Материал страницы был обновлен 28.12.2017 г.
Воспоминания
Владимирова
Ивана Владимировича (1923 г.р.)
c дополнениями его сестры Ивановой Анны Владимировны
О деревне Ульяново
Повесть о настоящем солдате
Жёсткие испытания выпали на долю Владимировых из деревни Ульяново во время Великой Отечественной войны. Когда война началась, Ивану Владимировичу Владимирову было 17 лет, а его сестре – Анне Владимировне, 15 лет. Старшая сестра Людмила оказалась в блокадном Ленинграде.
В январе-марте 1942 г. 11-й кавалерийский корпус полковника Соколова пытался перерезать шоссейную дорогу Смоленск-Вязьма, наступая с севера в районе деревень Изъялово, Якушкино, Сережань, Леонтьево. В его задачу входило соединиться с 1-м гвардейским кавалерийским корпусом под командованием генерала П.А. Белова, который наступал с юга.
Когда 11-ый кавкорпус достиг Ульянова, Иван Владимирович добровольно «попросился в армию», служил связным кавкорпусе, был не единожды ранен, воевал под Харьковом, Полтавой, на Курской дуге, прошёл пол Европы до австрийского озера Балатон. Он гордится тем, что был настоящим солдатом - честным и добросовестным.
Иван Владимирович рассказал:
Деревня Ульяново
"Я родился 1 декабря 1923 года в деревне Ульяново Сережанского сельского совета. Сейчас этой деревни нет. Тогда это был Издешковский район. В нашей деревне было 26 домов. У нас деревушка небольшая была, хорошенькая.
Отца моего звали Тимофеев Владимир Тимофеевич. У матери моей, Тимофеевой Натальи Сергеевны, было шесть человек детей. Кроме меня был старший брат Коля 20-го года рождения, старшая сестра Люся 21-го года рождения, сестра Нюра 26-го года рождения и ещё две девочки, которые умерли в детстве – Катя и Саша.
«Жили люди бедно, но жили весело»
Рядом было большое село – Сережань, в котором была церковь. Сережанская церковь была замечательная – очень хорошая и красивая.
Церковь ещё была действующей, когда я был пацан, но уже порядошный. Я немного захватил этот период времени, даже ходил в церковь. Мне особенно помнится, как было перед Пасхой. В церковь приходило много людей – с каждой деревни шли в церковь. И такое было, что стояли мы молебен, ночь там находились. Бывало, забалуемся мы, дети. А в церкви тоже порядок есть. Так нас за воротник потрясут, дескать, не хулиганьте.
Ночь в церкви стояли, а утром расходились по деревням, шли с песнями. Женщины из Никулино и Хожаево проходили через нашу деревню и всю дорогу песни пели. Мне это очень нравилось. Жили люди плохо, бедно, но жили весело. Сейчас этого нет. Народу было полно – в каждом доме по пять-шесть человек детей.
Церковь долго работала, только перед войной её закрыли, может быть, в 39-м году. Сначала колокола сняли.
«В вашей деревне организуется колхоз, записывайтесь»
После 17-го года, когда революция произошла, землю отдали народу, крестьянам. Наделяли землёй по количеству едоков. У каждого хозяина, главы семьи, был свой земельный надел, который он обрабатывал самостоятельно своей семьёй.
До колхозов люди зажили очень хорошо. В хозяйствах были коровы, лошади, урожай сами возили на мельницы молоть. Было у нас две мельницы. Как в колхозы согнали, всё нарушилось, и жизнь нарушилась.
Собирают собрание, всю деревню. Присутствуют представители райкома партии – два или три, председатель сельского совета. Говорят: «В вашей деревне организуется колхоз, записывайтесь». Объясняют: «Вы должны корову сдать, лошадь сдать в колхоз».
Многие стали возражать – это было повсеместно. Некоторые не пошли. Такие люди нашлись и в нашей деревне. Семьи три-четыре не пошли в колхоз. Так их ночью забрали. А куда отвезли? Неизвестно. Больше их никто не видел. Люди пропали. В Сибирь, на каторгу, наверное. Без права переписки. Я их фамилий не помню. Знаю, что в Голочёлове был Яковлев Евгений. Пришли, его забрали – и с концами. Я это помню, потому что его сын был мой ровесник.
Некоторые, которые не пошли в колхозы, продали своё хозяйство и переехали в Вязьму, в Издешково и в другие городишки. Бросили всё своё хозяйство, но в колхоз не пошли.
Но и те люди, которые в деревне поначалу остались, стали убегать правдой и неправдой, потому что работали в колхозе за трудодень. А на трудодень ничего не выдавали. Деньги в колхозе не платили. Были у колхозников книжки, в которые трудодни записывали, были нормы, которые положено было выполнить на трудодень. На трудодень выдавали мало, а, если и выдавали, то отходы. Как хочешь, так и живи.
Деньги колхозники могли получить только от личного подсобного хозяйства. Мой отец валенки катал дома, чтобы подзаработать не хлеб. Я лично сам, будучи пацаном, за буханкой хлеба ездил в Вязьму: до Алфёрова пешком, потом на рабочий поезд. Чтобы купить две-три буханки стоишь в очереди по 100-200 человек. Через неделю снова - в Вязьму за хлебом. Вот такое время было.
Школы
В Сережанском сельском совете было две школы. Одна школа, семилетка, была там, где церковь в Сережане. А вторая была в Трофимово за рекой.
В Трофимовской школе я закончил четыре класса. В 1936 году в Голочёлове открылась средняя школа - в доме помещика. Голочёлово – была очень красивая деревушка, и дома были очень хорошие. Два одноэтажных помещичьих дома было в Голочёлове – недалеко друг от друга они находились. От нашей деревни до Голочёлова километров 5-6 было. Каждый день ходили в школу пешком.
Учителя были очень хорошие в Голочёловской школе. Помню своих учителей: Крупченкову Зинаиду (отчество забыл), Селедцова Андрея Семёновича, Толкачёва Петра Никитича. Многому они нас научили. Самые приятные воспоминания остались от Голочёловской школы.
Трасса Москва-Минск
Строительство трассы Москва-Минск помню. Это было в 1935-36 годах. Асфальтировали автомагистраль уже после войны. Когда немец пришёл, она была булыжником и щебёнкой покрыта.
Строили дорогу в основном заключенные – дармовая работа. Землю они возили на тачках. Лагеря заключенных были рядом с деревнями. Помню, что некоторые из этих лагерей бежали. Были такие случаи. Потом по деревням ходили с собаками, беглецов разыскивали.
Управились к 1941 году - как раз для немца дорогу построили. Он в основном по ней к Москве и шёл. Тогда дорог-то не было. Все дороги, которые сейчас есть, это при советской власти построили, чтобы хлеб в район вывозить. На лошадях же через лес не проедешь, а весь урожай, что был, сдавали государству. Всё задаром. Вот так мы жили.
Началась война
В 1941 году мне исполнилось 18 лет. Окончил 8 классов Голочёловской школы, и началась война. Мой год ещё не призывался в армию. Тогда в армию брали с 20 лет. В армию был забран только 21-й год.
Горело всё кругом. Страшно было смотреть. Леса горят, поля горят, города горят. В первые дни войны это было. Поля горели - все поля были засеяны – это сейчас они лесом заросли. Немец бомбил Смоленск, бомбил Вязьму, бомбил Издешково.
Расскажу такой случай. Колхозные лошади паслись километра два-три от деревни в лесу. Ничего, кроме леса там не было. Пошли мы, пацаны, лет по 17-18, за лошадьми. Нас трое пацанов было и лошадей пять-шесть. Налетают три истребителя Мессера на нас, и на бреющем полёте из пулемётов по нам – тра-та-та-та-та! В одну сторону прошли, потом разворачиваются и ещё раз по нам прошли. Мы, конечно, попрятались, кто куда. Лошадей одну или двух убили. А мы, слава Богу, уцелели, нас не побили. Я это к чему говорю: до чего они были злодеи и сволочи! Чем мы им угрожали?! Фронта здесь ещё не было. Фронт тогда был за Смоленском. Это было в первые дни войны.
Потом немец взял Смоленск и вышел на Днепр. На Днепре его остановили. Сильные бои были под Ельней. Немец взял Ельню, но наши выбили его из Ельни. Командовал здесь тогда генерал Жуков.
Нас – и пацанов, и взрослых посылали на окопы. По Днепру копали окопы. Направляли нас в деревни Мосалово, Берёзки. Тогда были колхозы, в каждой деревне тогда был свой колхоз. Нас посылали от колхоза. Например, из нашего человек 10, из другого - 10. Народу было очень много на рытье окопов.
Анна Владимировна дополняет рассказ: Когда война началась, мне было 15 лет. Начало войны дуже не помню. Стали присылать повестки из сельсовета, мобилизовывать мужиков на войну… В конце июля нас уже отправили копать противотанковые рвы на Днепре, в деревню Мосалово. Мне было только 15 лет, но меня всё равно туда отправили. И других тоже.
Ров был двухметровой глубины. Приехали мы, неделю покопали. Налетели самолёты – бомбить. Много было там народу – и ребятишки, и взрослые, и военные, солдаты. Бегли мы, куда глаза глядели. И раненые были, и побили много. Это было в конце июля, уже к Смоленску подходил немец.
Иван Владимирович продолжает: Немец бомбил деревни, бомбил станции. Длилось это до октября месяца. Мужчин всех забрали, а меня бригадиром в колхозе поставили. Я и на работу назначал, и колхозные книжки у меня были. Рожь, овёс тогда убрали в овины. Только одна картошка на полях оставалась. Перед приходом немцев весь урожай был в колхозных сараях.
В октябре месяце немец прорывает фронт со стороны Брянска и со стороны Духовщины, в Вязьме высаживает десант – и весь Западный фронт остаётся в кольце.
Наши войска мотались в кольце – даже трудно себе это представить. Часть смогли где-то вырваться, прорвали кольцо. Большинство попали в плен.
Оккупация
Немцы к нам пришли 11 октября. Снега не было, но было холодновато, заморозки были.
11 октября мы были в окопах, потому что бомбили каждый день. Окопы были у нас в полукилометре от деревни. Мы туда и ночевать ходили. Идём утром домой из окопа, гляжу – немцы в зелёных шинелях с краю деревни. Без боя деревню заняли. Мы шли домой, а они оккупировали деревню.
Пришли домой, посидели дома. Я был любопытный. Дай, думаю, посмотрю, что делается, по деревне пойду. Вышел я, в конец деревни прошёл. Вижу: человек пятьдесят наших солдат построено в два ряда в шеренгу. В нашей деревне оказались солдаты, которые попали в окружении. Откуда они взялись, эти солдаты – я не знаю. Где-то скрывались, прятались, наверное, потом сами пришли сдаваться, я так думаю. Тут же два-три немца с автоматами. Ко мне немец присмотрелся, взял за рукав и тоже поставил к солдатам в строй. Я постоял минут пять-десять. Подходит офицер ихный. На меня показал, что-то по-своему им пролопотал, дескать, зачем тут этот киндер? Отвечают ему, что деревенский, гражданский пацан. Немец меня вытащил из строя, под зад коленом дал, иди, мол, домой. Я домой и убежал.
Лагерь наших военнопленных был в Якушкине. Держали их там за проволокой. И в других деревнях были лагеря. Знаю, что в Холм-Жирковском районе был лагерь военнопленных. Я не буду скрывать, многие сами добровольно шли в плен. Очень много было людей недовольных колхозами и советской властью. Я рассказываю, что было. Нас в школе воспитывали патриотами. И патриотизм в нас был, любовь к Родине была. Но те, кто были более пожилого возраста, кому было за тридцать лет, особенно были недовольны колхозами.
Немцы ушли на Москву
В каждом доме было по пятнадцать, по двадцать человек немцев. Прямо на полу стелят, спят. Утром встают, идут на Москву. Эти уходят, назавтра другие приходят. Это длилось около месяца, весь октябрь. Так было в каждой деревне. Когда немец к Москве подошёл, у нас тихо стало.
Через месяц в деревне никого не стало – ни наших солдат, ни немцев. Полиции тогда ещё не было. Два-три старика, которые в деревне остались, говорят мне: «Вань, урожай-то собран, лежит… как бы нам хлеб смолотить». Организовали мы хлеб молотить. День рожь молотим, а вечером тут же раздаём людям, чтобы не пропала.
Старостой у нас был дядя Петя (Андреев Пётр Андреевич). Староста – вроде хозяин деревни. Он был очень хороший староста, добрый к населению. С партизанами знался. Люди сами выбирали старосту. Сначала хотели выбрать председателя сельского совета – дядю Митю. Но тот упросил людей, чтобы не выбирали его. Понимал, что наши его расстреляют. И так же было в каждой деревне – выбирали старост.
Стали ходить к нам партизаны. Староста наш ходил ночью по деревне, и жена его ходила, собирали хлеб. Партизаны придут – он им хлеб отдавал. Не везде были такие старосты. В других деревнях были старосты очень «служивые» немцам. И старшину выбрали. Старшина был главным над старостами нескольких деревень. Наш старшина был в деревне Митино (сейчас этой деревни нет).
«В Старом Селе красные! Наши!»
Так длилось приблизительно до 26 января. Мы даже стали на вечеринки ходить. Молодёжь есть молодёжь… Соберёмся и в соседнюю деревню пойдём. Немцев нету, тишина. Бои там где-то под Москвой… фронт там остановился.
И вот в один вечер мы были на вечеринке в деревне Никулино – это километров пять от Изъялова. И вдруг кто-то прибегает и говорит: «В Старом Селе красные! Наши!». До Старого Села от нас километров 15. Мы, трое пацанов, собрались и решили бежать на встречу к солдатам нашим. Прямо с вечеринки. И не доходя, может быть, километра три-четыре Старого Села, мы встретили наших солдат. Они нас спросили, откуда мы, и где немцы? Немцы были в Изъялове. Они в основном передвигались по трассе. Заезжали ночевать в основном в крайние деревни – Изъялово, Желудково. Переночуют и дальше к Москве едут. В эту ночь в Изъялово была полная деревня немцев. Мы рассказали нашим, что в Изъялово немцы, а в Осташково – нет. Они нас сажают на мотоциклы и говорят: «Поедемте с нами». Два километра мы не доехали до Изъялова. Нас высадили и сказали: «Идите домой, вам тут делать нечего».
Они такое в Изъялове устроили! Их всего человек пять было. Немцев всех разогнали! Немцы бежали кто куда - их врасплох застали, они спали все. Никакой охраны не было. Перебили немцев, разогнали и вернулись обратно к Старому Селу.
Староста деревни Изъялово наутро объяснялся, что, мол, партизаны приходили. Собрал лошадей, что поразбеглись и отправил их в Якушкино на трассу.
На завтра опять заявляются наши: 11-ый кавалерийский корпус, 24-я кавалерийская дивизия освобождают и перерезают трассу – в Якушкине, под Высоцким. Трассу держали около месяца. По моим данным была мысль такая у командования: 11-ый кавалерийский корпус должен был прорвать фронт с Андриаполя Калининской области, а со стороны Угры наступал генерал Белов. Была цель двумя корпусами отрезать московскую группировку немцев.
Наша разведка от Белова приходила. Но соединиться они не смогли. Конечно, немцы подтянули силы, и танки подтянули. Высоцкое, Алфёрово, и все деревни за трассой были немецкие. Деревни Якушкино, Желудково, Леонтьево, Изъялово, Хожаево были наши. Бои за трассу длились до апреля месяца.
Немец отбил в глубь от трассы на два километра – до Изъялова. Трассу оставил за собой. Особо у него тоже силёнок не было.
Когда пришёл в 42-м году сюда 11-й кавалерийский корпус, то сразу стали проверять всех старост, спрашивать у жителей. Если население отзывалось плохо, то забирали и расстреливали. Знаю, что расстреляли старост Изъялова, Митина. Дядю Петю, нашего старосту, не тронули – он был с партизанами связан.
«Решил я проситься в армию»
Большинство ребят в 11-ом кавалерийском корпусе были сибиряки. Стояли они в каждом доме в Ульяново по 10-15 человек. Передовая проходила рядом.
Изъялово немец отбил, а Ульяново было наше. Бои были рядом, бомбили, артиллерия била по деревне. Нас эвакуировали. Мать с отцом остались дома, а нас, детей и подростков, эвакуировали за Старое Село, в Лаврово. Я там неделю побыл и думаю: «Чего я здесь сидеть буду?». И решил я проситься в армию.
Пришёл в штаб – деревня Искорино. Сказал: «Возьмите меня в армию». «Сколько тебе лет?» - спрашивают. «23-го года рождения», - отвечаю. А они говорят, что я очень маленький. Я уходил в армию, штык винтовки был как раз мне по росту. Из армии пришёл – обогнал штык. Я не один такой был. Очень много ребят моего возраста шли, просились в армию. «Ну, если ты так хочешь, то иди в Осташково в медпункт на военную комиссию. Если пройдёшь, то возьмём тебя в армию», - говорят. Дали мне бумажку. Я беру эту бумажку и иду, куда направили.
Прихожу, а там сидят две или три женщины. Спрашивают меня: «Что ты пришёл?». Я даю им бумажку. Говорят они мне: «Ну, раздевайся!». «Как раздеваться?» - спрашиваю. «Наголо!» - отвечают. Я перепугался. Они успокоили: «Да не бойся ты!». Разделся. Посмотрели они на меня и признали годным к армии. Прямо в этой деревне меня оставили и зачислили связным к командиру эскадрона старшему лейтенанту Вороткову.
Так я остался в армии служить. Я хочу сказать, что, когда я пришёл, уже двое таких пацанов из Сычёвского района там были. Мы были во всём своём, обмундирования нам не выдавали, документов у нас никаких не было. Но мы вместе с солдатами с февраля 1942 года участвовали в боях. Мы воевали за деревню Изъялово, Енино, Леонтьево и другие.
Я пошёл в армию со своей винтовкой. Когда нас оккупировали, оружия было брошено нашими – полно! Любое, какое хочешь. Мы пошли в лес и нашли там полный блиндаж любых винтовок. Я принёс себе две винтовки, спрятал их под дом. Одну обрезал на обрез, а вторую оставил. Когда пришёл в армию, спросил у командира: «А винтовку мне дадите?». Но оружия не хватало. Тогда я спросил разрешения взять свою винтовку из дома. Мне разрешили. Я из Осташково сбегал домой – два километра всего было. Так со своей винтовкой здесь я и воевал.
Нас, пацанов, сначала брали в разведку. Два-три солдата настоящих – и мы, два пацана. Нам говорят: «Бегите через лес, под Желудково». Мы ходили, выполняли задание.
Последний бой, 25 марта 1942 г.
25 марта мы наступали на деревню Леонтьево. Днём мы вышли на исходные позиции на опушку леса. В Леонтьево был немец, а мы – на опушке леса. Весь лес занимали наши. Вывели нас на исходный рубеж, и день мы лежали в снегу. Было 25 марта, а снег был очень глубокий. Вечером стемнело, мы начали наступать не деревню. Я был не единственный, сотни были таких пацанов, как я: во всём своём одетые, среди настоящих солдат. Деревню мы взяли. Правда, очень много наших полегло.
Деревню мы взяли, а немец ночью стал наступать на нас. Вообще-то немец редко ночью воевал. Это было примерно часа в два ночи. Из Желудково и из Сережани, где церковь сейчас разбитая стоит – с двух сторон он на нас наступал. Бой длился часа два. Бой шёл страшный. Были у нас и раненые, и убитые.
В каждом доме в Леонтьево были двухъярусные нары – немцы построили. По деревне были вырыты траншеи в рост человека. Я не доставал до верха траншеи, чтобы стрелять. Хаты в деревне были соломенные. Он запалил три хаты. Чем запалил, не знаю, я тогда не разбирался. Видел, что летит какой-то огненный шар, и хата загорается. Как хаты загорелись, смотрю, немцы ползут на деревню. Уже были они от нас в трехстах- четырёхстах метрах.
Я из траншеи вылез под дерево. Ребята наши рядом со мной были в траншее. Один, помню, был Перцев, новодугинский – такой же пацан, как и я. Другого фамилию не помню. Нас трое было связных у политрука и у командира эскадрона. Может быть, с полчаса я пробыл под деревом. Выстрелил я из винтовки, мне что-то в руку - «брык». В бою боли не замечаешь. Глядь, а у меня пальцы левой руки отбиты. Разрывная пуля, наверное, попала. Ребята мне кричат: «Говорили мы тебе, не лазай туда!». Они меня перевязали. Бинты у нас с собой были. Перевязали меня, я пошёл в конец деревни. Думаю, что уходить надо, раз раненый. И наткнулся я на своего политрука. А вокруг бой идёт страшный. Тот меня спрашивает: «Что с тобой?». «Ранило меня», - говорю. «Что мне делать дальше?» - спрашиваю. «Ну, побудь здесь пока», - отвечает. Я местность хорошо знал, поэтому попросил разрешения пойти в лес. Он разрешил. Я был со своей винтовкой. «А винтовку мне куда?» - спросил я у политрука. «Оставь здесь», - говорит. Я бросил ему винтовку, пошёл в лес через небольшое поле. Решил я идти домой, в свою деревню.
Дорога в «настоящий» госпиталь
Пришёл я домой, дверь открываю – там сестра и отец в чулане сидят. В нашем доме как раз в это время расположилась санчасть. Они мне говорят: «Проходи». Я им объясняю, что это мой дом, я пришёл к себе домой. Мне размотали руку, перевязали. Дали часа три поспать, разбудили и отправили с двумя настоящими солдатами (один был из рязанской области, а второй сибиряк) в Митино за направлением на выход в тыл. В Митино нам дали направление в Андриаполь. Это километров 150-200, чтобы мы вышли к своим. Раненых, которые не могли идти, от деревни до деревни везли на повозках. Кто мог идти, как мы, шли сами.
Недели полторы мы шли пешком до города Андриаполя Калининской области. Там был настоящий медпункт. Городишко этот – районный центр Андриаполь – немец ночью всё время бомбил и обстреливал.
Там нас опять подкрутили, подмотали, перевязали. Легли мы спать. Вдруг ночью меня будят солдаты, с которыми я пришёл, и спрашивают: «Пойдёшь с нами?». Они мне объяснили, что в Андриаполе стоит эшелон, в него грузят раненых. Раненых же на фронт не повезут, только в тыл. Документы у нас были в порядке, на руках, в карманах спрятаны. Кто таков, какого года рождения, где ранен – всё написано было. Идти я мог, куда хочешь. Солдаты предложили мне залезть в этот эшелон и уехать оттуда.
Вот мы трое к одному вагону подошли, ко второму… Один открываем, а в нём, наверное, скот привезли – навоз в нём был. Мы залезли в этот вагон. Ночь была, мы тут же и заснули. Вдруг поезд пошёл. Шёл он ночь, наутро где-то остановился. Видать, какая-то комиссия шла, мы услышали. Спрашивают: «А тут что?». Кто-то объяснил, что вагон пустой из-под скота. Всё равно приказали открыть. Открывают – а мы там сидим. «Вы тут откуда?» - спрашивают. Мы объясняем, что мы из-под Вязьмы, с фронта, раненые. «Документы есть?» - «Есть». Нас перевели в настоящий вагон. Только разделили нас. Подсадили меня в вагон к другим раненым, а были там в основном пожилые солдаты. Они обрадовались: «Ой, смоленский вяземский партизан пожаловал!». Кто сухарь мне даёт, кто что. И привезли нас в Москву. Обработали мне рану и отправили в Рязанскую область в город Спас-Клепики. Там был настоящий госпиталь. Ранило меня 25 марта, месяца три я провёл в госпитале. Подзажили раны – и обратно на фронт.
«Настоящий солдат»
Ещё в госпитале я был во всём своём, и из госпиталя во всём своём выходил. В Москве, в Мытищах есть местечко Костино – там был пересылочный батальон. Нас там собрали, сформировали, и дали мне военную форму. И – обратно на Западный фронт. Под Гагарин (тогда был Гжатск). Потом перебрасывали под Сычёвку на Калининский фронт. На Западном фронте я был в 19-й стрелковой дивизии.
Когда привезли на Западный фронт, построили нас и человек 10-15 вызвали из строя. И меня в том числе. Нас отправили в школу младших командиров. Прямо при фронте была школа – два-три километра от передовой. Два месяца – и присваивают тебе звание. Мне присвоили сержанта. Отправили обратно на передовую. Но был я уже командиром миномётчиков – миномётного расчёта. На Западном и на Калиниском фронтах я уже воевал с расчётом.
Потом нашу дивизию разбили в пух и прах. Нас отвезли в Тульскую область, переформировали, пополнили и отправили на юго-западный фронт, под Харьков.
Как уходили немцы из Ульянова
Анна Владимировна о том, что происходило в Ульяново: В феврале месяце 1943 года, как только начали отступать немцы из Москвы, нас, молодёжь всю – да и не только молодёжь, а и тех кому по пятнадцать-шестнадцать лет было - стали угонять в немецкий тыл и в Германию. В нашу деревню пришли не немцы, а полицаи. Знали, у кого дети были пятнадцати-шестнадцати лет, заходили в дома и командовали: «Собирайтесь и поехали!». Мы спрашивали: «Куда поехали?». «На работу», - отвечали.
К нам пришли. У нас ещё отец был живой, сильно больной уже был. Мама была в доме. Я забралась на печку, спряталася. Мама говорит полицаям: «Наша девочка заболела». Этот полицай ушёл, передал другому, что заболела девочка. А тот, другой, по фамилии Петров, был наш, местный. Он прибежал к нам в дом, заорал: «Слазивай с печки! Поехали!» и выстрелил три раза в потолок. Ну, надо ж слазивать…
И других также забирали. В общем, нас забрали всех. Набрали примерно человек пятьдесят. Погнали нас пешком в Якушкино – от Ульянова 7 километров. Там мы переночевали – в двух домах нас закрыли. Дальше повезли нас на двух машинах до Городища, до Издешкова. В Истомино была школа. Закрыли всех на ночь в школе. Мы были несмышленые. Кто был посообразительнее, повзрослее, те прямо из Истомина и ушли ночью. Был полицаем парень молодой из Хожаева, хороший был. Он шепнул ребятам, что уходите, кто можете до дома добраться. И те поушли. А нас посадили на машины опять и повезли дальше.
Свезли нас за Днепр. А мы и не знали, в какую деревню мы попали. Расселили там нас по домам. На следующий день нас отправили копать траншею. Была зима, февраль, земля замёрзшая. Нас заставляли копать эту землю – кирками, ломами, подрывали толом. Наверное, недели две или три мы пробыли в этом рву. Вечером давали нам исть на кухне: по половничку нальют нам баланды. Переночуем и опять на работу: мокрые, холодные, мороженые.
Некоторые ребята из наших были на кухне: кто дрова подносил, кто что готовил. Услышали они разговор, что через три дня повезут нас в Германию. Решили они, что надо уходить. Пришли наши деревенские мальчики, такие, как и мы и говорят: «Если кто из вас хочет уходить, то пойдёмте с нами домой». Человека три-четыре пошли. Шли мы лесами по ночам. Немцы в это время ехали по трассе, отступали и выгоняли мирное население.
Кто ушёл, кого поймали на дороге. Кого в Ярцево свезли в лагерь, кого на торфболото отправили, кого в Германию. Кто куда попал. Из наших пять человек попали на торфболото в Руднянский район, деревня Плотская. И я туда попала – в Руднянский район. Были мы там до тех пор, пока наши не пришли. Работали на торфболоте, кормились сами, ходили побирались. Жили там в двухквартирном доме – с одной стороны полицаи, а с другой стороны хозяин дома. У хозяина была дочь, которая жила в 10 километрах от отца. Оба они имели связь с партизанами.
Полицаи не запрещали ходить собирать еду. Смоленск освободили в сентябре 1943 года, а месяца за два до этого хозяин дома предупредил, что на нас готовят уже паспорта, чтобы везти в Германию. А куда идти? Хозяин указал нам дорогу к дочке своей, она направит к партизанам, у которых всё мирное население спасается. Долго мы шли. Наткнулись на патрули, они указали, как к партизанам попасть. Там было много мирного населения. Ходили мы картошку на поле собирали для партизан, носили снаряды ночью на железную дорогу. Жили мы так, пока наши пришли. А, когда наши пришли, освободили, сказали нам, что мы свободны. Кто как знал, тот так и добирался до дома.
«Все сидели и ждали смерти»
12 марта приехал немецкий обоз в нашу деревню. Зажгли деревню рядом – Трофимово. В нашем доме были отец, мать и немцы – человек 10. Немцы попались хорошие, не вредные. Немцы предупредили родителей, что их или угонят, или сожгут.
Наутро собрали всё население и погнали в лес. В деревне осталось только человека четыре стариков, которые не могли идти. У леса был сарай. Хотели всех в этот сарай закрыть. Подошли к тому месту, а сарая нет. Раньше его успели сжечь. Получается, что деть народ некуда. Отвели с полкилометра и оставили на опушке леса – маленький кустарничек там рос, берёзки, орешник. Сказали: «Сидите здесь, ждите».
Так, сидели и ждали до вечера! До ночи дождалися! Никого нет, ни немцев, никого другого. Были там и пожилые мужчины, и старики, и никто не сообразил, что надо ж уходить! Все сидели и ждали смерти. Охраны никакой не было, а сидели и ждали. Деревни в это время горели. Часов в двенадцать идут немцы по дороге. Наши спрашивают: «Пан! Скоро нам домой?». А немцы бегут бегом, они уходили. На них налетели самолёты, у деревни Ульяново в овраге их разбомбили. Ноги они быстро уносили, имущество их – одеяла, другие шмутки, вдоль дороги потом находили.
Немцы парня одного из нашей деревни прихватили. Шёл он в конце немецкой колонны. Мать его была, сёстры его тут же сидели. Он только крикнул: «Мам, я скоро вернусь! Только чуть с ними пройду». Но больше никто его не видел и не слышал. Видимо, его застрелили. Немцы, наверное, поняли, что он сказал.
Часов в пять утра появилась наша разведка на лошадях, на пошевнях. Три или четыре разведчика было. Их сопровождали жители, которые в Никулине остались. Вот так нас освободили. Наши кричат: «Вы свободны, немцев уже нет! Идите домой!».
Это было 13 марта 1943 года. Пришли домой, а деревня вся пожечена. Один дом в деревне остался. В этом дому поселились, кто смог. Ещё был погреб – овощехранилище колхозное. Там люди тоже поселились. А потом на своих пепелищах стали делать шалаши. А потом и строиться стали. Наши пришли, тиф начался. Мать наша болела тифом.
Тем временем под Харьковым, на Курской дуге
Иван Владимирович продолжает рассказ: Взяли мы Харьков. До Полтавы наша дивизия километров 15 не дошла. Немец подготовился и обратно нас погнал. Обратно сдали Харьков. Попал я в кольцо, в окружение, был снова ранен.
Под Харьковом есть река – Северный Донец. Лёд ещё был тогда на реке у края. Не добежал я до укрытия, снаряд разорвался, и осколок попал мне прямо в пах. Ребята таскали меня. Мы были в валенках, в тяжёлом обмундировании. Я им говорю: «Бросьте вы меня». Это было 19 марта 1943 года. Они оставили меня в блиндаже, я потерял сознание.
Снова на оккупированной территории
Очнулся я в деревенском доме. Я потерял много крови, потерял сознание. Оказалось, что женщины из деревни пошли на другой день после боя собирать, что на поле боя осталось. Зашли они в блиндаж, и нашли меня. Перевернули - оказался я живой.
Женщины притащили меня в дом, и я пришёл в сознание. Два месяца хозяйка дома меня выхаживала. Село Александровка, в котором я очутился, тем временем оказалось на оккупированной территории. Наши отступили, Харьков сдали, немцы снова заняли эту территорию. Когда встал на ноги, я собрался уходить, чтобы перейти линию фронта.
Я уже был настоящий солдат. Был награждён медалью «За отвагу». У меня было и удостоверение, и комсомольский билет. Женщина, что меня выходила, все мои документы и награду зашила в одежду по разным местам.
Через Курскую дугу
Та линия фронта, которую я переходил, называется теперь Курская дуга. С марта месяца до августа я бродил по Харьковской, по Полтавской земле. Попытались мы перейти фронт – трое нас таких нашлось. Двоих убило, я один ушёл оттуда. Ну, разве пройдёшь линию обороны?
Болтался я туда-сюда, ночевал в стогах, в оврагах. Кусок хлеба выпросишь, покушаешь... Только в августе месяце я перешёл линию фронта. Есть такой населенный пункт в Сумской области, на границе с Полтавской– Великая Писаревка. Переходил так: ночь ночевал в стогу, наутро пришёл в деревушку просить кусочек хлебушка. А мне женщина-украинка и говорит, что только что передо мной тут красные были. Я не поверил: «Как так?». А она объясняет, что в Великой Писаревке уже красные. Я обрадовался, и хлеб мне не нужен стал, только бы мне показали, как пройти туда побыстрее. Она объяснила, что, если шляхом, то далеко, а, если напрямую лесом, то всего два-три километра. Показала она мне короткую тропинку, и пошёл я напрямую.
Подхожу к деревне: «Стой! Кто идёт?» - наши солдаты спрашивают. «Свои», - отвечаю. «Какой ты свой?» - опять спрашивают. Говорю им, чтобы вели меня в штаб. Отвели меня в штаб, а там ещё человек десять таких, как я, собрали для дознания. Документы у меня были зашиты в одежде. Я разделся, распорол свой пиджак, расшил все свои документы, награду «За отвагу», мне даже помогли. Полковник сказал мне: «Ты – молодец! Сколько тебе лет?». Мне должно было исполниться 20. И меня прямо в часть зачислили. Большинство, кто попадал в такую ситуацию, отправлялись в штрафную роту. Меня же сразу зачислили в часть.
Через всю Европу к победе
Я прошёл со 2-ым Украинским фронтом, потом 1-ым Украинским всю Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию, Чехословакию. От озера Балатон – это Австрия (немцев там окружили наши дивизии). Меня вызвали в штаб.
Вызвали и предлагают ехать в школу офицеров. Мне и до этого предлагали стать офицером, но я всегда отказывался. А война-то уже к концу! Это было приблизительно в феврале 1945 г. «Не отказывайся! Езжай», - сказали мне. Я согласился. Есть город Колужвар в Северной Трансильвании. Нас привезли в Колужвар.
Два месяца мы проучились, нам хотели присвоить звание лейтенантов, как закончилась война. Помню, что были мы в столовой, и нам даже по 100 грамм налили за победу.
А тем временем в деревне Ульяново на Смоленщине
Анна Владимировна рассказывает: Голодно было, жить негде было, немец всё пожёг, надо было всё восстанавливать. Пахали на себе, плуг таскали, борону таскали. Лошади кое-где были, но их не хватало. Было в деревне несколько коров. Ещё война не закончилась, пригнали в деревню коров, бычков. Мы на этом скоту и бороновали, и пахали. Потом откуда-то пригнали скот и стали раздавать его населению, у кого немцы отобрали.
Мы сами организовали колхозы. Когда война началась, мы были колхоз «1 Мая», были объединены с деревней Никулино. После оккупации мы отделились от Никулино и одной своей деревней организовали колхоз «За Родину». Выбрали своего председателя.
В 45-м году я пошла работать в сельсовет. К этому времени уже колхозов 12 организовалось. Одна деревня – один колхоз. Никулино, Осташково, Трофимово, Кулешово, Хожаево, Митино, Леонтьево, Изъялово, Якушкино, Желудково – во всех деревнях свои колхозы были.
«Нашему году война не засчитывалась»
Иван Владимирович: Наши курсы погрузили в эшелон и – в Мичуринск. Там было настоящее офицерское училище. Там была комиссия – и мандатная, и образовательная, и желание твоё учитывалось. Около тысячи человек нас там было. Но половина отказались учиться. В том числе и я отказался учиться. Полковник меня спрашивал: «Ты почему отказываешься?». Я сказал: «Извините, я до того наползался, что больше не хочу!».
Тогда нас немножко помотали и отправили в оккупационные войска в Германию. Ещё на два года. Наш любимый Иосиф Виссарионович сказал, что нашему году война не засчитывается. Мы должны были отслужить настоящую службу. Так что я ещё два года служил в Германии.
Когда нас привезли в Германию в оккупационные войска, отобрали среди нас, видать, самых опытных. Присвоили мне звание старшины и дали мне 21-й штрафной батальон. Два года я был старшиной в штрафном батальоне.
И только в 1947 году я вернулся домой, в свою родную деревню демобилизованным солдатом.
Отец меня дождался. Он умер 49-ти лет. Я пришёл с войны, он уже плохой был, очень больной. Я пришёл в 47-м году, а в 48-м он умер. Старшего брата не дождался. Старший брат мой 20-го года рождения погиб на фронте. Он служил кадровую, когда война началась. Старшая сестра Муравейская Людмила Владимировна оказалась во время войны в блокадном Ленинграде. Блокаду пережила, раненая была, и сейчас ещё живёт. А мать наша прожила 93 года.
Инвалидность я не получал сначала, хотя у меня осколок в руке сидел и три пальца левой руки после первого ранения не работали. Но я эту руку и не показывал никому, ни когда воевал, ни позже. В течение 30 послевоенных лет положенных 36 рублей, которые тогда причитались инвалиду войны, я не получал. И только, когда я вышел на пенсию, меня направили на комиссию и дали инвалида войны третьей степени. Сейчас у меня вторая группа.
«Немцы – варвары самые последние»
Немцы – варвары и сволочи самые последние. Мне будет скоро 88 лет. Но мнения я своего о них не поменяю, потому что насмотрелся я на ту процедуру, что они творили. Я прошёл почти всю Европу. Я не обидел ни одного мирного жителя, плохого слова никому не сказал! А они что творили?!
В 42-м году немцы у нас стали особо зверствовать, когда 11-ый кавалерийский корпус наступал. В Голочёлово расстреляли наших учителей – директора школы Андрея Семёновича Селедцова, жену директора Воробьёву Наталью Васильевну, учителя литературы Петра Никитича Толкачёва, жену его Марию Афанасьевну Толкачёву. И дочь Андрея Семёновича и Натальи Васильевны, семилетнюю девочку Галю, вместе с родителями расстреляли. Вывели на поле и расстреляли. Там их и захоронили поначалу. Говорили, что немцы увидели, как учителя шли из леса, и посчитали, что они партизаны. Потом перезахоронили их на Третьяковское кладбище. Инициатором перезахоронения была их ученица Кононова Мария. У нас, в деревне Ульяново, немцы двоих жителей бросили в колодец.
Партизаны кругом были, к нам в деревню заходили, и ночевали, и хлеба мы им давали. Доложили немцам, что в деревне Макарово есть партизаны (сейчас нет этой деревни, километров 8 от Изъялова она была). Приехали полицаи и немцы, собрали всех мужчин, около пятнадцати человек. Вывели на середину деревни и всех расстреляли. В Изъялово и Ульяново такого не было. В Ульяново расстреливать некого было – два старика только в деревне оставалось, все были на фронте.
Есть деревня Осташково – километра три-четыре от Изъялова. Когда немцы отступали в марте 1943 года, согнали всех жителей – женщин, стариков и детей, в один дом, забили окна и двери, и подожгли. Всех сожгли.
Был такой случай: я стоял у своего дома и окапывал заговалинок. Было это в октябре 1941 года, как раз, когда немцы пришли. Едут два немца верхом на лошадях. У немцев такие здоровые лошади были! У нас вообще таких лошадей не было. Едут прямо ко мне. Я прижался к стенке дома. Один направляет лошадь на меня, чтобы подобрать меня под лошадь. Лошадь уже ногами ко мне подошла, но встала на дыбы, не полезла на человека. Немцы загоготали: «Га-га-га!». И поехали дальше по деревне. Я думаю: «Дурак ты! Лошадь, и та умней тебя оказалась». Как сейчас помню, что подумал, что, может ещё придётся с вами концы свесть. Всю войну я это помнил. Самые они последние сволочи. Много пеняют на Гитлера. Но не Гитлер же ехал на меня на лошади, а солдат! Что я ему сделал, пацан?
«Душа деревенская – тянет в деревню»
С войны народу вернулось очень мало. Много погибло людей.
Устроился я работать сначала на почте, а потом меня выбрали депутатом и секретарём сельского совета. И побыл я здесь до 1949 года. Потом взял расчёт и уехал в Москву. Работал на заводе «Авангард» около 30 лет. Там познакомился со своей любимой женой Зиной и женился. Двое детей у меня. Тридцать лет отработал в Москве, а душа деревенская – тянет в деревню.
Было мне 55 лет, приехал я в деревню к матери в отпуск. Приходят председатель сельсовета и парторг: «Иван Владимирович, ты любишь деревню, приезжай к нам работать управляющим». У меня в Москве были семья, квартира трёхкомнатная. Как я приеду? Тем не менее я заинтересовался предложением, дали мне время подумать, посоветоваться с женой. Мы оба - и я, и жена - работали на заводе. Жена, конечно же, сказала: «Да что ты? С ума, что ли сошёл?». Поуговаривал её, а она: «Ни в коем случае! Езжай один! Ты найдёшь себе там доярку».
Я поступил по-своему и поехал один. Приехал работать управляющим Сережанского отделения совхоза «Алфёровский», построил себе дом. Зина, правда, ко мне ездила почти каждые выходные. Через два года мне предложили принять сельсовет.
«Счастье – это, когда есть порядок»
Какое время вспоминается, как самое счастливое в жизни? На войне счастливых дней не бывает, солдат никакого счастья на войне не видит. Но я горд тем, что я был очень честный, добросовестный солдат. День победы был, конечно, большой радостью для нас.
В мирное время я пришёл на завод. Образование было 8 классов, специальности не было. Увидел я, что нужны такелажники. Пришёл в отдел кадров завода. Там, видать, работал бывший командир, фамилия его была Горбунов. Вот это мне действительно выпало счастье. Он предложил мне поработать сезон кочегаром, поприсматриваться к заводу. А через год уже решить, где я хочу работать. Я пошёл работать кочегаром. Через год Горбунов отправил меня в техническое училище при заводе. По окончании мне присвоили мастера производственного обучения. Стал я работать мастером. А потом меня попросили принять заводское ГПТУ, чтобы подготовить группу медников. Требовалась крепкая рука, чтобы навести там порядок. Руководство посмотрело, что я воевал, был старшиной, значит, смогу навести дисциплину. Дали мне повышенный оклад. Я принял группу. Когда я её принимал, из тридцати человек учащихся ходило лишь пять-шесть. «Где люди?» - спрашиваю директора. «Вот, в том-то и дело, что не ходят…» - отвечает он мне. Я собрал всех родителей и за месяц навёл порядок. Стала передовая группа.
И когда я работал управляющим в совхозе – у меня порядок был. Пьянь же здесь в деревне! Они мне даже говорили: «Мы тебя убьём!». Кого прижмешь, кого оштрафуешь… Так трактористы мне стали говорить: «Убьём тебя!». Я отвечал, что не убьют. И здесь я навёл порядок. Потом председателем сельского совета я работал честно, и порядок у меня везде был. Счастье – это, когда есть порядок.
«Не всё было плохо при советской власти»
Почему совхоз развалился? А кто задаром будет работать? Я ещё маленький был, помню, что родители всем своим детям говорили: «Сынок (или доченька)! Уезжай куда-нибудь! Хоть за кусок хлеба!». Я войну отслужил, воевал, вернулся в деревню, работал секретарём сельского совета – 36 рублей была моя зарплата! Что на эти деньги купишь? В городе, в Москве хоть и от получки до получки, но по 100 рублей платили. Самая большая зарплата на заводе была 120-130 рублей.
Я не скажу, что всё было плохо. Много было и хорошего при советской власти. 70 процентов было хорошего, а 30 процентов можно было бы и откинуть…
(записано 01 августа 2011 г.)