но оно не пошло никуда. Оно стоячее.

В школу мы бегали за три километра.  Младшая школа была в Берёзках. Берёзок было две деревни – Верхние и Нижние. Я осталась неграмотная, потому что в детстве получила травму ноги. У нас была молотилка – молотили рожь. Мы, маленькие, полезли на стога. Один парень и говорит: «Сейчас я вас достану, стану целовать!». Девочки съехали по стогу, а я как прыгнула! И вывернула ногу… Два года я не училась – не могла ходить. Это сейчас гипс накладывают, а тогда – лапоть обула, а нога опять выворачивается. В школу пошла на третий год. Брат в то время уже учился в Афонасове, а сестра ещё в Берёзки ходила в школу. Потихонечку доходила я до школы. А обратно – папа приходил, забирал и нёс на коркушках домой. Из-за этого я осталась неграмотная. Перед войной я пошла в четвертый класс в школу в Берёзки. А тут война… Какая тут учёба.

Родители были колхозниками. Семьи тогда были большие. Денег в колхозе не давали совсем. Работали за трудодни. Летом, бывало, запасём грибов. Мама их солила, чтобы в зиму были. Сами по себе колхозом мы были мало - нас слили с Сакулиным. Колхоз назывался «имени Кирова». Только нас слили, как война сразу…

Началась война

22 июня косили в Шушуковке сено – наша деревня там косила. А мы, дети, берём палки и идём бить валы. Бьем валы палками, а потомоча брат мой Коля запрягает лошадь и конными граблями загребает это в валы. Брат перед войной был бригадиром в колхозе. Женщины на лошадях возили сено в деревню.

Дело было в обед. Папа пришёл, пообедал, пошёл бить косы. Мой папа бил всей деревне косы – умел это делать очень хорошо. Не каждый мужик умел бить косы. Папа побил косы, пообедали и лёг под липу – отдыхать. Вдруг приходит с Сакулина почтальон и кричит: «Война! Война!». Всем повестки на войну… Всем повестки принесли. Папа помылся, запрягают лошадей, и все идём в сельсовет в Сакулино. Со всех деревень идут. Там столько было народу! Столько было крику! Ужасно!

Папу забрали, через неделю забирают маму. Маму забрали (и лошадей последних тоже) куда-то под Дорогобуж, рвы копать. Мама собирается и едет, а брат Коля ещё был дома. Коля просил у председателя Павла Тимофеевича: «Оставь маму, меня скоро заберут в армию. Таня, Маня и Ваня останутся в одиночестве». А тот отвечает: «Никаких оставов нет!». Вдруг через четыре дня приносят повестку Коле идти в армию. Мы с Маней запрягаем лошадь и идём в Семлёво, в район, – провожать… Провадили, оставили его… Только приехали домой – стучится он.  Говорит, что завтра их погонят в Вязьму. Маня собирается, чтобы везти его на лошади в Вязьму. Он говорил, что не надо, но она повезла.

У нас большой-большой дуб был в деревне. Я взяла Ваню, села под дуб и стала голосить… Приходит тётка Ольга, да и давай меня прутом лупить: «Зачем голосишь? Не надо голосить!». Смотрю, приехала вечером поздно сестра. А Колю уже погнали в Вязьму. Через некоторое время присылает Коля письмо, где пишет: «Мы встретились с папой в лесу. Я папе отдал свой костюм». Папа так ни одного письма и не прислал. От брата было только два письма…тут немец пришёл. Он писал в сельсовет, в район, чтобы узнать – живы мы или нет… Сестра Шура была в это время на обороне в Москве. Брат стал старшим лейтенантом, он разыскал сестру и присылал ей денежки. Когда война закончилась, Шура вернулась домой – ненормальная почти что: её били припадки. Она говорила, что выжила за счёт брата Коли.

А брат Коля погиб, в Керченском заливе лежит…. Когда с нашей деревни вернулся с войны парень, то рассказал, что они учились вместе с Колей восемь месяцев в училище на лейтенантов. Коля просил его: «Если ты, Ваня, останешься жив, то разыщи мою семью, помогай, если сможешь». Кто нам мог помогать?! Папа лежит между Киевом и Харьковом. Он погиб 8 июля 1942-го года с голоду в немецком плену. Папиных два брата на войне погибли. Дядя Ваня жил в Дорогобужском районе деревня Круча, а другой – деревня Никулино Дорогобужского района. Все наши погибли... [3] Из деревни Евдокимово только трое мужиков вернулись после войны.

Прошёл слух, что в Афонасове в магазине всё разбирают. Тётка пришла, сказала: «Если есть сколько деньжат, бегите в Афонасово – народ там всё разбирает, может, и вы что купите…». Мы с сестрой пошли – там уже ничего нет. Мы ничего не купили.

Московские ополченцы (так их называли) приехали копать противотанковые рвы. У нас ров шёл по Шушуковке. И они всё приходили к нам покупать: продайте хоть картошенку, хоть огуречик… плохо их кормили. Ну, народу было много – где ж тут всем напродаешься? У самих же семьи были… А кому у нас было продавать? Мамы не было, мы были с Маней. Маня говорит: «Что ж мы, Тань, всё отдадим – себе ничего не останется». А мама придит или не придит – мы ж не знаем…

Бывало, как ночь – высоко-высоко летит немецкий самолёт… До прихода мамы мы с Маней картошку выкопали и всё убрали. И сена мы с ней накосили для коровки – всё было нормально. А как деревня наша сгорела в феврале 42-го – так и всё сгорело. Прибегла наша мама уже в октябре, утром, рано – часа в четыре утра. Стучится, а сестра не открывает, боится. Я спрашиваю: «Кто это?». А оттуда: «Тань, дочушь, открой мне». Прибегла мама, а часов в одиннадцать пришёл немец.

Хозяйство у нас было большое. Немцы пришли – сразу забрали курей, свиней… Коров, овец не сразу… А курей – сразу! Голову оторвут – и за ремень!!! Поросят, коров – всё, всё! В 42-м году уже всё у нас немцы отобрали. К весне 42-го года нас уже выгнали из деревни, и ничего у нас не было.

Как наши военные, бедные, бегли… Двое наших – начальники какие-то, сами себя застрелили. У нас лежат… Потом кости их переносили: мама моя и тётка ходили глядели. Нарядные они такие были – начальники какие-то… Ой, как бегли они! Как они только уходили! Кто куда!!!

Евдокимово в оккупации

Немцы остановились у нас на пять дней и уехали. Больше они у нас ни одного дня не стояли. Когда только они наступали, пробыли у нас 5 дней, и когда отступали – 5 дней побыли. Наша деревушка была в лесу. Поэтому немцы были кругом в деревнях, а у нас ни дня не стояли. Партизаны только к нам ходили. А партизаны шли так: мимо Изборова, мимо Мармонова – и дальше в другие леса.

Прим: Здесь и далее Татьяна Сергеевна называет «партизанами» всех людей с оружием, сражавшихся на стороне Красной Армии: не только тех, кто действительно воевал в рядах местных партизанских отрядов, но и военнослужащих, попавших в окружение, а также появившихся чуть позже парашютистов-десантников 8-й воздушно-десантной бригады и бойцов 1-го гвардейского кавкорпуса генерала Белова.

Закопала мама «ямку», а осень была дождливая. Подошла вода - мешки рвались, вытаскивали кой-как… Только мы всё это повытащили, кой-как собрались, стали партизаны ходить… Как ты хлеба не дашь? Делили, последний кусок отдавали... Хлеба они уже не просили, картошинку просили хоть дать… Мама даст картошинки две-три… Они уже боле и не брали, потому что знали, что завтра придут – исть-то хотца… Не он, так другой идёт… А всем – где ж ты наберешься? Спаси, Господь, что мы видели, спаси Господь…

Зима 1942 - парашютисты

Зимой 42-го года наши стали спускать парашютистов. Самолёты летали очень низко. Если самолёт летит, то знай – жди парашютиста. Бывало, приходют, в окошечко стучатся… Спрашивают: «Какой район?». Моя мама им всё отвечала. Брат Коля 22-го года рождения был в армии, мама всё думала: «Может Колю нашего спустят…». Парашютисты спрашивали: «Какой район? Какая деревня? Как пройдить к Озереченскому озеру?». Там у них было место сбора, там спускали парашютистов. Вот он так спросит и идёт в лес обратно. А ещё говорил: «Вот там мешок сухарей сбросили мне, там сбросили сахару, пойдите заберите!». А как же мы пойдём?! Снег-то - дорожка!!! А полицаи приедут: узнают, что ходили в лес – тогда расстреляют.

А потом стали полицаи приходить, чтобы мы не помогали парашютистам. Маму хотели расстрелять – мама схоронилась. Сестра старшая не выходила. А я думала, что, чем с голоду помирать, лучше всё равно буду ходить открывать. Всё я ждала братчика… братчика Колю с 22-го года рождения… Погиб, в Керченском заливе лежит…

Однажды приходит партизан, а в деревню приехали полицаи! А он, как бег с сада, так и прямо к нам на потолок, в тую избу! Я кричу: «Мам, мам, мамочка милая, к нам партизан на потолок полез!». А у Филькиных приехал полицай Федя Хроп! Ой, что делать! Куда партизана девать?! Мы тогда взяли, его под пол посадили. Пришёл Фёдя Хроп: «Кто у вас был?» - «Никто не был» - «Был!» - «Никто не был» - «Был! Говорите!». Всё-таки он заставил нас сказать, что он у нас под полом. Тогда Федя Хроп и говорит: «Смотрите! Никому не говорите, что я видел партизана, и вы видели!». Ну, мы никому ни слова… Назавтра приезжает вдруг карательный отряд. Нас хотели расстрелять: «Куда он пошёл, зачем вы его приняли?». А мама говорит: «Я его не видела, видели его только дети». Берут меня наганом в грудь, ставят к стеночке: «Куда он пошёл?». А я говорю: «Не знаю я, куда он пошёл…». Испугалась, встала на коленки... Я говорю, что не знаю, куда он пошёл, показала на Берёзки. А они говорят: «Ты врёшь, там немцы, он не мог туда пойти» [4] ...

Стало больше партизан приходить после января – по десять, пятнадцать человек. Мы им наварим чугунок картошки. Они сядут – а руки у них чёрные, обмороженные, они же всё в лесу… Они обчистят, три картошки съедят – больше не надо. А то ж завтра придут – нечего будет есть. Вот так мы и кормили, и кормили,… а потом вдруг приходят двести человек!!! А двенадцать домов только…

Ну, что ж, кой-как… Они первый день не ночевали. А на второй день пришли – остались на ночь. Поставили патруль. Остались на ночь, а в это время немцы ехали к нам грабить: картошку забрать или ещё что… Ехали три немца на лошади. Одного схватили, а два ушли. Взяли его, привели в деревню. Что они с ним делали? Не знаю… мы-то убегли – нам сказали уходить в другую деревню. А моя мама осталась. Мама видит, что дело худо - бежит к нам в Сакулино. И этого немца везут в пошавеньках. Был у нас такой Цыган – коммунист. И был ещё Мишка – еврей. И ещё один солдатик был с ними. Втроём они привезли немца. Надо бы было его куда-нибудь завесть подальше, а они, дураки, взяли его на дорогу положили, да в снег и закопали. Немцы заявлялись мстить за своих в деревни.

«Армия Белова» – февраль 1942 года

Пришли двести человек, а вскорости – Белова армия. Белова я видела [5]. Он был в чёренькой шубке. Был в избе тётки Даши. Мы ходили туда картошечки и водички взять. Наш Санька свёл их до Еськова – перейти железную дорогу. Они железную дорогу перешли в Еськово. И с другой стороны шёл фронт – партизаны тоже [6].

Пошли они в Бекасово выгонять немца. Голодные были, поднаелися, посунулись, заснули… а тут из Семлёва-района немцы как дали!!! И всех выгнали! Как стал бой! Пришёл бронепоезд с Алфёрова: в-о-о-т такие вот снаряды!!! Как начал лупить! Как начал лупить!

Нашу деревню сожгли всю. Мы в окопах схоронилися. Потом вышли из окопа. Приходит военный и говорит: «Поедете на Малую землю?». Мужики отвечают (два мужчины у нас были в деревне): «Мы не поедем». Ну, и мы не поедем… Одна хатка ещё стояла. Там лежало столько набитых людей – наших солдат! Некоторые солдаты ещё живые, раненые… Три лошади запряжены. Взяли одного нашего мальчика – двенадцать лет ему было, поехали вперёд (лесами ж, не дорогами!), повезли раненых, и мальчик с ними [7]. А везть их надо было на Хватов Завод. Нас спросили: «Вы поедете?». Мы говорим, что не поедем.

Среди раненых был майор Кобец [8] - был весь раненый, весь завязанный...

Только стонали, стонали...

В Сакулино братская могила есть. Кости потом собирали… Началась весна. Много было побитых. На уборку трупов гоняли нашу молодёжь. Немцы нас, евдокимовских, считали партизанами: согнали всех вместе в одну избу в Берёзках – раньше там школа была. Моя сестра Маня ходила трупы убирать. На лошадь надевали хомут – труп за ногу - и в ров… И в Бекасово во рву они там лежат… там их много [9]…

У нас в деревне тоже хоронили. После приезжали откапывали – брали косточки ихние… в Сакулино возили. Тётке Гене один приснился во сне: «Бабушка, сходи мою ямочку закопай…».

Во!!! Сходи, говорит, мою ямочку закопай… Сзади усадьбы был он у неё закопан. Пошли, и закопала она его…

Деревню Пустошка сожгли одновременно с нашей деревней. Пустошка до войны была самая богатая деревня. Там был председателем очень хороший мужчина. Он был некрасивый такой… Деревушка была очень маленькая. Жили там одни свои – брат, сват, родня… не могу сказать, сколько там было домов. Наверное, столько же, сколько у нас. Там родилась очень большая гречиха – такая, как рожь! Эту гречиху возили, обменивали на что-нибудь… Очень богатая была деревня – самая богатая была Пустошка из колхозов.

У Наташки глухой во время оккупации в Пустошке жил военнопленный. Когда шёл бой, он вернулся в деревню раненый в окоп. А заявились в деревню немцы, увидели, что он раненый. Значит, военный! Тогда взяли всех мужиков в Пустошке и расстреляли… Они схоронены в Афонасове, а могилку их затоптали… Я, когда бываю на кладбище, другой раз положу на могилку помин: «Нате, вот вам, дядя Петя…» [10].

Казни в Бекасово

Один раненый партизан попал к немцам в Бекасово - у него отнялась нога. И он взял, да и всё рассказал, как к нам в деревню партизаны приходят. В Пустошке была садка, в которой партизаны спасались. Там была такая Галя. Она говорила: это мой муж, это мой брат. Деревню сожгли. А этот партизан их выдал. Вдруг их ведут: привели их сначала в Берёзки. Галя была босиком, зимой. Привели её в Берёзки, там поиздевались над ней – она идти уже не могла, её вели под руки до Бекасова. В Бекасово их повесили [11]. На том месте берёзка стоит – я к им всё время хожу…

Погорельцы

Голодное время у нас настало, как только мы сгорели. Мы стали голодовать с 42-го года.

Армия Белова ушла. Пришли немцы и выгнали нас с нашего окопа в Берёзки в одну избу – полностью всю деревню! Мы не стояли, а только кучечками сидели. На нас воши ползли - ничего не было видно! [12]

В Берёзках мы жили – есть было нечего. Попросились мы на пожарище. Переводчик дал нам немца, и мы пошли. Вдруг идёт партизан! А немец-то с нами! Он испугался. Мы его окружили. Мужики говорят (там три старика были): «Не надо, не стреляйте! Ты не стреляй, и они не будут стрелять!». Они подошли, с ним покурили. Немец стоит, трясётся… Мы, дети, его окружили, а он боится, что его застрелят. Тогда и говорит: «Не говорите никому, что мы видели партизана».  Мы пришли домой, никто никому ничего не сказал. Так мы ходили на пожарище, и этот немец всё с нами ходил.

В конце февраля, начале марта мы сидели в избе – на нас вши шли. Волосы стричь было нечем. Такие воши завелись в голове! Голова у меня сделалась одной сплошной болькой. Сестра сидит, ковыряет вшей оттуда… А воши в этой больке шевелятся! Я кричу, ночи не спим... Потом, уже в начале мая, нам сказали, чтобы шли, кто куда может. А нам идти некуда… Мы пошли в Сакулино. Мама раньше жила в Сакулино в хорошей семье, туда обратились. Говорят маме: «Аннушка, может на двор пустят немцы?…». Вышел переводчик: «Партизаны?». Мама говорит: «Какие мы партизаны?! Твоя мать партизан у тебя в Германии? Какой я партизан?!». Тогда он поговорил, поговорил, поругался на нас… В хлеве были кони, а рядом был маленький хлевушок. Нас пустили в этот хлевушок. Мы нарвали травы, постлали. Мы рады были, что нам крышу дали! Немцы тоже были вшивые. Мама взяла немецкие вшивые штаны и рубашки. Были большие пустые снаряды. Попросили ведёрочку, пошли мы в лесок, снесли водички. Она накипятила воду в снаряде, обварила эти штаны. Помыла, переодела нас. А у нас всё равно воши! Как из тела идут! А у меня всё голова такая – болькой. Повезли меня к немцу лечить. Немец меня воспитком выкинул. Тогда что делать? А обстричь-то нечем… Нашли ножницы у тётки Фроси. Мама намочила платок. Мне обвязали голову – воши стали ползти на платок. Тогда мне связали руки назад, ноги связали, положили на пол – стёрли больку вместе с вшами. Пока этих вшей давили в мясе, я кричала, незнамо как! Стёрли, чем-то намазали… Тогда меня развязали, не помню, уже как… Во, какое мы пережили!

Март 1943 года

Сакулино и Берёзки – деревни были негорелые. В Берёзках несколько домов сгорело от партизан. И в Сакулино только несколько домов было сгоревшие. И наступали, и отступали – деревни были целые.

Пришли наши в марте месяце - 13 марта. Утром рано у нас побыли немцы. Всего четыре дня пробыли немцы. Встали утром: «Матка, русский солдат к вам, русский солдат…». Дядя Гаврюшка говорит: «Бабы, это что-то не то… наверное, правда придут наши». Немцы уехали.

Через некоторое время идут по садам два военных, кричат: «Помогите! Выйдите, помогите!». Ну, мужики пошли… Военные спрашивают: «Немцев нет?». Нет немцев [13].

Тогда из Бекасово, лесом, много военных пришли. Было солнышко. Ручьи бегут, вода идёт, а солдаты – в валенках без галош! Опять спрашивают: «Как на Лысую Горку?». Опять лесом. Дядя Гаврюшка повёл их на Лысую Горку. На лошадях были. Аэросани у них были – везли солдат. Помню… один стоял, стоял – хлоп! С ружья как-то выстрелил и руку себе прострелил. Забегали вокруг него солдаты… Как у него так получилось нечаянно, не знаю…

Солдаты столько горя приняли! Забирали ребят молодых, когда пришли наши: 26-го, 27-го года рождения – молодёжь… необученные ничему… Немцы стояли под Дорогобужем до самой осени. Только осенью их прогнали оттуда.

Возвращение в Евдокимово

Вернулись мы в Евдокимово. Липка у нас там стояла. Мы под липкой сделали шалаш. Мама говорит: «Рвите траву, делайте шалаш - будем жить в шалаше».

В апреле 43-го мы носили брёвнышки – избу себе строили. Нам дали в Сакулино садки. Брёвнышки мы носили за три километра в свою деревню. А потом заболели. Носили, носили брёвнышки – не можем уже, сил нет… Папин батька жил в Азарове – три километра от нашей деревни. У него была лошадь - плохая и горбатая. Мы с братом Ванею пошли к нему, чтобы попросить: «Дед, так и так… – помоги…».  У деда и хлебушек был, и картошка была… Ваня и шепчет мне: «Тань, попроси поесть…». А дед: «Что, киндрики, пришли?!». Я говорю: «Дед, не бойся, мы не будем просить исть. Мы попросим только лошадь, чтобы помог нам брёвнышки перевесть последние». Тогда он и говорит на жёнку свою Сашу: «Шахтёрка, накорми их!». Она нас посадила за стол. Отрезала нам хлебушка, супа налила. Я думаю: как бы чуточки отломить, Мане и маме снесть с этой скибочки. Мы-то поедим, а они же там голодные… Ваня исть и исть… Я его толкаю – оставь, мол, хоть чуть... Но он маленький был, не понимал. Когда пообедали, собрались домой, я и говорю: «Дед, сделай божескую милость, дай нам хоть чуть картошечек». Дед был жадный, он нас не жалел… я его не поминаю.

В Мармонове были военнопленные. Мама пошла попросить их дом поставить. Военнопленные из Мармоново нам построили избу. Лето мы работали – что заработали, отдали им за избу. А себе осталась только картошка, да трава. А что было делать?

Когда мы построили себе домик, мы ходили в Афонасово, где раньше церква была - за кирпичом на печку. Май месяц в 43-м году был ничего… А потом как настал дождь… Тогда ж ходили босиком…

«О, ведьма какая! Зубами оборонилась!»

Когда наши войска пришли, легче не стало. Паёк стали давать. Но паёк-то дают, мучицу кружками делят – а денег-то у нас нет! За что ты купишь?! Тебе ж не даст даром государство! Раз мы не получили – нам не дали. Другой раз мы пошли ягоды собирать, орехи… Снесём, продадим… Тётка Матрёшка, у которой мужик с войны пришёл, говорит: «Аннушка, я дам тебе мучицы, но ты хоть когда деньги-то мне отдашь?». А мама и отвечает: «Матрёшь, будут девки ходить, ягоды собирать, продавать будут». Вот так мы с работы придём поздненько – скорей бежим, бежим – ягодок собрать, да снесть продать. А потомоча стали корья драть. Корья большие! Пойдём ночью, корья надерём – свезём, сдадим. Тогда у нас появились денюжки, чтобы мучицы выкупить. Потом мы уже стали картошечку сажать. Семена дед дал. Мы по чуть, по чуть стали сажать.

Соли у нас не было. Кто-то стал солить удобрением – селитрой. Стали от неё пухнуть, умирать… Тогда говорят: в Вязьме продают богатые люди соль бузу. Мама и говорит: «Тань, ты посмелее! Я тебе напеку пирожков с картошечкой – ты свези продай. Бабы поедут за солью, и ты с ними поезжай». Ну, я и поехала. Баб было несколько, и мужик с нами. Мама надела на меня шубку. Продали мы пирожки, купили соли. Тогда ходили товарняки. Стали мы садиться в товарняк. Как пришла какая-то мелочь ребятишек!!! Стали у нас всё отбирать! Я соль подторнула под шубку, в подмышки - и держу! Они шубу расстегнули, а я соль руками к себе прижимаю. Они хотят взять у меня соль, а я их кусаю! Они хотят взять соль - а я кусаюсь! Я эту соль спасла, привезла домой. А у мужика и у баб некоторых всё отобрали! Мужик сказал: «О, ведьма какая! Зубами оборонилась!». Так я привезла соли. Солили мы по чуть.

Аэродром в Берёзках

В Берёзках был аэродром. Я там два дня работала. Там было столько народу! Ужас! Ужас! Со всех районов молодёжь! Их назначали. Там должна была работать моя сестра, но она заболела. А как день отработаешь, давали 500 грамм хлеба! Маня с утра встать не смогла, заболела. Я решила пойти за неё работать. Мама заругалась: «Кто тебя туда возьмёт? Везде ты совкая!». А я говорю: «Пойду!». Прихожу. Шура-бригадир спрашивает: «Почему не Маня?». Я отвечаю: «Маня заболела. А что, я меньше Мани сделаю?! Что прикажете, то и буду делать». С Шушуковки возили песок. А мы этот песок сеяли через сетки. Рельсы были положены прямо в Берёзки на аэродром. Паровоз там ходил – «кукушка» его называли. Приношу домой 500 грамм хлеба. Говорю маме: «Ты, мам, ругалась, а я хлебушка принесла!». Я работала там только два дня. Потом сестра выздоровела. Когда построили аэродром, там садились самолёты.

По Германии пешком

После войны я ездила в Германию - прошла всю Германию пешком. Был такой порядок: с каждой деревни назначить человека ехать в Германию гнать скот. Семья должна была быть армейская, не связанная с полицаями. Наша семья была армейская. Мою сестру Маню назначили ехать в Германию. А она сказала, что удавится, но в Германию не поедет! Тогда я говорю: «Мам, я поеду! Чем я буду с голоду тут помирать, я лучше вместо Мани поеду». Мама ответила: «Дочушь, папы нет, Коли нет, и ты меня хочешь бросить? Ты ж посмелей… А эта Маня, что ж? Потёмок…». Но я настояла.

Ну, ладно, присылают повестку Мане – ехать в район, а потом в Германию. Она продолжает настаивать, что всё равно удавится, но никуда не поедет. Привозит меня мама в район. Ну, Маня и Маня я… После обеда мы пришли в Семлёво на станцию. На станции остались на ночь. Мама со мной ночевала. Назавтра утром нас назначили в Вязьму. Когда мама стала со мной расставаться, с ней сделалось плохо – она заголосила. Мы пошли пешком. От нескольких деревень были женщины. Пришли мы пешком в Вязьму. Двое суток на вокзале на камнях в Вязьме ночевали. Потом пришёл специальный эшелон. Полный поезд был таких, как мы. Кто за коровами ехал, кто за конями. Я сказала, что буду с конями.

В Смоленск приехала – стали нас опять вызывать. Кричат Маню, а я и забыла, что я – Маня. С нами был начальник с района – Кесов. Он был раненый – у него рука и нога не действовали. Он меня спрашивает: «Дочушь, кто ты есть?». Я говорю: «Таня!». «Как ты тут оказалась?» – спрашивает. Я ему рассказала. Он говорит: «Ну, что теперь с тобой делать? Домой пешком отправить?». Пошёл Кесов, поговорил с кем-то – переправили документы. И я поехала. Ехали мы, ехали. Стояли двое суток во Франкфурте. Потом пешком пошли. С нами всё время были военные. Нас они предупредили, чтобы мы ничего не трогали, ни за что не брались. Нас кормили, как военных. Посадили нас на машины, и приехали мы в Приберлин. Там море, и нас чуть было не утопили. Повезли на территорию, которую освобождали американцы. Река Эльба там была. Посадили на паром, перевезли на другой берег, где мы набрали лошадей. Кесов взял ещё людей - хохлов. Распределили всех, дав каждому по группе 10 лошадей. Я и два хохла отвечали за 20 лошадей. В основном, в нашей группе были женщины. Я одна была девчонка.

Когда мы стали угонять лошадей, поставили повозки на паром – вдруг паром встал! Солдат взял немца за глотку и говорит ему: «Не пустишь паром, сейчас кину тебя в речку!». Немец стал креститься по-своему. В конечном итоге паром пошёл, нас переправили. Опять поставили нас, как солдат, в шеренгу. Дали нам военных, и мы отправились. Каждый день мы должны были проходить 50 километров. Ночью хохлы ковали лошадей. Каждый день нам было указано, где мы должны были ночевать. Там, на ночёвке, мы должны были дежурить. Поставили меня дежурить – я и заснула… Хохлы уже коней запрягли, уезжать пора. Кричат, а меня нет... Пришли, а я сплю! Разбудили, повели прямо к Кесову. Замучилась я, день-то ехали… В ночь меня больше не посылали. Только днём меня посылали поить коней – своих и «хохловских». Были такие специальные брезентовые сумки. Каждому коню надо было дать хоть два ведра. Жара ведь была… незнамо какая была жара. Давали коням овса. Потом стали подкормку давать. До Бреста мы ехали хорошо. После Бреста кормить стали плохо. И нас плохо стали кормить. Каждые десять дней у нас была баня. Назначался день, когда все мылись в бане. Баня – это были вагоны. Так было до Бреста. Доехали до России, всё стало плохо.

Пока по Германии шли, нас никуда не выпускали. С мирными жителями мы не общались. До самого Бреста нас охраняли военные. Немцев мы видели, но их было очень мало. Они все жили в подвалах. Тех, которых видели – они какие-то худые были, слепые – все в очках… Некрасивые они были… Было их мало. Город Франкфурт был сильно разбит. Города были сильно разбиты. Но больше у них хутора. А хутор у них – как город у нас. Там все дорожки, все стёжки были асфальтированы – не так, как у нас.

Вот, мы ночуем там, где нам назначено. Чуть было не побили нас в Польше. Надо было 40 километров проехать лесом. 10 километров до леса уже прошли. Кони могли только 50 километров пройти. Лес почти прошли, а кони уже идти не могут. Мужики-хохлы говорят, что надо хоть километр от леса отойти. Как раз рядом была речка. Военные согласились.  Ночью как навалились на нас немцы, как начался бой! Откуда они взялись?! Мы не знали. Наши хохлы не растерялись, хоть оружия у них и не было: поймали двух немцев. Они их так били!!! Военных-то, что нас охраняли, было мало... Жёнки немецкие наутро пришли, просили отдать их мужей. Но военные их не отдали.

Поехали в Германию мы в апреле, а приехали уже в конце октября. Приехали в район – в Семлёво. Поставили нас за Семлёво – на карантин. Три недели на карантине. Снег выпал. Лошадей нельзя было брать, пока не пройдут карантин. У некоторых коней был менингит.

Ближних отпускали домой. Пришла моя очередь идить домой. А я и не знаю, куда идить домой… Далёко от нас район был – километров 15. Думаю, как найти свою деревню? Пришла в Семлёво: в один дом зайду - спрошу, в другой дом зайду – спрошу…  Говорят: «Мы такой деревни не знаем». Идёт одна старушка, я ей: «Бабушка, так и так…». «О, душка моя, а ты откуда?» - спрашивает. Я объяснила. Она показала дорогу на Савино. Я пришла в Савино, а уже тёмно. Постучалась в один дом около дороги. Оттуда: «Иди прямо! Не стучись!». Ну, дорога… иду и иду… речка разлилась… осень же… Речка Хица разлилась незнамо как… Дуже глубоко, страшно идить… Там были клади, но я не знала. Раздеваюсь до пояса и иду. Я плавать умела, но как в одежде плыть? Иду по речке, а вода всё выше и выше... Прошла речку. Дальше деревня Семёновское. Ночь же… спят все. Стучусь: «Ты куда идёшь?» - «Домой иду!» - «Откуда ты?» - «С Евдокимова!» - «Иди прямо!». Опять иду. Борисово. В Борисово пришла: «Иди прямо в Сакулино!». Пришла в Сакулино. Дорогу из Сакулино я знала – папу ж мы ходили провожать… Пришла домой, стучусь. Маня маме говорит: «Мам, кто-то к нам стучится!». А мама ей: «Сядь, не открывай и не разговаривай!». А я-то слышу, около окошечка стою… говорю: «Мам, ну ты меня домой не хочешь пустить?!». Она соскочила с постели, схватила меня за шею: «Дочушь, прости, дочушь!».

А назавтра утром надо ж меня обратно вести. А я только пришла, пригрелась, заснула, а мама: «Таня, вставай, пойдём». Мама меня отвела. Опять через речку… Я пробыла там три недели. Тогда коней разобрали и нас отпустили. Дали нашей деревне три коня. У меня падали не было, я всех своих лошадей пригнала. Мне должны были дать пять тысяч денег. Но я-то не знала! И мама моя не знала. Кесов получил эти денюжки и не отдал… Уже узнали мы, когда было поздно. Вот за это я и ездила. Ничего мне не дали. Даром проездила. Но, конечно, паёк был у нас хороший – военный. Мы ехали сытые.

На лесозаготовках на Угре после оккупации

В 45-м году я болела брюшным тифом: в рощу ездила на лесозаготовки – с Угры привезла. Болели тогда я и мой брат – больше в семье никто не болел. В 48-м году я болела сыпным тифом. Тогда уже все болели. Тоже с Угры привезли. Ой, сколько тогда народу помёрло! Незнамо сколько!

Бывало, поедем на Угру – девочек посылали. Сакулино деревня была негорелая. Девочки из Сакулино были с хлебушком. А мне мама бураков, картошки… и траву мы сушили летом – вот из этого пекли хлеб. Чугунок ржи помелем. Я в чугунке сварю кашицы чуточку – и с этим хлебом. Другие все едят хлебушек, всё у них чистенькое, а у меня не было ничего... А спать?! Как мы спали? На ночь приходишь - хозяйка напускала много народу. Ей платили рубль за ночь. Все в валеночках, а у меня лапти. Штанов тогда не было, а снег был глубокий. Тут у меня лапти, а тут я тряпочками оберну (показывает на ноги)... А то ж, как ухнешь в снег… Вот портяночки расстелешь, и на этих портяночках переспишь... Наутро вставай, обувайся - и иди в лес. Кипяточку, бывало, чугунок накипятит хозяйка… у кого хлебушек был хороший, то хоть кружечку зачерпнут – с хлебушком съедят. А какой у меня чаёк? Я и денег не знала – что работали, то за ночь рубль платили.

Майор Кобец Андрей Георгиевич из города Ростов-на-Дону

Майор Кобец выжил, разыскал меня и присылал мне открытки. Он жил в Ростове-на-Дону. В нашей деревне в 1942-м году он провёл сутки, а может, и того меньше. Был бой, его ранили... Как он боролся с немцами, я не знаю. Его притащили в корыте ранетого. Домов в деревне тогда уже не было, они сгорели. Раненых привезли, положили на снег.

Когда кончилась война, вдруг он приезжает в сельсовет. Искал он, кто остался с нашей деревни живой. А с нашей деревни только одна я была. Я была дояркой, но была уже замужем. Мой мужик (трактористом был) говорит: «А на что она вам?». Кобец и рассказал, что в нашей деревне их выручали, им помогали.

Вот этот Кобец, когда война уже закончилась, всё мне письма писал, открыточки присылал. Писал: «Приезжай в Вязьму, я тебя свезу отдохнуть куда-нибудь…». А тогда ж не знали, что такое отдыхать… Позже я ездила на лечение – мне давали путёвку. Была в Пржевальском (только три года было, как открылся этот санаторий). Ох, как там было хорошо! И ещё была за Ленинградом. Это были путёвки от колхоза. Но тогда надо мной смеялись, муж ругался… Я Коле, мужу  своему, говорю: «Я ж была ещё маленькая, а ему было годов тридцать – не больше. Я ж всё братчика Колю ждала… всем дверь открывала,… надеялась, что его сбросят партизаном…». Кобец хотел свести меня в райисполком: поставить на учёт, что я действительно помогала им. А мне об этом не сказали. Написал он мне письмо. Через какое-то время это письмо отдали из сельсовета моему хозяину (мужу). Мой хозяин приносит и говорит: «Таня, погляди же, что он пишет! Он же пишет, что хотел поставить тебя на учёт в райвоенкомат». Он писал, что мне была бы помощь, зря я не пришла. А как я могла прийти?! Я же не знала… И пока он не умер, всё присылал мне открыточки поздравительные.

О прошлом и настоящем

С 43-го года я работала с мамой вместе в колхозе. Уже не до учёбы было… Мальчики, как только уходили в армию, так не возвращались в колхоз. В колхозе не платили, а ставили только трудодни. Год отработаешь, а дадут два мешка какой-нибудь ржи – отходов, да и всё… Кто ж будет здесь жить?! Молодые ребята – все оставались, кто где мог. Девочки тоже стремились уехать. Стали вербовать в Архангельск на лесозаготовки. Моя знакомая по имени Ольга стала мне предлагать уехать с ней. Она была грамотная – работала до войны секретарём в сельсовете. Много народу тогда вербовались из Солопова, из Борисова. Но мама сказала, что она меня свяжет, но никуда не пустит. Так и не дала мне уехать. Те, кто тогда поуехал, так и остались жить в Архангельске. Да и мне Ольга сказала, что зря я от мамы не убежала. Стали все уезжать, а колхозы стали распадаться, распадаться… Сначала паспорта не давали. А куда ты без паспорта?! Когда стали давать паспорта, так все и поуехали. Нет теперь деревень…

Сестра Маня сначала уехала из деревни в Москву. А потом приехала и вышла замуж в деревню Уварово. Старшая сестра Шура жила в Семлёве на станции. Брат Ваня (36-го года рождения) уехал в Москву и там остался. Брат мой был хороший – он мне всё время помогал. Я только братом и выжила. Когда ничего у нас не было, бывало, он посылочку присылал – маме на юбочку, на кофточку ситечка какого… мне на платьице… Уехал он в Москву с парнями из Шушуковки в ремесленное. Работал на заводе: завод такой трудный – железо прокатывал. Поработал мало, его забрали в армию. Заработал там квартиру, потом задумал жениться. Жена у него – очень хорошая образованная женщина.

Замуж я выходила в 54-м году. Муж Коля, 31-го года рождения, был из Касни. Мой мужик был завидный! Красивый был! Все завидовали. Он с детства остался инвалидом – глазок у него один был. Был трактористом. Познакомились, когда он приезжал в нашу деревню работать. Я замуж идить не хотела, не думала. Мальчики, кто нас любил, обычно уходили в армию. Матеря им говорили: «Что сидеть в колхозе? Бедноту разводить?!». Мальчики уходили в армию и там оставались. Я думала, что лучше одной жить, работать на себя… заплатят – платье себе какое куплю… пиджачок – такие у меня мечты были. А тут навернулся жених, и мы с ним сошлись. С мужем мы жили – всякое было… в жизни всякое бывает. Ну, ничего, жили нормально… обижаться не надо. Завидовали нам. Муж мой работал в совхозе трактористом: тридцать четыре года на дизеле отработал. На работе был на первом месте, большие премии получал. Директор совхоза у нас был Жигун - он с ним дружил. На пенсию пошёл – больше всех получал. Работать он старался.

Когда замуж выходила - я и денег не знала! Работала в колхозе, подписывали на займ: 200 рублей!!! А мы денег не знали! Кто не подписывался, того загоняли в избу и жрать не давали! Обязательно подписывайся! Деньги я тогда узнала, когда уже вышла замуж.

Когда организовался совхоз, нам стали платить деньги. Впервые я заработала и принесла домой 25 рублей. Мы с подружкой стояли на сеялке. Сеяли и весной, и осенью. Сеялка высокая, мешок кубинский – 70 килограмм. Овёс-то лёгкий, а пшеница?! Но мы всё ячмень какой-то сеяли… Бывало, сеешь с темна до темна… И вот, заработала я 25 рублей денег – первую получку. Приношу домой, а мама и говорит: «А где ты взяла?! А ну-ка неси обратно!». И меня за волоса!!! Не поверила, что это мне за работу в совхозе дали! Во, как мы жили!

Так всё время и работали – в колхозе, в совхозе… Дояркой я отработала десять лет. 18 коров! Три раза доили руками! Пять лет я работала в Берёзках, а потом пять лет в Реброво. Надо было в совхоз три тонны накосить. Восемнадцать коров подоить и три тонны в совхоз накосить сена руками! Коси в любое время! И мужу, трактористу, тоже надо было тонну накосить. Сначала мы были обязаны сдать в совхоз четыре тонны, а, когда заимели коровку и овечек, тогда и себе надо было накосить.

Как мы относились к Сталину? За что можно Сталина благодарить?!!! Не было тогда нормального порядка… и сейчас порядка нет... У нас в России никогда не было порядка. Что нам давал Сталин? Что он дал колхозникам? Работали, а платили 100 грамм на трудодень! А семья – 5 человек!!! Чем было жить?! На картошке жили! Земли давали 25 соточек только! И стройка стояла, и огородчик, а семья – 5 человек! И по десять человек семьи были. Тогда ж по сколько детей было… семьи были большие. Чем было жить в колхозе?! Голодовали… Вот из-за того всё и распалося… А ведь все поля обсевали, все хлеба убирали… Если б платили… Почему не платили?! Пускай бы много не давали, но хотя бы, чтобы люди могли прожить. А ещё было до войны – 40 килограмм мяса надо было сдать! Последнего барана везли на 40 килограмм. Поросёнка зарежешь – шкуру сдай! Двести штук яиц – сдай! За усадьбу налог – сдай! С чего?! Денег нет!!! Курицу какую, если держали, так мы её не ели – продавали, на базар носили, чтобы уплатить государству. Откуда будут дети?! Разве ж можно было детей пускать? Мы детей своих поели! Раньше семьи – по десять, по пятнадцать человек… А сейчас?! Наше поколение более двух-трёх детей не пускали… И пускать было нельзя. Нельзя!!! Нечем кормить было! Жить было нечем.

Мы после войны на себе носили с Вязьмы (с Новоторки) в Сакулино по пуду на посев! Мы все поля отсеили! На себе пахали! 8 человек, 9-ый за плугом… Всё было засеяно, всё убирали. Всё было, как надо! В 43-м году, когда наши пришли, дуже лето было мочливое. Сено негде было сушить. Всё равно мы сено насушили – делали козлы. И коров, которых пригнали, и коней – всё содержали. Нам не платили! Вот ты подумай: тонну соломы состоговать вручную – 50 копеек!!! Попробуй, тонну соломы состогуй! А на себе как пахать?! Тяжело!!! Люди работали, старались…

О том, что Сталин умер узнали по радио. Никто ничего не подумал. Нам, колхозникам, было всё равно. Нам хоть медведя посади…

Я только за то благодарю Господа Бога, что нам пенсию дают. Пенсию приносят – день в день! Вот пришло моё число – и приносят. Иди в магазин и бери, что надо… хоть крупа, хоть мука – всё есть. Никогда так богато люди не жили за мои 89 лет, как сейчас. Сейчас все спят на простыньках, холодильнички у всех есть, все едят хорошо, получают помногу… А тогда – девочка шла замуж – пальтечка у неё не было! В шубке какой-нибудь… Были одни у нас – назывались богачи. Сшили с рубчиков пальто, да хлопья наклали вместо ваты… ваты не было. Ну что это?! Богато жили люди?! Всего мы повидали, всего не расскажешь… Всё надо было пережить…

Не токмо мне жалко, что деревень нет, а вообще тяжело пережить это. Как бы мы не жили, народ свой был – свои деревенские, свои люди. Хотя и бедно жили, а каждый праздничек праздновали. Религиозные праздники не разрешали раньше праздновать. А мы, бывало, до обеда отработаем, а пожилые бабы говорят: «Девки, после обеда не выходите!». А, если открыто праздновали, то судили за это – чёрный ворон приходил – забирал. Ребята-гармонисты у нас были хорошие: возьмут гармошку, а мы пошли плясать босиком! Один гармонист был в Сакулино, а другой ходил с Лысой горки. А ещё парень был 1918 года рождения, пришёл с войны с аккордеоном. Как он на аккордеоне играл! Как мы только плясали!!! Я была плясуха незнамо какая!

Нигде никого нет уже… никого… Вся жизнь прошла в работе да в муке, да в страдании… Всё старалась, бегала, хваталась – только б прожить, семью сохранить… Сейчас хорошо. Сейчас для нас, старых – дуже хорошо. Надо работать…

(записано 11 июля 2017 года)