Материал страницы был обновлен 14.12.2022 г.

Воспоминания
Трофимовой Александры Сергеевны
(29.11.1918 - 18.10.2018)

---

Деревни Комово и Бессоново

29 ноября 2018 г. Александре Сергеевне Трофимовой исполнилось бы 100 лет. Для односельчан она была бабой Шурой. Совсем немного не дожила она до своего векового юбилея...

11 ноября 2018 г. в Париже прошла торжественная церемония, посвященная столетию окончания Первой мировой войны. Ровесница её окончания, баба Шура, рассказывая о своем рождении, заметила, что она родилась в войну: «Война шла в 18-м году...». Но ей довелось пережить и другую, более страшную войну. Поэтому, подводя итог прожитым годам, она сказала: «У меня всё было плохо, я всё в слезах была...».

Разговор с Александрой Сергеевной был записан в 2010 г., когда ей было почти 92 года. В этом почтенном возрасте она обладала феноменальной памятью. Её воспоминания - это уникальная возможность увидеть, что происходило в Бессонове во времена существования латышской коммуны «Красный стрелок» и во время войны.

Деревня Комово до войны

Я родилась в деревне Комово, недалеко от Бессоново. Сейчас это Смоленская область, а, когда я родилась, это была Западная область. И Белоруссия тогда входила в Западную область. Скоро мне будет 92 года – 29 ноября.

В Комово было 49 дворов. Семьи были и большие – по восемь человек. Колхоз в Комово был, назывался «Новая жизнь».

Семья Трофимовых

Отец мой - Сергей Трофимович Трофимов (1887 г.р.) - был старшим сыном в своей семье. Старшего сына раньше на войну не призывали. В Первую мировую должен был идти служить его младший брат Миша – 1891 года рождения. А папа добровольно пошёл вместо брата. Три года отслужил, вернулся домой с войны. Папа всё больше в Москве жил. Он работал там и продавцом, и заведующим. Работал так: зиму работает в Москве, а весной уже тут, в Комово. Лето побудет, уезжает, его опять берут на работу. Вот как! Мы бы с ним жили хорошо... Но он погиб, его машина задавила.

Мама - Анна Егоровна (1983 г.р.), всё время в деревне жила. И бабушка – папина мамка, тоже в деревне жила с нами. Последнего ребёнка – мальчика Лёньку, мама моя родила, когда ей было 48 лет. Так получилось. У мамки моей было две дочки и два сына. Сестра у меня была Фрося 1916 года рождения. Самым старшим был брат Трофимов Григорий Сергеевич – в 1910 году родился. Он воевал во время Великой Отечественной войны - танкистом, был контужен [1*]. У него были больные лёгкие, и он умер в возрасте 45 лет.

Всего у мамы моей было одиннадцать детей! Они все умирали. Девочка одна была восьми годочков – помёрла в гражданскую войну. Да и я-то в войну родилась. Война шла в 18-м году...

Помещик Дрызлов

До войны в Бессонове все скотные дворы были оставшиеся от помещика. Последний помещик был – Дрызлов. Сначала были Путята, а потом Дрызлов. Мно-о-го здесь было царей... Я помню этого Дрызлова – с тросточкой ходил. Бывало, придёт определять, кого из женщин на работу брать. Тросточкой показывает: ты – пойдёшь работать, а ты – домой, домой иди! Вот, узнавал же как-то, какая лодырь, а какая будет хорошо работать! Лодырям говорил: «А ты уходи, уходи домой!». Платил он хорошо, поэтому и отбирал таких, которые хорошо работали.

Церковь в Бессонове и школа в церкви

Жили мы в Комово, а наша церковь была в Бессонове - где сейчас кладбище. Бессоново было большое село, а вокруг – двенадцать деревень, все сюда шли в церковь. Церковь закрыли латыши. В Бессонове после революции латыши организовали коммуну «Красный стрелок». Церковь закрыли, а в её здании открыли школу-семилетку. До этого была только школа четыре класса. Я закончила семилетку в Бессонове. Сначала наша школа называлась ШКМ – школа колхозной молодёжи. Потом стали называть неполным средним образованием. Я как раз заканчивала четыре класса, когда открылась семилетка. Мой папа жил в Москве в это время. Он говорил, что заберёт меня в Москву учиться. Но папа погиб.

Стали церковь разбирать, надо было снимать колокол. Никто не шёл – не хотели. Моя мамка говорила, что этот колокол был двадцать с лишним пудов. Латыш Шинкут вызвался - так здесь и пропал: полез снимать колокол и сорвался! Летел он вместе с этим колоколом! Теперь в земле так и лежит, колоколом его придавило. Большая такая воронка образовалась. Тут песок – и песок-ползун. Он глубоко в себя вобрал и Шинкута, и колокол. Пробовали вытащить, по-всякому пробовали, но не смогли. Бывало, придём мы в школу, камешек возьмём и бросим в воронку. А там звук такой глухой: бзынь-нь-нь-нь! А теперь всё заросло, заросло, и воронки этой не видно. И Шинкут там сидит – латыш!

Точно сказать не могу, но где-то в 1934-35 годах закрыли церковь. Купол сняли, иконы – замалевали, заштукатурили, забили, обоями заклеили. Как сейчас дорога идёт от Алфёрова, стояли ворота большие. Сделаны они были из кирпича – арка такая на въезде в деревню была. А на воротах была икона. Латыши всё разломали! Прежним порядком надо было идти, а не ломать!

Моя бабушка была очень религиозная, и нас этому учила. Бывало, придёшь в школу, и пока все не соберутся, в школу не пойдёшь. Волосы становились дыбом. В церкви вход был широ-о-окий, ступенички высокие были. Соберёмся все, и только, когда приходили учителя – заходили вместе с ними в школу. В школе (в церкви) была комната танцев – танцевальный кружок был при латышах. Мы не танцевали – оторопь нападала. А в самой церкви (а потом в школе) – шёпотом говоришь, а всё равно отголоски слышно.

В Бессонове жили просвирки – Катенька и Машенька (просвирки они пекли, потом их выгнали, когда церковь закрыли, - они в Дымском жили). Батюшка здесь же в деревне жил - батюшка Александр. Хороший был поп. А в 1934 году (последний год работы церкви) прислали советского попа. Фамилия его была Оглоблин. Как раз в это время моего папу машина задавила. Мамка на сорок дней привезла этого Оглоблина. Но не поймёшь, что он – поп! Риза у него была надета. Но было так: был тогда великий пост – перед Пасхой дело было. Мамка согнулась перед ним и спрашивает у него: «Батюшка, вы какой холодец будете есть – мясной или постный?». Пост был, поэтому мамка холодец постный приготовила, но и мясной у неё заготовлен был. А он и отвечает: «Ой, Аннушка! Грех – в орех, а зёрнышко – в рот! Давай мне мясной». Так и сказал: грех – в орех! Тогда моя мама решила, что поп – ненатуральный, а советский. Так она ему мясной холодец и поставила.

Само здание церкви сгорело при немцах. Потом школу перенесли в здание в парке. У латышей там раньше кладовые были с большими погребами.

Латышская коммуна «Красный стрелок»

Коммуну «Красный стрелок» организовали латыши. Помню Дивеля – председателя коммуны. Он долго был председателем коммуны [2*]. Жена у него была русская. Дивель был высокий-высокий! Ой, батюшки, какой здоровый был!

Латыши жили в бараках, у них три барака было. В бараках были отгорожены комнаты. Жили латыши богато. Латышские дети учились вместе с нами. Бывало, привозили они товар: латышские школьники все, как один приходили в школу - одинаковые. Мы ходили в тряпках, обносках, а латышки хорошо были одеты.

Ну, такие они были, эти латыши! У них щепочка ни одна не валялась! А парк был! Зайти любо. Везде – клумбы. Анета, латышка, ухаживала за парком. Зайдёшь в парк – это красота была! Дорожки все песочком посыпаны! Красота! Кустов, которыми сейчас всё заросло, не было. Пруды были чистые, как янтарные! Вот как ухаживали! Вода была чистая-чистая – только купайся. Теперь всё заросло, и памяти нет.

Латыши сажали цикорий на кофе и свеклу – скот кормили свеклой. Свекла вырастала – не обхватишь! Поля хорошо удобряли, навоза много клали, скот был хороший. Все коровы у них были одной масти – бурые, шведские. Сажали турнепс – скот кормили, чтобы молоко хорошо давали. Мы, бывало, работали у них на полях. Я в школе училась, а школа помогала латышам урожай убирать – и учителя, и ученики. После работы нас вели в столовую, накормят, напоют, кофе из цикория дадут.

Виды деревни Бессоново в 1967 году - строения, оставшиеся от периода латышской коммуны и хозяйствования помещиков Путяты и Дрызлова

Латыши были злые люди. Характер у них такой был. Например, закон был у них такой: один раз украл – один палец отрубали, другой раз украл – второй палец отрубали. Они сами суд учиняли, такие злые были. Как-то моя сестра пошла на спектакль в Бессоново в клуб. Обратно девки шли из клуба и выдернули одну турнепсину. А там был сторож Шинкут. Он их поймал, и на них в суд подали. Брат мой был комсомолец, ещё холостой был. Он и повёз их судить. Ох, как его стыдили за это! Из-за одной турнепсины потащил судить шесть человек народу! Злые были латыши. Они не выносили, чтобы воровали. Попроси – он даст. Даст запросто. Но не воруй! Я считаю, что это правильно, только бить не надо. Дивель бил – как даст, так с ног долой! Злой был.

До войны – в 1937 году «воронки» стали ночами приезжать и забирать латышей. Никто не видал, как их брали. Крику, слёз потом было! Почему забирали – не знаю, не могу сказать. Забрали почти всех латышей. Кого не забрали, те уехали. Один-единый Сергей Филон остался. Он был русский, но долго жил в коммуне с латышами. Многих забрали, почти всех. И семьи их забрали, и даже детей забрали. И русских забирали – одного мужчину из Панасья забрали, хотя никакого отношения он не имел к латышам. Дивиль в Москву уехал, догадался, что арестовывать будут. Сматывались все, кто поумней был, потом в Москве в хорошем месте работали. Война началась, всё распалось. Коммуна превратилась в колхоз «Красный стрелок».

Когда Анета [3*], которая за парком ухаживала, умерла, её в парке и похоронили. Сначала правнучка приезжала – могилку навещала. Раньше и оградка была, а теперь и не найдёшь эту могилку. Скот ходил по парку, развалили всё...

Москва

Я семилетку окончила и сразу уехала в Москву. Брат мой работал в Москве. Тогда было так: семилетку закончишь – ты грамотейка! Семилетка была большой грамотностью. В Москве я работала бухгалтером в расчётной части. Обратно в Комово я приехала, когда моего мужа взяли в армию в 1940-м году, а у меня родился ребёнок. Мужа взяли в армию на действительную, на кадровую службу, – он был с 20-го года. Жили мы в Москве в комнате в бараке в Химках. Наш барак был прямо рядом с каналом. Муж прислал мне справку из армии, чтобы я сходила в военкомат, и мою комнату опечатали. А я поехала в деревню к своим, пока выкормлю ребёнка.

Мужа я проводила, он уже зиму отслужил, – и война началась. На войне он и погиб. Извещение о смерти я получала - погиб он в городе Бориславле в Польше.

Началась война

В воскресенье, 22 июня поехали на базар в Издешково. И оттуда базар весь сразу разъехался, как объявили, что война. На третьи сутки в бессоновском парке был сбор. Забрали сразу всех мужиков до одного. Наши комовские, четыре мужика, которых на фронт призвали, пошли большаком (по Старой Смоленской дороге) к Вязьме. Гнали их в Вязьму. А немецкие самолёты как летали! Немецкие самолёты летали и день, и ночь – страх был. Попали наши мужики под бомбёжку – всех чётверых сразу и убило. Пошли на фронт и не повоевали.

Сестра моя двоюродная ехала к нам из Москвы – в Вязьме уже парашютисты немецкие были. Как она доехала?! Мы с мамкой, когда её увидели, глазам своим не поверили. Поезд бомбили дорогой. Как Гжатск проехали, так всю дорогу и бомбили. У неё две девочки маленькие были. Одна 1939-го года рождения, а другая 1940-го – совсем маленькие. Когда бомбить стали, она из поезда не выбегала, а прижала девочек к себе и думает: «Будь, что будет, только бы, чтобы мы погибли вместе». Вот так и приехала. Ни саночек, ни колясочки у неё не было, ванну за собой тащила. Заходит, а мы даже и себе не верим, что мы это видим. Спрашиваем её: «Как же ты приехала? Немцы же кругом!». А она отвечает: «Я уже нагляделась на немцев…». Так она попала в оккупацию вместо Москвы. Муж её хотел, чтобы она в Рязань уехала к его родственникам. А она его не послушала, потому что никого не знала в Рязани, решила, что поедет умирать к своим.

Немцы

Немцы к нам пришли 8 октября. Сначала стали доходить до нас слухи, что в Дорогобуже уже немцы. Сестра мне говорит: «Давай копать окопы, бои здесь точно будут». Наши солдаты днём не ходили, а приходили только ночами или вечерами. Они нам говорили: «Не бойтесь никого! Мы никого сюда не пустим!». Понятно, что они нам настроение так подымали. И вдруг слышим: «Хлоп! Хлоп!», потом запищали поросята. Глянули, а это немцы! Бросились они сразу наших поросят резать. У нас уже готов был трёхнастильный окоп, мы туда побежали спасаться от немцев. Окоп наш был чуть поодаль от дома. Сестра моя уже слышала, что немцы дома жгут, поэтому сказала, что близко к дому окопы делать нельзя. Немцы коров режут, поросят режут, курам головы отрывают! Ой! А мы всё это видим, в своём окопе сидим. Но немцы на нас и не глядели.

До войны председателем нашего колхоза «Новая жизнь» был мужчина. Пришли немцы, он так и остался председателем (старостой) – люди выбрали. Его немцы расстреляли. У нас было так: партизаны шли ночами, немцы шли днями. Если бы его немцы не расстреляли, его бы наши расстреляли за то, что немцам помогал. А куда денешься, если ты тут остался? Так его и застрелили.

Немцы у нас стояли, но мало (деревню Комово сожгли в феврале 1941). Постояли они у нас не более 5 дней и уехали в Бессоново. Да, были такие немцы: вот лежит на столе ложка – он её обязательно сломает! Вот такую подлость сделает! Немцы приходили рано – в три или четыре часа утра, нам рано приходилось вставать. Что на столе увидят – ножик или ложку, обязательно сломают! Один раз так было: вскочил немец в избу. А у меня ребёнок, у сестры – двое. Немец пожилой такой был. Поглядел он на нас, поглядел. И вдруг, раз! моего малого – об кровать! Меня – воспитком пнул! И погнал перед собой. Мамка закричала: «Её расстреляют! Её расстреляют!». А немец привёл меня в сарай, показал: наклади мне сена. Сена я ему нагрузила незнамо сколько. Дальше показывает: напои коня. Коня напоила, колодец рядом был. И поехал немец своей дорогой. Но я ему, чёрту, вожжу за дугу засунула, а не за узду! Думаю, пусть помучится. Прихожу домой, а мамка: «Дура! Разве ж можно! Он же вернётся, застрелит же тебя!». Не вернулся ж, поехал…

Были и хорошие немцы. У нас офицеры стояли. Хата большая была. Мамка как-то и спросила: «Пан, ну сколько ж эта война будет теперь продолжаться?». А он по-русски ответил: «Матка! А кто это знает? Это игра в карты… Кто кого обыграет… Может, дойдём до Москвы, и нас обратно погонят». Так и вышло! А другие хвастались: «Через три-четыре дня Москва – капут!». Ну, бегли они потом от Москвы! Ой! Стали говорить, что отступают немцы от Москвы, а они тут уже устроились, кухню сделали, кони их у нас стояли.

Парашютисты

В октябре пришли немцы, а в феврале наших парашютистов сбросили. Я их сама видела. Видела, как летит наш парашютист – и прямо на зенитку. И там же его и убивают. А какие целы остались, у нас просили: «Гражданочки, принесите, пожалуйста, хлебушка. Нам должны провиант сбросить, но мы не знаем – где. Нас не в том месте спустили». Хлеб у нас был ещё тогда. Мы схватили хлеб, да и сало, да и побегли к парашютисту. А парашютист и говорит: «Я вон там зарыл парашют. Идите, заберите. Там семьдесят метров ткани». Пошли мы, откопали парашют. Он был не шёлковый, а такой - батистовый. У меня – ребёнок, брату – двенадцатый год, у сестры двоюродной – двое. Потом хату нашу немцы сожгли, мы же остались в чём были. Хоть какая переодёвочка детям была.

Поджог Комова

Спустились наши парашютисты, и стали немцы нас выгонять, а деревню жечь. Идут с факелом поджигают, кричат: «Матка, матка, выходи, выходи!». И зажигает сразу избу. Мы в чём стояли, в том и выскочили. Было где-то, что и с народом жгли, а нас выгоняли. Скот какой-то – и кур, и корову, мы попытались увести. Думали, что слава Богу, хоть корова осталась. У меня был ребёнок маленький, Ленька брат – двенадцатый годок ему был, баба Марфута была, моя родная – больше 80 лет. Мамке было уже 60 лет. Такие старые уже были. Сестра моя двоюродная с маленькими детьми с нами была! Думали, что, если корову спасли, то сами спаслись, живы будем. И вдруг - откуда-то взялся немец! Выхватил у нас корову! И топором нашей корове голову отрубил! И прямо всё при нас. Вот тебе, и спаслись!

Ели мы после прихода немцев то, что успели запасти: картошка лежала под полом, пока нас не сожгли. Хлеб был, соль была – кадками стояла. А потом всю войну ели без соли! Дом сожгли – и всё мы оставили, бежали. Соль пропала, картошка пропала. Мы не знали, как имущество своё сохранить? Вытаскивали из дома и всё в снег клали. А снег потом растаял – и всё наше забрали чужие люди. Надо было в землю закапывать, а мы – в снег…

Двенадцать деревень – жгли за один день. Около Бессонова в полутора километрах была деревня Ермолино. Раньше кустов вокруг Бессонова не было, чистое поле было, всё вокруг было видно хорошо. И мы видели, как зажигали Ермолино. Немец ходил с факелом и поджигал деревню. Потом Александровское подожгли.

Немцы всё пожгли – и Дымское, и Воровую, и Ермолино, и Александровское, и Сергейково. Всё погорело. Интересно так немцам было, чтобы негде нам было погреться. Сакулино осталось - у немцев госпиталь был в Сакулино, поэтому они его не сожгли.

По миру

Стали мы жить в землянках – сначала в Комово. Зима, холодно было, поэтому поехали в Лагазино (три километра от нас, не нашего, а Семлёвского района). Там побыли – и оттуда нас немцы выгнали. Тогда поехали в Иваново – это наш район, Издешковский. Объездили везде. Ребёнка к себе привяжешь, сумку с переодёвкой - ребёнку переодёвочку какую-никакую надо – тоже к себе привяжешь. Сухарики где-нибудь привяжешь. И Лёнька брат, двенадцатый годочек - весь обвязанный шёл, мамка – вся обвязанная. Так деревней и ходили с места на место. Только одна бабушка от нас ушла. Она пошла в Леоново и нам сказала: «Вы меня простите, но я от вас уйду. Я вам буду приносить еду. Ходить буду по миру и кусочки буду вам приносить. Иначе вы помрёте с голоду». Так и было. Походит она по миру и принесёт нам кусочков. Живы остались. И живу до сих пор.

Казни

Немцы много людей расстреляли. В Бессоново дуб стоит большой на въезде в деревню. Тут вешали людей – прямо на дубу на этом. Дней пять-шесть немцы не разрешали снимать повешенных! Даже не то, что снимать – весь народ гнали глядеть из других деревень: и вам то будет, если вы будете помогать партизанам.

Нас гоняли на работу, не спрашивая нашего желания. Куда надо было – в Алфёрово, в Бессоново - дорогу чистить, туда и гнали. В основном, мы дороги от снега чистили.

Жан Силевич

При немцах начальником полицаев в Бессоново был латыш Жан Силевич. Я его хорошо знала, потому, что он вместе со мной семилетку заканчивал. Но он только что писался старостой, а сам он был за народ. И с партизанами он знался. Потом он уехал в Москву с женой. Женился он на Щепе Бракфогель. На самом деле её звали Маргарита, но родные почему-то прозвали её Щепой. Не знаю я – живы они сейчас или нет...

Конец оккупации

Когда наши наступали, был бой, Бессоново обстреливали снарядами наши войска. У латышей с одной стороны были столовая и клуб, а с другой стороны – подвал большой был. Из этого подвала немцы стреляли. В них попасть не могли, их подвал защищал, а деревню наши снаряды поджигали. Как летит снаряд – аккурат, как руками подносят – смотришь, хата загорелась! Дюже немцы Бессоново не поджигали, а снарядами урон нанесли.

Бои были вокруг Комова, ой! Там корова валяется застреленная, там – лошадь… ещё живая бьётся… Конину потом ели. Ни я, ни мамка не ели конину, не могли. А сестра ела, не хотела помирать. А я умирала с голоду, но конину есть не могла. Сама себе я говорила: «Ну, ты же помрёшь!». Сестра ест – поджарит конину хорошо, красиво даже глядеть. А я – не могу! Вот натура такая.

«Ты была в оккупации»!

Ребёнок мой помер. Война… Только нас освободили – мой ребёнок и помер. Отчего – не знаю. Только крикнул – и помер. Врачей не было. Шёл ему третий годок. Помер он 16 июня, а 1 сентября ему бы исполнилось три годика.

Самое страшное было, когда голод у нас был. Нас освободили – ничего нету! Хоть вешайся! У меня сестра чуть не повесилась. Если бы не караулили, то повесилась бы.

В Москве у меня осталась комната, но меня в Москву не пустили. Сказали: «Ты была в оккупации, тебе в Москву нельзя!». И понимать ничего не хотели. Ты была в оккупации!!! Получалось так, что я какое-то преступление совершила, что они сюда немцев пустили. Может быть, я бы и добилась, чтобы мне разрешили в Москву вернуться, но меня поставили председателем в Комово. Не до того было. Закрутилась, завертелась…

По мужу я была Совецких (муж был из Тамбовской области, а его родители, наверное, были из татар). Когда немцы пришли, я снова взяла свою девичью фамилию – Трофимова. Мы скрывались от бомбёжек, вырыли окоп четырёхнастильный. Документы мои в этом окопе были. А как весна настала, окоп обвалился, и все мои документы с фамилией Совецких погибли.

Сразу после войны сестра моей снохи – жены брата, Ирка, работала проводницей, ездила из Москвы до Вильнюса на поезде. Она сообщила нам, чтобы выходили к поезду такого-то числа, что привезёт нам кой-чего. Мы с мамкой пошли к поезду. Ирка на меня глянула: «Ой, Сашенька! На кого же ты похожа! Тебе же на вид семьдесят лет! Ой, вас же надо спасать!». А мне лет двадцать шесть тогда было! Так я тогда выглядела... Она стала привозить нам водку, а я меняла её на продукты: на овёс, на соль. Вот она нас и спасла, а то помёрли бы от голода. Люди помирали. А тиф! Вши! Сидим, а они по нам гужёвкой ходят! А тиф же вша переносит. Но моя сестра Фрося была умная. Она поставила большую хорошую бочку на кирпичи рядом с речкой. Наносит, бывало, полный чан воды, нагреет и говорит: «А ну-ка, давайте все раздевайтесь – и мыться!». Мы в кой-что переодевались, а она нашу одежду в бочку и кипятила её. Ни мыла, ничего не было – только зола. Но мы никто, никто не заболел тифом! Она вот так следила за нами.

«Новая жизнь» в Комово после войны

Как только нас освободили, сразу коров пригнали. Стали мы пахать - на себе плуг таскать. На коровах боронили. Корова ж плуг не потащит, плуг сами таскали. А на коровах боронили: вперёд ставили старушку, сзади – старушку, а посередине – девчушек лет по двенадцать – вот так и боронили. Потом трёх лошадей пригнали – чесоточных. Овец пригнали. А постройки-то никакой нет! Меня поставили председателем колхоза - сразу поставили, как колхоз восстановили. Я мамке говорю: «Я повешусь! Среди поля!». Она говорит: «Подожди, подожди, что-нибудь будем придумывать…». Была у нас такая Маня – ей дали сарай трёхстенный – три стены были, а одной не было, - чтобы построила себе какую-нибудь землянку. У нас лес был – одни ёлки. Его до войны берегли, председатель следил, чтобы не выпиливали, говорил: «Это будущее наше, будем строить хорошие дома». Вот этот лес мы навозили, столбики поставили. А с кем лес возили?! Ребетня! Один мужик безногий был – одной ноги не было. Он ребятнёй руководил. Вот так построили сарай для скота, загнали скот. Пять лет я была председателем, покуда не пришёл с войны один мужик-солдатик – Васька такой. Пожилой он уже был. Я взмолилась: «Дядя Вася! Освободите меня! Смените! Я не могу больше. Я поеду куда-нибудь учиться». Но учиться я не поехала, только бы из председателей было уйти. Васька пришёл с войны больной. Две недели побыл председателем, говорит: «Я не могу». Тогда поставили молодого - Гришку. А я в полеводстве работала. Но меня всё равно звеньевой поставили. И бригадиром работала. На пенсию я вышла в 1973 году. Моя пенсия была – 60 рублей 50 копеек.

Александр Безобразов

Муж мой погиб на войне. Я после войны сошлась с калекой одним с Воровой – у него руки не было. Его тоже звали Александром. По фамилии – Безобразов. Я сначала была – Саша, а он - Шура, а потом мы поменялись. Я стала – Шура, а он – Саша. Он был моложе меня на 8 лет, а помер уже, шестой год, как нет его... Он был 1926 года рождения, после войны – ещё пацан был. 51 год мы с ним прожили. Он был пастухом, скот пас в Комово, потом почту носил.

А без руки был – гранату хотел разрядить. Граната взорвалась, три пальца оторвало. В Алфёрове в то время госпиталь был военный. Надо было его туда вести. Но его мамка закричала: «Нет! Надо в Вязьму ехать! В госпитале он помрёт!». А в Вязьме в гражданской больнице на него и внимания не обращали. Один раз пришёл врач на обход, поинтересовался, чего он тут лежит? Как открыли рану, бинты сняли – а там уже черви! Некогда было, не обращали на него внимания. Как заорал врач, как закричал! Тут санитарки понабегли. И хотя было оторвано только три пальца, ампутировали руку по плечо! И это была правая рука! Принесут ему есть, а он левой рукой до рта донести не может, ничего в ложке не оставалось, пока не привык.

Воровая, откуда Саша был родом, – деревня была порядочная, домов 15 там было. Школы там не было. Школа была в Алфёрово и в Дымском. Воровую тоже немцы сожгли.

Братская могила №9 в Бессоново

Памятник и братскую могилу сделали рядом с клубом после войны. Думали, что клуб будет вечно! Надо было поближе к кладбищу делать! А клуб разорили... Во время оккупации немцы ивановского председателя (из деревни Иваново) повесили – он в братской могиле лежит. Медсестру повесили – и она там лежит. Больше всего там солдатиков [4*]... Нас солдатики освободили и под Иваново пошли. Там их и убили. Сюда их привезли, здесь они похоронены – пять или шесть человек. Одного мальчика двенадцатилетнего повесили. Как мы плакали! Вроде бы он был разведчиком и связным – почту носил.

Конец деревни Комово

Народ стал разъезжаться, разъезжаться, осталось мало народу в Комове. Ферма наша была в Бессонове, перевели её давно из Комова. А нам куда деваться? Латыши все постепенно разъехались, один Филон остался, да и тот уехал в Донецк. Другие люди понаехали, потому что бараки остались, а людям где-то жить надо было – сожгли же всё.

И я переехала в Бессоново 1974 году, в декабре. Деревня Комово к этому времени ликвидировалась. Я уезжала последней. В Бессоново было общежитие, в котором останавливались временные рабочие и специалисты из Смоленска. А потом мне дали халупку, в которой сейчас живу.

Двенадцать деревень было по округе – все ликвидировались! Артёмово, Панасье, Комово, Телятково, Ермолино, Сергейково, Изденюшка, Леоньково!

Когда жить хорошо было? Когда работаешь – всегда хорошо. Работаешь - получаешь, не работаешь – не получаешь. В моей жизни хорошего не было: у меня дети умирали, умирали… Один сын мой помер – ему 24 года было, другой умер в 34 года. Папка погиб, брат сорока годов умер… У меня всё было плохо, я всё в слезах была. Но некоторые этого не видали...

---

(записано 9 октября 2010 года)