Воспоминания
Моряковой Марфы Константиновны
(1930-2020)

---

О деревне Малое Алферово, Голочёлове и селе Третьяково

Люди, жившие в деревне Малое Алфёрово в начале XX века, фамилии свои получали не случайно. Марфа Константиновна Морякова так же, как и краевед Андрей Константинович Жаворонков, родилась в Малом Алфёрове. Она рассказала, что её предки - моряки - крепкие ребята, служившие на флоте в XIX веке, а предки Андрея Константиновича пели, как жаворонки, за что и получили такую фамилию.

Малое Алфёрово

В Малом Алфёрове до войны было 36 домов. У нас дом был кирпичный. Дед мой Клим – папин отец, имел свой кирпичный завод. Рядом с деревней было место, где глина была особенная – белая. И кирпич из этой глины получался особенный. Этот кирпич был очень крепкий. Бывало, если кирпичинку бросить, то она не расколется, - не то, что сейчас кирпич делают. Вот и дома там до сих пор стоят, потому что кирпич был хороший.

Раньше было очень весело в деревне. Гармонисты были в деревне. Без гармониста тогда было нельзя. Гармонистов в деревне было много, а балалаечник один. Вечеринки были, игры были, пляски были, страдания были, измены были – всё было.

Семья Моряковых

Мой отец был хороший плотник и столяр. Сам он делал комоды, гардеробы, чемоданчики деревянные. Он до войны преподавал труд в Голочёловской школе. Звали его Константин Климович Моряков, 1904 года рождения. Были у нас в роду моряки, долго они служили на флоте – раньше подолгу служили. Дед моего отца (мой прадед) Иван служил на Чёрном море. Вот оттуда и пошла наша фамилия – Моряковы. Маму звали Вера, она была 1907 года рождения. Детей у них было пять человек – мал-мала-меньше, а я – самая старшая.

Дед Клим пел в хоре в Третьяковской церкви. Церковь разбирать стали ещё до войны, поэтому помню её я плохо. Но помню, когда маленькая была, а праздник какой, то колокола на церкви звонили – в Малом Алфёрове слышно было. Ещё помню, что в церкви были очень большие деревянные иконы. Был такой Ванька Кузнец (при немцах был полицаем), он приносил эти иконы отцу в качестве материала. Иконы папа отставлял, не колол иконы на доски, а делал для Ваньки из своего материала. Иконы у нас так и остались стоять: два Спасителя, Николай-угодничек... И я их потом берегла. Наверное, и сейчас стоят, но они в очень плохом состоянии: краска слезла, шершень их побил.

Бывало, наделает мой отец деревянных чемоданчиков, покрасит их и подвесит под потолок. Он всё время стругал, весь был в стружках. Приходили к нему ребята-старшеклассники, которые у него учились. Приходили и спрашивали: «Дядя Костя, а это кому?». А он отвечал: «Тому, кто любит Фому!». Шутливый был мой папа.

По матери был дед Мирон, он жил на Уварове. Его дети носили фамилию Мироновы. Отец деда Мирона (Митя его звали) был состоятельный. Его семью (Дмитриевых) раскулачили за это. Имел он земли в Кононово, где школа теперь стоит.

Голочёловская школа

До войны я закончила четыре класса начальной Голочёловской школы. В Голочёлово была десятилетка, и туда ходили учиться со всех деревень. Народу в школе было очень много, учились в две смены. В школу я пошла с 6 лет. Росточку я была маленького, но очень хотела учиться. Девочки в школу собрались, и я за ними. Сумка у меня была холщовая, я её через себя перекинула и пошла за девочками. Мама с папой ловили – не поймали. Они так рассудили: «Ладно, пусть походит, начнутся холода, мы её не пустим». Начались холода, меня в школу не пустили. Наталья Васильевна – учительница, прислала из школы записку, чтобы девочку от учёбы не отымали, потому что девочка хорошо учится. Папа сам ходил в школу, потому что труды там преподавал, и меня на саночках возил. От нас до Голочёлово было 2 километра. В одном классе было 48 человек. Помню, что вместе учились 2-ой и 4-ый классы.

Трасса Москва-Минск

Трассу строили заключенные. Лагерь заключенных был около нашей деревни Малое Алфёрово, недалёко. Конвоиры из лагеря и расконвоированные заключенные ходили вольно, даже приходили к нам в деревню на вечеринки. Моя тётка Анюта дюже хорошо припевки пела. Так с ней один конвоир, Васька Дорогобужский ухажёрился. Он так говорил: «Бывало, приду с работы, слышу, что Анюта поёт, бросаю ложку и бегу на вечеринку». Лагерь так близко располагался, что всё было хорошо слышно. Потом погиб он на войне.

Песку очень много навозили заключенные, пока трассу строили. Карьеры были вокруг. С заключенными не считались, убивали их там же, где они упали. А потом их в песке находили. Трассу сначала укладывали «голышками» - булыжниками. Асфальт после войны уложили.

Начало войны

Помню я, как война началась. Все бабы пошли на базар в Издешково. Идут обратно, плачут. А я маму всё выглядала, потому что все маленькие дети со мной оставались, пока мама на базаре была. Вижу, идёт и плачет моя мама. А такая она нарядная была, платье было на ней голубое, с напуском. Ботинки на ней были (ботинки надевали только, когда на базар шли, с базара шли босиком, потому что обувь берегли). Зеркало она тогда купила, несла его. Спрашиваем: «Чего вы плачете?». Отвечают, что объявили, что война. У нас в деревне радио не было. Громкоговорители были только на базаре в Издешкове.

Не успели они ещё домой прийти, как мужикам повестки пришли из сельсовета. По деревне плач, гул. Коней, какие были, позапрягли. На конях поехали в сельсовет в Третьяково. От сельсовета отправляли мужиков на фронт. Отца нашего не брали, наверное, недели две.

Сразу стали летать немецкие самолёты и бомбить. Отец мой в начале войны был очень воинственно настроен. Бывало, строгает на верстаке, а летит немецкий самолёт. Отец выскакивал на улицу со сверлом и нацеливал его на самолёт, как будто стрелял в самолёт – так и готов был его сбить! Отца забрали на войну, он без вести пропал где-то под Ленинградом.

Когда немецкие самолёты летели на Москву, у нас дома страшно было. Зенитки стояли прямо рядом с нашими домами, в самолёты били, чтобы те только до Москвы не долетели. Мама во время авианалётов собирала нас, больших детей, а маленькие двое одни дома оставались. Перепахиваем, бывало, картошку. Как станут немцы бомбить! Уходим, а тут же за нами делаются воронки. Это они трассу Москва-Минск бомбили. У нас самые страсти были. Горя видели немало.

Октябрь 1941 года, оккупация

Немцы наступали, никаких боёв у нас не было. Быстро без боя заняли территорию. Пришли, разбойничать начали. Бандиты они, одним словом.

Немцы у нас появились 11 октября 1941 года. Мы все сидели в землянке, готовились к приходу немцев. Прибежала к нам одна женщина, Маня её звали, и кричит: «Ой! немцы в деревне!». Её спрашивают: «Какие ж они, немцы?». Она отвечает: «Такие ж, как и мы, но немцы». Вот сидим мы дальше в землянке. Назавтра решили пойти к своему дому. Пришли и видим: корова наша ходит около дома, поросят немцы ловят, палками по ногам бьют! Только визжат поросята! И тут же их немцы режут, и жарят, и парят! Нам кричат: «Матка, ком сюда, ком сюда!».

Вот, как. Был у нас в доме ушатик с квасом – в нём окурки плавали. Немцы у нас чувствовали себя хозяевами. Была у нас такая баба Настя. Немец поймал курицу и пришёл к этой бабе Насте с курицей. Показывает ей на курицу, водит пальцем по кругу у курицы под хвостом и говорит: «Матка! Куры, яйки! Матка! Куры, яйки!». Та отвечает: «Я хозяйка!». Она была глухая. Он опять: «Куры, яйки!». Баба Настя своё: «Я хозяйка!». Немец тогда взял, да и дал этой курицей по мордам хозяйке. Да и пошёл себе, несолоно хлебавши.

Немцы, бывало, едут и едут! Едут и едут! Финны едут! Финны были дюже злые. Немцы у нас стояли постоянно. Половина деревни была занята австрийцами.

Мама моя немцев не боялась. Было как-то так: заскочил к нам немец и увидел у нас на подоконнике банку с цинковой мазью. Спрашивает у мамы: «Матка! Масло?». Она ему и говорит: «Масло, масло, бери». Он ухватил да и побег дальше с этим «маслом». Она ему вслед: «Чтоб тебе отравиться!». Нисколько она их не боялась. Я маме говорю «Расстреляют же нас, мам!». Но ненависть её к немцам была велика.

Во время оккупации у нас была картошка, картошку ели. Корову немцы отобрали. Мамин брат приходил, уговаривал резать корову до прихода немцев. Я плакала, не давала резать корову, говорила маме: «Мама! У нас же много детей, как же мы будем без молочка?». А немцы у нас корову отобрали. Люди, кто корову зарезал до прихода немцев, по ведру жира натопили, и мясо припрятали, и сыты были.

Вот так мы и жили до тех пор, пока нас освободили. Так мы своего папочку и не дождались. Одно письмо только было, а больше никаких сведений. Письмо не сохранили, надеялись, что ещё будут письма, не понимали ничего.

Расстрелы мирных жителей

В январе 1942 года немцы расстреляли учителей из Голочёловской школы. Перед расстрелом у нас побывала моя учительница Наталья Васильевна, я ей мыло дала. Когда наши отступали, а немцы наступали, наши всё жгли. Жгли они овин, где мыло хранилось, где лекарство было. Я и принесла оттуда мыла, цинковой мази. У Натальи Васильевны была девочка Галя одиннадцати лет. И её тоже расстреляли.

У Натальи Васильевны был муж Андрей Семёнович. Ещё расстреляли Марью Афанасьевну и её мужа. Их дети - Чук и Гек – остались живы, потому что у них была бабушка, они с бабушкой остались. А Гале остаться было не с кем. Немцы прогоняли её, но она бежала за родителями. Расстреливать их вели босиком зимой по снегу. Расстреляли у дороги из Голочёлова в Горлово, у шахи.

Тогда же и моего дядю расстреляли - Климова Степана Климовича, который до войны был председателем нашего колхоза «Серп и молот». И сына его расстреляли Васю. Моя мама была ему крёстной. Он приходил к нам, побыл недолго. Дело было в Святки. Мама ему шарф папин отдала. И в ту же ночь их и расстреляли. Пришли к ним немцы, говорят: «Одевайтесь, на работу пойдёте». А потом нет их и нет. Тётка Луша чувствует, пропали мужики, нет ни мужа, ни сына. Потом увидела на немцах их валенки, спрашивает: «Пан, это валенки моего сына и мужа! Где они?». Переводчик ей объяснил, что дали им сапоги и отправили на работу в Вязьму. Месяц их нет, нет два. 5 апреля – день приметный был, пошли мы по миру в деревню Третьяково. Из деревни в деревню ходить было запрещено, только по пропуску можно было. Пошли мы и обнаружили их рядом с Третьяково. Вася, мой двоюродный брат, крайним лежал. У Васи рот был заткнут шарфом, что мама давала. Потом дядя Стёпа лежал, Павлик и Василий Борисович (бывший председатель сельского совета в Третьяково). Господи ж, ты Боже мой! Что ж делать? Хоронить же надо. А где хоронить? Привезли их в сарай. В сарае гробы сделали, потом перевезли в Третьяково и там, на кладбище, захоронили...

Вася, мой двоюродный брат дюже хорошо играл на балалайке. Некоторые девки ухажоривались с австрийцами, которые у нас постоянно стояли. Раньше Святки были две недели в январе. Немцы, австрийцы ходили к ним на вечеринки, плясали. Была у нас такая девка – она и с австрийцами ухажорилась, и с Васей нашим. Вася две недели на балалайке играл, все пальчики сбил. Девка написала записку Васе, чтобы пришёл играть, а он им ответил: «Вот вам, девочки, отказ. Вы гуляйте с немцами, ешьте шоколад». Девки показали эту записку немцам. Знать, за это его и расстреляли. Что им долго было убрать таких?

Учителей Голочёловской школы расстреляли в ту же ночь. Потом узнали мы, что 17 человек из нашей деревни подписали бумагу, в которой написано было, кто председателем колхоза был, кто комсомольцем, кто коммунистом, кто председателем сельского совета. Свои же и предали. Плохой был народ. Тётка Луша говорила: «Бог им судья, я знаю, кто подписывался. Но всё равно ни сына, ни мужа уже не вернёшь». Да и мы все их знали. Кто-то из них с немцами уехал, кто куда подался.

Кардо-Сысоев

Про Кардо-Сысоева я кое-что знаю. Было такое дело: пришли немцы нас выгонять, гнали они всех в Германию. Была зима, был февраль месяц. Мне тогда было уже тринадцать лет. Выгоняли силой: «Шнель, шнель, шнель!». Мама болела, пять детей было. Стала она нас одевать, собирать, а сама плачет. Дети – мал-мала-меньше, одевать было не во что. Один немец стоял, помалкивал. Был он такой высокий, красивый. Потом немцы из дома ушли, а этот вдруг заговорил по-русски: «Мамка, ты старшую девочку спрячь подальше, а сама намажься и ляжь, как будто болеешь тифом. Немцы тифа боятся. Куда ты с пятью детями поедешь? Ты в дороге стратишься». И сказал он нам, что он – Сысоев из Третьяково, помещика сын. Когда помещиков у нас после революции выгоняли, они перебрались в Германию. И вот, попал он снова к нам, и маме моей напутствие давал. Так нас и не угнали.

Поджог деревни

Деревню нашу при отступлении немцы стали поджигать. Поджигали не только немцы, но и наши. Разные люди были, плохие тоже были. Был такой наш деревенский парень: он ходил, немцам помогал дома поджигать. Зато их дома остались целыми. Такая была семья, были они воры. И мать его была воровка. Крала она коров в Федино и в лапти их обувала. Однажды фединские мужики её поймали, почти убили.

Весна 1943 года

Наши наступали, немцев гнали, шли бои. Из Федино стреляли в Голочёловский мох, а летело к нам, в Малое Алфёрово. У нас над головой снаряды летели! Мама не знала, куда нас прятать... Суетились кто как, не знали куда бежать! Мама побежала по улице и пять человек детей за собой потащила. Из Зимницы, наверное, видели в бинокль, что бегут люди, а кто бежит? – не разбирали. Снаряды летели от Зимницы к нам. Какой-то солдат выскочил, и нас, и маму за угол затащил. Только мы за кирпичным углом спрятались, как взорвался за нами снаряд! Нас бы всех тогда поубивало! На том бы месте от нас только мокро осталось!

Дом наш сожгли. Жили мы в землянках, в сарае. Землянки остались от военных. Фронт двинулся дальше, на запад, а землянки остались. Мы заселились в их землянки. Иногда воды в этих землянках было! Прямо в воде нары стояли. Потом мы пошли в свою хату. Дом наш был кирпичный, стены уцелели. Солдаты пол настелили из кругляка, пока наши войска стояли в деревне. Всё ж это было лучше, чем в землянке.

Тиф

Фронт ушёл на запад, в деревне начался тиф. У нас болели все, кроме меня. И мама болела, и вся семья. Их увозили в больницу в Старое Село. А я и ухаживала за больными – и ничего, не заболела. Значит, была я самая крепкая. Из больницы дети пришли стриженные, не в своём уме. Нюшка, сестра моя, после тифа не в своём уме была. Лезла она во всякие дырочки, как будто пролезть в них хотела. В голове у неё непорядок был после тифа.

Голод

Есть было нечего, ели мы травку. Картошка, что у нас в доме под полом оставалась, попеклась, когда дом горел.

Весной 1943 года дали нам две коровки на колхоз. На этих двух коровках мы пахали. И мне доводилось на этих коровках скородить. Пахали мы и на себе. Мы тут были после войны хуже узников. Плуг таскали на себе заместо коней. Вот так и подняли Россию. Была у нас такая Маня Тяпочкина, ростом большая женщина. Её ставили в серёдку, в корень. По две женщины по бокам – впятером таскали плуг. И я пахала. Заморимся – посидим. Семена мы на себе носили из Алфёрова, со станции. Пацанятки и взрослые шли в Алфёрово. Пересыпали зерно, через плечо мешочки перекидывали и несли, сколько могли несть. Потом коровок ещё дали. Стали их доить. Больным ребяткам молочка давали - по литре давали. Кисельку ребятам варили.

Работа за «палочку»

Работать должны были все обязательно. Мама наша болела, поэтому на работу вместо неё я ходила. Бывало, останусь, не пойду на работу, картошку надо было копать. Ребятки-то маленькие были, их кормить надо было. А в колхозе лён надо было молотить. Я пряталась. Так могли прийти и вилы сломать, чтобы не на своём участке работала, а в колхоз шла! И такое было. Были такие у нас люди. Это так делали наши уже после войны, ходили по усадьбам, не понимали, что дети маленькие, не с кем их оставить. А своё – как хошь! А платили «палочку»! Трудодень ставили. Лишь в конце года давали что-нибудь, фураж, например, или рожь вместе с мякиной. А если что из колхоза возьмёшь, то судили. Если бы не своя картошка – одну картошку ели, то все бы и попомёрли.

Мужчин вернулось мало. Сколько слёз было, сколько мужей погибло! А кто вернулся, потом поуехали в Москву. А у нас отца не было, так и остались мы в деревне горевать.

В школу я так и не пошла. Плакала, хотела идти в школу. Оденусь, подойду к порогу. А мама лежит, болеет... Дети – мал-мала-меньше... Мама плачет... Я стою около дверей, плачу, хочу в школу...

Одноклассница мне в утешение написала и передала записочку со стихами, которые сама сочинила:

Горе

Извещения о смерти отца нам не прислали. От отца было только одно письмо. Мама его не читала, только я его прочитала. Отец писал: «Вера, если я погибну, то под Ленинградом. На нас надели новую одёжу и везут под Ленинград». Письмо было всё размазано, было видно, что слёзы капали на письмо. Ещё он писал, чтобы берегла ребят. А детей было пять человек! Двое младших помёрли от кори, нас осталось трое. Мама умерла в сорок лет, в сентябре 1947 года, а я осталась одна с этими детями. Сильный голод был в 1946-м, в 47-м году. С голоду мама и помёрла. Нас осталось три сестры – Нюшка (1933 г.р.), я и Надя (1936 г.р.). Нас и в детдом хотели сдать, и тётки по одной разбирали. Но сёстры не захотели, остались со мной, я для них была няней. Так я и воспитывала сестрёнок. Мне было тогда 17 лет, я была самая старшая.

Нюшка померла от туберкулёза в 19 лет. Перед этим она в няньках работала в Издешкове, сильно кашляла. В больницу ходила. Но как после войны?! Говорили: ты подыши над картошкой над паром, да и пройдёт... Была больница в Издешкове, но там никакой помощи не было, потому что рентгена у них не было. Повезла я её в Вязьму. Она всю дорогу кашляла. В Вязьме рентген сразу делать не стали, надо было ждать, только через два месяца сделали. А через два месяца у неё уже открытый туберкулёз был... В Бессонове в больнице она пролежала три месяца и умерла в 1953 году.

Счастье

После войны стремились мы только восстановить всё побыстрее, не думали о том, правильно это или неправильно, что мы так работаем? Я бы сказала, что до войны жизнь была лучше, мы были счастливее. Сейчас только над деньгами «трусимся», сидим, а счастья нет! До войны весело было. Все были жизнерадостными. Бывало, идут бабы на работу - с песнями, и с работы – с песнями. Денег ни у кого не было, а весёлыми были. Сейчас вот веселья нет...

---

(записано 31 июля 2010 года)