Воспоминания
Карпушовой Александры Григорьевны
(1928 г.р.)

---

Деревня Алфёрово

Деревня Алфёрово дала название и станции Алфёрово, и совхозу Алфёровский. Но до настоящего момента об истории этой деревни известно было очень мало.

Александра Григорьевна Карпушова приоткрыла завесу прошлого, рассказав о деревне Алфёрово в 30-е, 40-е годы XX века. Её детство и юность прошли в этой деревне.

Александра Григорьевна осталась без матери в возрасте 2 лет. То, что мачеха не бывает доброй, она узнала на собственном опыте. Свою мачеху она охарактеризовала так: «она была брехливая, но отзывчивая». Несколько раз доводилось Александре Григорьевне смотреть смерти прямо в глаза. Ей было суждено выжить, судьба предначертала ей жить долго и рассказать другим - как это было.

Без матери

Маму звали Мария. Она умерла, когда мне было 2 года, я её не помню. Детей было двое. Сестра Фрося была на два года старше меня. Отца звали Бобров Григорий Иванович (1901 г.р.).

Отец был крестьянин. Первое время мы жили на участках. Семь семей там жили – и папа мой там жил. Сам он был с Уварова. Зимой уезжал в Подмосковье – лес заготавливать. Уезжал на два-три месяца, чтобы денег заработать. Папа поставил избу, но не управился ещё. Двор ещё не успел сделать, и мама умерла. Лет пять, наверное, они пожили: пока раскорчевали этот участок. Корова у них была. Потом стали всех объединять в колхозы и переселять в деревни. Папа походил, походил вдовцом, да и женился…

Меня забрали родственники. Я жила у бабушки. Дед мой был дьяконом в церкви в Шершнево. Семья была бедная, но большая и хорошая, очень дружная. Однажды дед с бабой решили меня причастить. Как сейчас это помню, хотя было мне года три. Бабушка рассказала, что со мной делать будут. Привезли меня в церковь в санях, всю закрученную в одеяла. Так и принесли в церковь. Другие дети были в какой-то одежде, а меня в одеяле почему-то принесли замотанную. Мне ничего видно не было, а поглядеть вокруг сильно хотелось. Пришёл поп и, ничего не говоря, суёт мне в рот что-то сладкое. Это было совсем не так, как бабушка рассказывала. Меня ужасно разозлило, что мне что-то в рот суют. И я всё это обратно на попа и выплюнула! Рассердился поп: «Что же внучка ваша плюётся?!». Бабушке стало стыдно, она меня закрутила, завертела и быстрей обратно в сани. Сколько она плакала потом! Сокрушалась, как же можно на попа плеваться?

Когда я к отцу в дом вернулась, дед с бабой к нашим часто приходили, но я всегда пряталась, чтобы меня и не видели.

Деревня Алфёрово

Папа переселился в деревню Алфёрово. В Алфёрове организовали колхоз имени Стаханова. Папа одно время был председателем этого колхоза, потом стал председателем сельского совета.

В Алфёрове было домов 20-25, не меньше. Домики были маленькие и старенькие, все покрытые соломой. Кирпичный был только один дом – у Сидоровых. Хозяин этого дома был богатый – он мог купить кирпич. Детей у этой семьи было много. Да детей в каждой семье было много.

Когда мне исполнилось семь лет (в 1936-м году), меня привезли в Алфёрово. Сколько было детей! Бывало, на улицу посмотришь – мурзатые такие, босые, без портков – в пыли копошатся! Те, кто постарше был, таскали младших в деревянных ящиках на колёсах – что-то вроде коляски или тележки. Старшим бегать охота было. Вот, тащит такой карапуз младшего брата на тележке, а ящик этот по дороге разваливается! Ему кричат: «Эй! Петька! А Ванька-то где у тебя остался?».

Пыли было полно! В деревне был брод через речку. Там мы купались. Одеты мы были в одни рубахи. А что тогда было? Никакой другой одежды не было. У меня было чёрное платье без рукавов. Купаться-то было охота… мы убегали на речку. Закатаешь платье, подберёшь везде – и в воду! Идём мы с речки, а уже стадо с поля возвращается – пыль столбом стоит. Из-за пыли вообще ничего не видно. И смотрю я на своё мокрое платье – а оно уже не чёрное, а серое от пыли. А волосы! От природы чёрные и кучерявые, а тут ещё и грязные, свалявшиеся… Как есть чертёнок! Вот, такие все и бегали – так до войны было. В таком виде я перед мачехой и представала…

Мачеха

Мачеху звали Анна Васильевна, а называли её все Нюнькой. Я никогда в жизни свою мачеху матерью не называла. Я её вообще никак не называла – ни по имени, никак. Не могла я её Нюнькой назвать.

У отца и мачехи родилась девочка – Катя. Катя моложе меня на 3 года. В мае 1941 года была сильная гроза над Алфёровым. Тогда молнией убило людей. Моя соседка погибла от удара молнии. И мужчину одного тогда убило молнией. А две доярки живы остались.

Когда была та майская гроза, папа был на работе. Мы – мачеха и нас трое детей, были дома. Я и Фрося сидели на постели. Мачеха грозы боялась, а в этот раз грохотало очень сильно, большая-пребольшая гроза была. Мачеха взяла свою родную дочку на руки, прижала к себе крепко, закрыв ей лицо своей поддевкой, и села у двери. Как бухнет с неба!!! Мачеха сидит и ругается матюгом: «Туды-т, твою мать!». Как даст громом!!! А мачеха: «Слава тебе, Богу! Живы остались!» и крестится. Мы с Фросей сидели, обхохатывались. Мы хохочем, а Катя плачет. Мачеха её из рук не выпускает. Дальше-больше. Громыхнёт, а она опять: «Господи, благослови!». А потом: «Туды-т, твою мать!!!».

Начало войны

22 июня было воскресенье. Папа работал перед войной заведующим нефтебазой. Это был первый день, когда выходили косить клевер. Если был выходной, то папа тоже ходил с людьми на покос. Помню, что оделись все, как на праздник. Надели рубахи – папа в голубой был. Мачеха тоже разоделась, принарядилась. Я привела лошадь, запряженную в повозку. Косы на повозку сложили, еду взяли и поехали.

Через какое-то время приходят люди на покос, и взрослые начинают тревожно разговаривать между собой. Мы, дети, не понимали, что происходит. Потом нам объяснили – война, говорят… Про войну мы слышали: и польская была, и финская… Через две недели папу забрали - повестку из военкомата прислали, хоть и было ему уже 40 лет. Всех мужиков, кто был – всех забрали.

Гибель Урядниковых

Бомбить стали: железную дорогу бомбили, трассу бомбили. Недалеко от станции Алфёрово жили учителя Урядниковы. Они были евреи. Дочь их – Нина, училась в то время в Смоленске. Смоленск уже бомбили. Отец сказал дочери, чтобы ехала домой – боялся, что она погибнет под бомбёжкой. Она возвращалась домой поездом. Ровно в это время бомба шлёпнула прямо в дом, где жили её родители-учителя. Приехала Нина, пришла к дому – а там ничего нет, разбомбили немцы дом, и родители её погибли. Корова только осталась из всего их хозяйства, потому что в поле была.

В это же время из Алфёрова шла по дороге семья. Отца семейства призывали на фронт. Провожали его жена и мальчик – месяцев шесть ему было. Молодые-молодые они были. Папу с мамой убило, а мальчик остался. Потом мальчика сестра погибшей взяла к себе. Вроде бы он выжил, пережил войну.

Нина приехала – только пожитки, что с ней были, да корова у неё. Учительница Варвара Павловна Подобедова взяла её к себе жить. Варвара Павловна преподавала русский язык в Кононовской школе.

Нина была очень красивая девушка. Когда немцы стали отступать, она уехала куда-то вслед за немцами с Костей Стеготелем. Говорили, что жива осталась, но в Алфёрово больше не возвращалась. Нельзя было.

Не судьба умереть

Однажды я должна была привести лошадь из Кононово - там лошади паслись. Ни у кого не было такой кобылы, как у нас. Она была пшеничного цвета. И тут начинается налёт и бомбёжка! Тра-та-та-та! Немецкие самолёты летят. Рядом был сарай. Я загнала лошадь в сарай, закрыла её, а сама бегом в окоп. Не управилась я это сделать, как слышу – заверещала лошадь. Я подумала, что она недовольна тем, что я её одну оставила за закрытой дверью. Потом пошли за лошадью – а она там убитая. Это её пулемётной очередью из самолёта скосило. Вот только одна минута была между тем, как я её закрыла и она заверещала… А я жива осталась.

«Партизанен?»

Наши войска отступили, а в тупике у железной дороги бросили много машин и телег. Мачеха об этом узнала и посылает нас с Фросей: «Девки! Там около станции много брошенных телег. Идите, подберите нам телегу. Я хлеб поставлю и к вам подойду». Мачеха в печку ставила хлеб.

Мы с Фросей пошли к разгрузочно-погрузочной площадке в тупике. Было там много телег. Взяли хорошую-хорошую крепкую телегу. Мы уже всё понимали и всё знали, в телегах разбирались. Вытянули мы её. Лошадь у нас была. Прибежала наша мачеха. Другая телега ей тоже понравилась Она говорит: «И эта тоже хороша, давайте, девки, и её возьмём». На себя платок завязали – поехали. Доехали до торфяника. И тут вдруг пулемётная очередь со стороны переезда через железную дорогу! Глянули мы – а там немцы – на нас в бинокль глядят! Мы свернули с дороги, да в картофельное поле спрятались.

В сторону деревни Марьино было картофельное поле раньше. Мачеха и говорит: «Давайте по картофельным бороздам поползём, а лошадь пусть сама идёт». В конце картофельного поля перед речкой рос клевер. Там спрятаться нельзя было – отовсюду место просматривалось. Лошадь стала есть клевер. Там уже рукой подать было до кустов и до речки. Мачеха велела смотреть на неё и делать, как она - бежать всем вместе по команде: «раз! два! три!». Приказала: «Я побегу первой, а вы делайте, как я!». Только мы выскочили, как над нами: пук-пук-пук! – стреляют по нам немцы. Опять бухнулись, лежим. Я гляжу – а у меня вся поддевка прострелена - в дырках от пуль! У мачехи платок, которым она телегу привязывала, дырявый, а Фросе юбку прострелили. Но все живы при этом. Только мы шевельнёмся, опять: пук-пук-пук… Мачеха и говорит: «Всё! Не убили ж нас… лежим теперь тихо долго. Пусть думают, что они нас побили». Лежали, лежали, потом: раз! два! три! Побегли! Пробежали и опять на землю бухнулись. Мачеха спрашивает: «Живы?» - «Живы», - отвечаем. Мачеха говорит, что сейчас опять побежим. Там обрыв к речке и кусты. Фрося запротестовала: «Я боюсь! Пусть меня убьют, но с косогора к речке я скатываться не буду!». Мачеха приказывает: «Сразу две должны прыгать! По одной нельзя!» И опять: раз! два! три! Бух – вниз! Живы мы остались. Полетали, полетали, но уцелели. Дальше - куда деваться? Мы были на высоком берегу нашей речки Дымицы. А дальше – всё ровно (в этом месте потом птичник (птицеферму) построили), не спрячешься. Решили мы идти вдоль речки и прятаться в кустах.

Дальше – больше. Лезли, лезли мы через кусты – дошли до деревни Алфёрово. Опять открытое место, опять нас видно. Никуда уже не денешься. Наша изба - первая в деревне. Видим: рядом с нашей избой стоит немецкий танк и засунул своё дуло в окно! Немцы по деревне на мотоциклах разъезжают! Тогда Фрося и говорит: «Вот, шли, шли, к немцам и пришли! Теперь они здесь нас побьют! Давайте руки кверху и пошли сдаваться!». Втроём мы поднимаем руки и выходим к немцам. Мачеха им кричит: «Дядьки! Не бейте нас! Мы не солдаты, у нас нет оружия!». А немцы на нас в бинокль смотрят. Немец нам показывает: «Ком сюда!» и оружие на нас наставляет. Что ему стрельнуть – миг! Спрашивает: «Партизанен?». Ну, какие мы партизаны?! Никакие мы не партизаны! Мачеха объясняет, что мы из этой деревни, из этого дома. Ладно… Мачеха говорит им: «Ребяты! Не бейте стёкла! Холодно будет!». А они ж не понимают ничего… Фрося немного по-немецки говорила, чуть соображала. Спросили они нас, нет ли у нас солдат? Солдат не было. Партизаны есть? И партизан не было… Танк сдал назад. Пустили они нас в нашу избу. Пошумели немцы, пошумели и ушли.

«Гони немцев, не давай им ничего брать!»

Фрося была девка здоровенная. Мачеха послала её прятаться, чтобы немцы на неё глаз не положили и не забрали. У нас два окопа были вырыты в поле. В них было зерно припрятано. Мачеха послала Фросю в окоп. Там вся деревня сидела, когда немцы пришли.

Мачеха вынула хлеб из печи и тоже ушла, а меня дома оставила. Сказала: «Сиди дома, никуда не уходи! Гони немцев отсюда, не давай им ничего брать!». И ушла. Я осталась одна в избе.

Является один немец и что-то лопочет по-своему: «Ва-ва-ва-ва-ва». Глядит по разным углам. Гдядеть-то у нас нечего было! Я в это время стою на постели. И тут он увидел хлеб! Хлеб был в сковородках – три большие сковороды были у нас для того, чтобы хлеб печь. Немец лалакает по-своему и начинает забирать хлеб. Боже мой! А мачеха же сказала ничего им не давать! Хлеб-то ладно, но он же сковородки уносит! Я ему говорю: «Дядь! Отдай сковороду!». А он не понимает этого, продолжает что-то по-своему болтать: «Ва-ва-ва-ва». Я тогда беру ножик, чтобы хлеб отломать от сковороды. А он как увидел ножик у меня в руке! И автомат на меня наставил! Ну, только одного мига не хватило, чтобы он в меня бухнул! Я бросила ножик. Он опять: «Ва-ва-ва-ва»! Взял хлеб в сковороде и ушёл. Только ушёл – другие пришли, стали всё брать.

Приходит мачеха, спрашивает: «Ну, что тут немцы-черти делали?». Я со слезами говорю, что хлеб забрали. Ну, ладно, говорит, ещё напечём. Я про сковороду рассказала. Ну и это – ладно, говорит…

Лошадь наша где-то бродила-бродила и привезла телегу домой. Сначала Аксюта из Куракино забрала и лошадь, и телегу. Лошадь туда дорогу знала, потому что мы там раньше жили. Но мачеха всё у неё отобрала.

В оккупации

Отец был до войны председателем. Как семья коммуниста, мы оказались в списках первыми, кого можно грабить. Был у нас хороший поросёнок. Пришли немцы и стали нашего поросёнка забирать. Мачеха запричитала, запросила, немцев стала уговаривать, чтобы оставили поросёнка. Плакала, что мужика её забрали, что дети – не её, сироты, что детей ей нечем будет кормить… Но немец сказал: «Матка! Мы этого поросёнка заберём, но мы тебе другого отдадим. Соглашайся, а то совсем заберём, а тебе ничего не будет». Ну, что делать? Согласилась она. И действительно. Принесли нам другого поросёнка – чужого и поменьше, конечно.

Оказалось, что это был поросёнок наших соседей, Пудовых. Потом выяснилось, что Таня Пудиха со старухой не смогли поросёнка спрятать. Кто-то им поросёнка забил, а спрятать они его не успели – немцы пришли. И пролежал тот потрошеный поросёнок у них - то ли два, то ли три дня - за печкой, пока немцы его не нашли. Но мясо уже было с душком. Немцы чуть не побили Таню Пудиху, когда протухшего поросёнка обнаружили.

Вот, они и придумали взять у нас хорошего, а нам протухшего принести. Это мы только потом выяснили, а тогда и такому были рады. Поклали мы этого поросёнка в ящики, засолили. Все ели, и мачеха, и сёстры, а я – нет, не могла. Запах чувствовался. Мачеха ругалась: «Ах, ты, господа какие! Барыня!». Она супу наварит, - те поедят, а я ничего не ела, только хлебушек, сколько давали. Вот желудок и испортила.

Всё стали прятать. Дальше – больше. У нас была корова. Но и её забрали. Привели другую. Корова была как корова. Мачеха говорит: «Давайте корову зарежем да и съедим». Так и сделали. Зарезали. Шкуру повесили. В кадушку мясо сложили, посолили. Это ели.

Пока немцы стояли, какая-то еда у нас всё время была. Немцы стали нам давать гречиху. В основном шелуху давали. Она сильно горло драла. Была гречиха на семена, чтобы сеять - стояла в амбаре в мешках. Но туда надо было залезть по-тихому. Я могла пролезть куда угодно. Сделали мне дырку. По котелочку с каждого мешка я отсыпала, а шелуху туда подсыпала, как будто мыши съели. В амбаре действительно были мыши, они гречиху грызли. И запасы ржи у нас были, не голодали.

Парашютист

От деревни дорога шла к железнодорожному переезду. Там наши чистили дорогу. Однажды они средь бела дня увидали, что подбили самолёт - русский. Видели, что парашютист с него свалился. Немцы искали, искали, но не нашли. Парашютист спрятался в картофельном бурте рядом с деревней.

Две женщины у нас были в деревне - они делали самогонку, а воду брали в речке рядом с буртами. Парашютист их окликнул. Они подошли поближе. Он им сказал, что три дня не ел и попросил хоть корочку хлеба принести. Было холодно, был мороз. Женщины подумали, что, если не доложат немцам, что парашютиста видели, то сожгут всю деревню. Сообщили они об этом немцам.

Немцы послали женщин обратно к парашютисту, чтобы он вышел из своего убежища. Тот понял, что немцам его сдали. Одна из женщин стала его вызывать. Она говорит: «Я хлеба тебе принесла». Он ей: «Кинь!». Женщина поуговаривала его сдаться, а то расстреляют. Но он не вышел. Тогда немцы стали гранаты кидать. Дым пошёл. Парашютист попытался уползти по дыму. Он был раненый. Немцы его добили.

Сначала об этом никто не знал, а потом всё равно узнали. Старостой у нас был Макар (фамилию не помню) - старый был, на фронт его не призывали. Он забрал у немцев документы парашютиста - тот был из Канютино. Староста тоже никому ничего не говорил. Но по адресу, указанному в документах, сообщил родственникам – сестре, как мне теперь помнится. Он и документы ей отдал. Это ещё при немцах было. А потом пришли наши, и стало всё известно. Старосту арестовали. Он и так был старый. А, когда его арестовали, то так били, что через три дня он помер.

«Капут тебе, пан!»

Наша деревня близко от трассы. Как немцы с передовой едут на отдых, так к нам заезжают, расселяются по деревне. На три дня останавливаются – покормятся, помоются… Могли и неделю простоять. А были и такие, что всё лето стояли – три месяца простояли. Это было хорошо. Тогда они у нас ничего не брали, не воровали. А те, кто на ночь – объели, обобрали – и не докажешь ничего… Когда долго жили – было лучше. Мы знали, кого как кормили, у кого можно было подзаработать или что-то получить в обмен.

Под новый 1943 год у нас в избе стояло человек 20 немцев. В избе были сделаны нары. Немцы требовали, чтобы печка топилась, чтобы было тепло, и картошку требовали. Бери, где хошь, матка.

Мачеха сидит, картошку чистит и песни поёт. Она очень любила песни петь. И вообще была, куда хошь: и пела, и плясала. Голос у ней был очень хороший. А немцы не пели, они на своих губных гармошках всё время пиликали. Она немцам говорит: «Что вы всё пиликаете?». И как затянула «Стеньку Разина»! Немцы побросали свои гармошки, обошли её со всех сторон – стоят, слушают. «Ой, матка, - говорят, - ты - артистка?». Она им: «Артистка, артистка…». Они поднесли ей спирт за то, что песню спела. А мы сидим, глядим. Немцы выпивают не так, как у нас, а по чуть-чуть. А она: «Что ты мне даёшь напёрсточек?». Они спрашивают, сколько ж ей надо? Она им показывает кружку. Они удивляются: «И выпьешь?». «Выпью!», - говорит. И все немцы: «Ха-ха-ха!». С одного, с другого собрали в кружку и ей поднесли: «Пей!». Она и выпила! Много выпила. Она могла выпить… Немец глаза вытаращил на неё. А она ему: «А что ты глядишь?». Потом закусить дали. Всё у них маленькими кусочками нарезано было. Она говорит: «Клади больше!».

Дальше-больше. Вот так подвыпили и развеселились, всё «ха-ха-ха», да «ха-ха-ха». Какой-то немец в углу пукнул. Немцы вообще много пукали. Сидят обычно, один в одном углу – пу-у-у-ук! Другой в другом углу: пы-и-и-ик! Она им: «Что, вы, там, как мыши пищите?». А они ей: «А ты как?». А она им: «А вот так!». Поднатужилась и как гукнет! Вот они хохотали-хохотали, хохотали-хохотали! Говорят ей: «А ещё можешь?». Она - как бухнула ещё! Они и говорят: «Вот матка так матка!!!». Ну и ладно…

Потом мачеха села гадать. Немцы спросили её, о чём она гадает? Она им отвечает, что гадает, жив ли её мужик. «Ну, как? – спрашивают, - жив?». «Жив!» - отвечает. Тогда немец попросил её погадать ему. Мачеха стала ему гадать – говорила, что попало. Один немец смотрел, смотрел, слушал, слушал, да и тоже попросил ему погадать. А мачеха и говорит ему: «Капут тебе, пан! Скоро в свою Германию ты отправишься!». Он ничего не ответил ей. Вот так весь вечер хохотали-хохотали… потом они заделали своими одеялами окна и заснули.

Дальше было так. Этот немец, которому мачеха «капут» нагадала, залез на печку. Обычно мы, дети, втроём сидели на печке. А тут этот немец туда полез. Изба была и так жарко натоплена, а немцы всё подкидывали, да подкидывали. Я взяла, да и закрыла трубу, чтобы тепло не выходило, и нам холодно не было.

Сколько проспали – не знаю, но тут бомбёжка. Наши бомбили. А наша-то изба крайняя! Немцы стали уходить, а этот, которому мачеха с вечера гадала, лежит и не шевелится. Потормошили его туда-сюда, а он – неживой! Или еле как живой… В общем, немцы потом мачехе сказали, что он – капут! Они ей говорили, что хорошо она на картах гадает. Сказала, что этому будет «капут» - и точно – ему капут, повезли его в Германию. Он отравился угарным газом, потому что я закрыла трубу. Другим немцам ничего не сделалось, а этот на печке был, наше место занял, вот и нанюхался. Но никто этого не знал. Вот такое дело было.

Сестра Фрося

Мне не пришлось работать при немцах. А вот сестре моей, которая была старше меня на два года, пришлось. Ещё как заставляли! Она здоровая была. Везде их гоняли дороги чистить.

В 43-м году немцы всех молодых стали забирать, угонять в Германию. У нас была лошадь. С этой лошадью, запряженной в сани, моя сестра Фрося должна была ехать, куда немцы укажут. Собрали около 40 повозок – по два человека на каждой, молодёжь – и поехали. Немцы с собаками со всех сторон – куда денешься? Остановились они около Дорогобужа. Стали наши девки уходить. Но не каждый мог уйти. Немцы же увидят – сразу застрелят! Моя сестра вдвоём с подругой, Таней Васиной, – поглядели, что немцы отвернулись – ковырк с саней в снег, а лошадь дальше пошла.

Снега было полно. Когда весь обоз прошёл, они двинулись обратно. Это был март месяц. Снег был уже мокрый. Взяли они путь на Издешково. Шли, шли, а тут речка! Большая речка. Никак они перейти её не могут. Наша Фрося была хоть куда. Решила, что будут перепрыгивать. Подруга ей говорит: «Зальёмся!». Та отвечает: «Зальёмся, так зальёмся! Что делать?!». Согнули они иву, и кой-как по ней Фрося перебралась. Намокла, но жива осталась. А Таня Васина говорит: «Не пойду!». Фрося ей отвечает: «За волосы перетащу, если не пойдёшь!». Переправились. Целую ночь они шли по направлению к Издешкову. А днём как идти? Немцы кругом. Ни еды у них не было, ни питья. Три дня они шли по ночам. Мимо Издешкова пришли к Уварову.

На Уварове жил отец мачехи. Они приютили у себя Фросю, спрятали - завернули в чёрную шубу. А тут немцы опять молодёжь выгоняют, в избу заходят! А у Фроси морда от природы всегда была красная. Немцы на неё посмотрели – кто такая? Им объясняют, что бабушка это старая, тифом болеет, на печке лежит. Немцы тут же из избы вон.

Немцы так боялись тифа! Одного только слова боялись – «тиф»! Вот таким путём она и спаслась.

Тиф

Моя мачеха заболела тифом. Болела очень тяжело. Остались мы с ней вдвоём, потому что Фросю забрали в это время немцы. Мачеха лежала на постели, ничего не пила и не ела. Постели были – палка, палка к стенке, между ними доски, солома подстелена и дерюга какая-нибудь лежит. Так она лежала 14 суток. Всё это время она бредила. Я сидела рядом, не раздеваясь – ни днём, ни ночью. Всё сидела перед ней на сундуке. Как только она начинала бредить, я вливала ей в рот воды. Тогда она прекращала лопотать. Она была, как неживая, не понимала ничего. Кто-то у немцев раздобыл сахарин. Принесли его нам. Я бросала этот сахарин в воду, которой мачеху поила. Ей, как я потом узнала, от этого только хуже было.

Приходила её мать с младшей дочерью Катей. Но испугались тифа. Только вещи забрали, чтобы они не достались немцам. От моей матери остались платок, сарафаны – бабушка отдала. Я это спрятала за печку, куда никто кроме меня, тоненькой, не мог залезть. Вот, они забрали это «добро», завязали в узлы – и к выходу.

Стали доходить слухи, что будут нас жечь. Пришёл дед Василий – отец мачехи, чтобы забрать её. Она уже чуть шевелиться стала на 15-й день. Уже было мокро, снег таять начал. Перед тем, как ехать к дочери, больной тифом, дед Василий решил «продезинфецироваться» - глотнуть спирта. Немцы давали спирт. Но в бутылке оказался бензин. Почувствовал он, что что-то не то и добавил спирта. У него помутился рассудок, развезло его. Когда он к нам пришёл, то еле на ногах стоял. Притащил он салазки. Уложили на них мачеху. Ещё была у нас коза, которую я собиралась в кусты прятать. Она котиться должна была только первый раз. Но дед Василий сказал: «Будешь тут немцев кормить!». И забрал козу – на верёвку и потащил вместе с мачехой. Коза сдохла, а мачеха выжила.

Одиночество

Я осталась одна. Пришли немцы, стали избу поджигать. Немцы шли из Кононова – наш дом был первым у них на дороге. Двое их было. Говорят они мне: «Паненка, марш отсюда!». А я им говорю, что кошку не могу найти. У меня пропала кошка - куда-то исчезла. Показывает мне немец, что стрелять начнёт: «Сейчас тру-ту-ту-ту!».

У меня было такое ужасное настроение, что хотелось, чтобы он меня застрелил. Стала я ему страшные рожи корчить. И покривлялась я ему, и в пах пыталась его ударить… Но не стали меня бить. Только торк под крышу факелом – изба загорается. Дом немцы подожгли и дальше пошли.

Осталась я одна. Изба сгорела.

Всё сгорело

Всё было сжечено. Сожгли все дома в деревне – все до одного. Только совсем новая-новая изба была у Парфеновых. Она не хотела загораться, сколько её ни поджигали. Крыша сгорела, а стены и печка остались. Вот всей деревней, кому надо была печка, ходили к той избе. Потом сделали ей крышу.

У нас был дом, лучший во всей деревне. Всё у нас было, и рамы были хорошие оконные. Отец сам строил. Он работал на лесозаготовках, поэтому деньги у него были. Отец нанимал троих помощников, когда избу ставил. Говорил так: «Девки! Как избу дострою, буду вам наряды покупать, и учиться вы будете! Главное, избу достроить!».

Но вот, война… всё сгорело… Где хранилась картошка – ничего не осталось. Те, кто семьёй остались, что-то делали, шевелились на пожарищах. Я на них смотрела и так же делала.

Надо было соломки найти принесть. А верёвочки никакой у меня не было, чтобы донести её. Около станции Алфёрово был лагерь военнопленных (одни кости были). Там можно было найти солому (бурты раньше были). Соломы набрала, а перевязать нечем – верёвочки нет. Нашла бинтики грязные кровяные, связала их в верёвочку. Идёшь, идёшь – хлысь! Бинтик этот порвался, ветер в разные стороны мою солому разметает… вот так жила. А холод же был...

В бочке

Нашла я большую бочку, прикатила её к своему дому. Обкладывала её палками, разводила огонь. Потом сама в бочку – тёпло там. На железку бочки клала размятую картошку, что не догорела при пожаре. Вот так и жила – сама в бочке, сверху лепёшки пекутся. Не знаю я, как я выжила… как я пила, как я ела. Даже не представляю себе этого сейчас.

Спать хотелось. Мачеха в обмен на хлеб у кого-то добыла военные ботинки. Так что ботинки у меня были хорошие. Ходишь, ходишь, мокрая вся – где-то надо посушиться. Поставила ботинки на бочку – сушиться. Заснула я, а ботинки закорючились все и сгорели. Я осталась без ботинок. Что ж мне делать? Хожу босиком. Была у меня подруга Аниска. Я ей под большим секретом поведала об этом моём горе, но попросила никому не говорить.

Мачеха жива осталась, поправляться стала. А ко мне не вернулась, осталась у отца с матерью. И не собиралась возвращаться. Мне люди это передали. Я тогда всё время думала: «Только бы был жив папа!». И вот однажды лежу я в этой бочке и вижу: на больших камнях, на которых раньше наш дом стоял, стоит папа в военной форме! На голове у него шапка шишкой, за плечами – ружьё. Это было на самом деле! Я не знаю, что это было… но я его точно видела! Ничего до того момента мы о нём не слышали и не знали – жив он или нет. И после этого я поняла: папа жив!

И вот приходят люди из Голочёлова и говорят мне: «А твой батька жив!». Было такое, что письма с самолёта скинули (это ещё при немцах), и кто-то поднял пакет. И там было письмо от нашего отца, где он писал своей семье, что жив [1*]. Сообщить об этом мне смогли только, когда немца прогнали.

К этому времени я уже сделала хороший шалаш. Печечку сделала – тепло у меня было. Это было в мае. Я смотрела на людей – что люди тащут, то и я тащу, что люди ставят, то и я ставлю. Так я и шалаш хороший построила, и материала много натаскала. Пришёл дед и говорит: «Что ж ты, Шурка, избу делаешь?». Ну, а как же… все делают, и я делаю. И рассказала я тогда, что знаю, что папа цел. Весть быстро распространилась, все быстро узнали, что Гришка Бобров цел. Сказали об этом мачехе. Она в то время жила на Уварове.

Пришла мачеха, посмотрела, что у меня хорошо всё получается. У неё с отцом тоже отношения не заладились. Землянка уже была почти готова. Мачеха осталась. Её отец помог нам крышу накрыть. Потом она свою дочку Катю привела. Мне бы надо было в шестой класс в школу идти. Но об этом и разговора быть не могло – работать же надо было.

Под бомбёжкой на Днепре

Когда немца прогнали, к нам стала приезжать машина, и нас забирали работать на трассу. Восстанавливали разрушенную дорогу. Машина за нами рано приходила, в 5 часов утра, мы ещё спали. Полную машину народа набирали. Как селёдок в банке нас там набивали – и куракинские там были, и алфёровские…

Однажды машина уже приехала, а мачеха варила овсяную кашу. Каша ещё не успела довариться. Кроме той кашицы ей нечего было больше мне с собой дать, чтобы поесть. Кувшинчик был литровый, с ручкой. Налила мачеха той кашицы в кувшинчик и тряпкой заторнула. Мне дала: «На! Больше нет ничего. Хоть сырая, но хоть что-то поесть будет».

Шофёр назвал меня мальчиком, потому что похожа я была на пацана тогда. Попала я в пару вместе с Наташей Парфеновой. Везёт нас машина – здесь надо два человека, там надо ещё два человека… так везёт нас машина всё дальше и дальше. В конечном итоге осталось нас двое – я и Наташа Парфенова.

Перевезли нас через Днепр, где-то с километр, дали лопаты. По трассе едут машины, танки, а мы с одной стороны дороги закидываем ямки. В кустах у нас еда была припрятана.

И вдруг гул: «У-у-у-у-у». Это немецкий самолёт летит со стороны запада. Он летел бомбить мост через Днепр. Мост и был разбит, но через реку была налажена переправа.

Как начали нас трамбовать-бомбить на трассе! Как начали на нас бомбы кидать! Только «плюх!», «плюх!», «плюх!». Лошади, кухня, люди – всё в перемешку! Мы с Наташей побежали – уходим. Самолёт сначала бомбил, а потом из пулемётов: тра-та-та-тра-та-та! Мы даже морды их немецкие видели в самолёте! Низко, низко, низко!

Прискакал к нам солдат – старый такой. А, может, он и не старый был… он был весь рыжий, грязный… страшный. Он нам кричит: «Девочки! Девочки! Куда я – туда и вы за мной!». Только бухнет бомба – он туда, в воронку. И нас зовёт: «Девочки! Девочки!». Мы за им. Так раз, другой… третий. Слышим, лошади жалобно ржут, где-то машина ещё шипит… военные стонут… А солдат всё нам кричит: «Девочки! Глядите за мной!». В четвёртый раз уже он выскочил. А немецкий самолёт всё на новые круги заходит и всё нас бомбит. Прыгнули мы в воронку за ним. Тут - «бух!». Мы все в комьях земли! Очухалися, смотрим: солдат ничком лежит на краю воронки – руками к нам, а ноги сверху. Я к нему ближе была. Наташа говорит: «Шур, потяни-ка его за руку, что-то он нас не слышит». Я потянула его: «Дядь, а дядь!». Как обдало меня кровью!!! Всё, готов уже… убит.

Посидели мы, посидели рядом с убитым солдатом. Поняли, что отбой, ушёл уже самолёт. Пошли мы разыскивать военных, чтобы сказать, что здесь убитый солдат лежит, а то ведь никто не видел, кроме нас. Пошли мы к Днепру. Смотрим – а вода какая-то странно мутная. Поняли, что это кровяная вода. Не стали мы ею мыться, дальше пошли. Нашли военных, сказали. Они пообещали, что заберут.

Проголодались мы. Наташа говорит: «Шур, а где ж наша еда? Не найдём теперь…». «Найдём», - говорю. Пошли и нашли нашу еду. У неё еда нормальная была, а у меня кашица овсяная недоваренная. Каша та была несолёная, и ложки у меня не было. Я и так, и сяк… Потом пальцем кашицу эту из кувшинчика стала доставать. Смотрю – уже ни одной крошинки не осталось. Полизала я кувшинчик, только ещё больше есть захотелось. Подумала я тогда: «Если я останусь жива, я всю жизнь буду есть такую кашицу». Так и осталось у меня воспоминание, что нет ничего на свете вкуснее этой каши.

Стало темнеть. Ждём, ждём – никого нет, никто за нами не приезжает. Потом нам сказали, что наших уже всех забрали. Посадили на другую машину, довезли до нашего поворота на трассе. Дальше – пешочком.

В 33 года я заболела желудком и должна была есть только овсяную кашу. И соли, и масла, и молока я в неё добавляла. Но не шла мне эта каша, не была она хороша. Не помогла каша, пришлось операцию делать. И вот, до сих пор жива…

Вот сколько раз могла я погибнуть, но жива оставалась.

«Не каждый раз можно было и крапивы найти…»

В 43-м году пожгли нас от и до… у нас и до войны-то ничего не было… а тут и вовсе голыми остались. Пока немцы стояли, какая-то еда у нас всё время была. А вот, когда нас сожгли в 1943-м году, то стало совсем плохо. Не каждый раз можно было и крапивы найти.

Одеть, обуть было нечего. Но какое-то имущество осталось от солдат. Пойдёшь, найдёшь солдатские ботинки старые, побитые. Дырки забьешь бумагой. Листовки тогда валялись – их с аэроплана кидали. Но надо было глядеть зорко: за немцев или за русских? Если немцы скидывали листовки, то в них было про русских написано – мол, такие- сякие… А то можно было и в Сибирь попасть, если немецкой агитационной листовкой дырку в ботинке заткнуть. Это могли и донести, куда положено. Портянку длинную нашла, сшила – о, говорят, девка какая нарядная!

В 1943 году мне ещё не было пятнадцати лет, а я пошла работать. Поэтому я – участник войны. Такого, чтобы выбирать – пойду на работу или не пойду на работу – не было. Обязаны были работать и день, и ночь. Должны мы были ходить в деревню Берёзки на работу. А это десять километров! Там строили аэродром. В пять утра выходили, чтобы к семи на работе быть. Домой возвращались поздно вечером, в одиннадцать. Чуть поспишь – опять надо на работу идти.

В куракинском госпитале работали – пилили лес, чтобы землянки строить в госпитале.

Осенью нам дали рожь. В 1944-м году хлеб у нас появился.

Снова в школу

До войны я ходила в Кононовскую школу. Там была семилетка. В 41-м году началась война. К этому времени я успела закончить только пять классов. Училась я хорошо. Дома была мачеха, которая была сварливая и ругливая. Хоть бы за что… а то на всё подряд она ругалась. В школе мне было лучше.

К новому 1944 году школа уже начала работать, дети пошли учиться. Приходили учителя, объясняли, что надо учиться. Я пряталась, чтобы меня никто не видел – я была похожа на старуху, в тряпье. Я стеснялась. Очень переживала, чтобы выглядеть не хуже других. Мачеха сказала, что в следующий раз в школу пойду. Ладно…

Следующий раз наступил не 1 сентября. Мачеха подсчитала: сентябрь, октябрь, ноябрь – это ж какие трудоденьги мы потерям, пока ты в школе будешь сидеть! Кто ж тебя кормить будет! 7 ноября она отпустила меня в школу. Два месяца-то уже проучились! Шестой класс – геометрия, химия… В пятом классе таких предметов не было.

Ну, походишь в школу. Школа тогда была в кирпичном уцелевшем здании, холодно было. Обувь плохая, ноги отмерзали. Полные боты снега набивались. Я ногу вытащу из ботинка, а обратно не могу – там снег. Меня начинает учительница вызывать, а я на мысочках иду, потому что ногу не могу в ботинок засунуть. Все смеются… они думают, что я это специально делаю.

Я же люблю, чтобы у меня всё было на пятёрки. Учу, учу… а мачеха: «Пойдём-ка в лес!». Она говорила, что напилим на избу – вот тогда будешь учиться, - когда избу построим. Хорошо, что училась во вторую смену. Темно уже, когда из лесу возвращаемся. В это время дети из Высоцкого шли в школу. Приходила я в школу, но уставшая - уже было не до учёбы. Пришла весна – опять надо в колхозе работать.

Елизавета Дмитриевна Смирнова

Была у нас такая учительница Елизавета Дмитриевна Смирнова. Она преподавала математику. Елизавета Дмитриевна была дочерью Третьяковского попа. И сестра у неё была. Замуж они никогда не выходили и даже слышать о мужчинах не хотели. Елизавета Дмитриевна замуж не выходила, но у неё родился мальчик Борька. Мальчик этот у неё просто с голоду умирал в 1943-м году. Жила она бедно-бедно. Кто-то дал ей длинную немецкую рубашку. На той рубашке были кружева. Мы смотрели и думали, какая она модная, не знали, что это нательная рубаха. А сверху – пальтишко. Жила она совсем плохо.

Моя мачеха её пожалела, позвала к себе, чтобы еды ей дать. Борис в это время у ней голодный дома сидел. Она всё причитала: «Приду домой и не знаю – будет жив Борис или нет, совсем слабый от голода...». У нас тоже ничего не было, но была варёная картошка. Мачеха брехалась всё время, как собака, но по натуре была добрая, отзывчивая к людям. Вот, как сейчас вижу, возьмёт Елизавета Дмитриевна эту картошку, ко рту подносит и тут же обратно: «Я тут ем! А у меня ж там сын от голода помирает!». Мачеха тогда ей ещё даёт: «Ешь! На тебе и Борису ещё, я дам». Елизавета Дмитриевна берёт и спрашивает: «А можно?» - «Можно, можно…», - мачеха отвечает. Борису тогда 5 лет было.

Вот мачеха мне в пример Елизавету Дмитриевну и приводила: «Ты видишь, как учителя плохо живут? Умирают с голоду! Ты учиться будешь, кто тебя кормить будет? Я тебя кормить буду?!».

«Что мне вас, девок, в бочку солить?»

Из колхоза уйти было нельзя – не было паспорта. У кого родители были, так они наоборот, настраивали детей и помогали им уехать из колхоза. А у меня никого не было. Мачехе надо было, чтобы я работала.

Пришёл папа в 1946-м году. Он попал не на фронт, а в город Гурьев. Как попал он туда в 41-м году, так только в 1946-м отпустили. Где-то в горах он там работал. Пришёл он оттуда больным, весь жёлтый был… потерял здоровье там на работе. Пришёл в обносках – одежды у него не было, вся она на нём разваливалась. Хотели постирать – вся одежда распалась. Надо новое всё покупать, да и кормить его надо было.

Жизнь была тяжелая. Когда мне исполнилось 17 лет, мачеха поменьше стала на меня брехаться. Я уже была девка - хоть куда! Да и люди стали говорить, что ей со мной повезло, зря она на меня ругается. Я и вязала, и шила всей семье. И знакомым я шила платья к празднику – всё за бесплатно. Да, денег и не было. То платочков дадут за то, что сшила платье, то чулок. Но, если за работу что-то давали, то тогда уже на двоих или на троих – чтобы и сёстрам моим тоже. Мачеха смекнула, что может мною хвалиться. Стала она меня замуж выпроваживать. Говорила: «Что мне вас, девок, в бочку солить? Вас трое! До каких пор вы тут будете?! Замуж пора!».

Папу опять поставили председателем. У меня не только паспорта не было, но не было и метрики – свидетельства о рождении. Отец узнал, что я документы делаю, чтобы из колхоза уехать – рассвирепел. «А кто в колхозе будет работать?! Один уйдёт, другой – уйдёт… кто останется?». Никогда я на отца не обижалась, но тут вскипела во мне обида: «А я что, за всех работать должна?». Никогда до этого мы так с ним не ругались. Отец так сказал: «Хозяйка моя работать не будет – ей по дому работы хватает. Фроська – в сельсовете секретарём работает. Катя пойдёт учиться на учительницу. А я один на вас работать буду? Никуда без моего разрешения ты уйти не сможешь! А я тебя никуда не выпущу!». Я ответила, что всё равно уйду, хоть на симофор.

То мне было плохо, а когда пришёл папа – вот горе для меня настало! То не так делаешь, это не так… Стала я думать, что надо выходить замуж – хоть за козла. Жизни не было никакой. Тут мне стали замуж предлагать. В 1949-м году я вышла замуж.

Мачеха сказала потом: «У меня три девки, но Шура – лучше всех! Никогда она мне не перечила».

Карпушовы отец и сын

Муж Фёдор Яковлевич Карпушов был родом с Высоцкого. Там у него родители жили. Я перешла жить к мужу.

Муж мой был 21-го года рождения. 20 мая 1941-го года его взяли в армию. Ему тогда уже 20 лет исполнилось. Его отца (а потом моего свёкра), Якова Прокофьевича Карпушова, в 1937-м году забрали на 10 лет. Дали 10 лет ИТЛ. Семь человек из Высоцкого тогда забрали – ни за что. Приезжают, забирают, да и всё…

Фёдор попал в лётную школу, отучился только 2 месяца, но тут война. Узнали, что отец его – враг народа, в тюрьме сидит. Отправили на фронт. Отец сыну письма из тюрьмы писал. В них он просил Фёдора называть его вредителем, не защищать его. Яков Прокофьевич боялся, что сына будут посылать в самое пекло из-за неблагонадёжного отца, и он погибнет на войне.

Особо муж не распространялся про войну, он вообще не был говорливым. Два раза он попадал в плен. Два раза бежал. Ранили его. Два месяца провёл в госпитале. Получил отпуск на шесть месяцев. Но домой он поехать не мог, так как эта местность тогда была занята немцами. Шатался туда-сюда, устроился в школе военруком работать. Чуть было не прижинился на учительнице. Но сбежал (у учительницы мать была сварливая). Опять – на фронт. В конечном итоге он попал в Венгрию. Наград у него было много. Вернулся домой в 1946-м году.

В Высоцком

В Высоцком я прожила 28 лет. Люди там были старинного склада, не ругались. Бывали конфликты – бабы ругались, но «сор из избы» не выносили, всё в семье оставалось.

В деревне была младшая школа. Там учительницей была Серафима Викентьевна Яковлева – добрая, хорошая женщина. Она была дочерью голочёловского помещика. Замужем никогда не была. Серафима Викентьевна одна учила все четыре класса.

Мои дети – и Валя (1949 г.р.), и Сергей (1950 г.р.) учились в этой школе. Они брали с собой в школу сахар – Серафима Викентьевна устраивала детям чаепитие. У кого дома ничего не было, она давала своё – могла конфетку дать или печенину. Когда моя дочь Валя закончила 4-ый класс, Высоцкую школу закрыли. Тогда уже и в первый класс надо было ходить в Кононово.

Чем тогда жили? Хозяйство, корова… В колхозе я отработала 17 лет. За 17 лет денег я не получала ни разу. Давали трудодни. В колхозе имени Стаханова, в Алфёрове, на трудодни нам что-то выдавали – жить можно было. У нас получалось до 1200 трудодней на троих. Но мы и работали и день, и ночь. А вот в колхозе в Высоцком – у них шаром покати было. Только, если где зерно стибрят… наши жили лучше.

На работу я ходила с Высоцкого. Муж мой, когда с войны вернулся, не пил и не курил. Он устроился на работу завмагом. Там надо было двоих, поэтому я ему помогала – была продавцом, а он ездил за товаром. Но тут кто-то сообразил, что я – колхозница, а работаю в магазине. Говорят мне – уходи, а то на три года посадим. Пришлось уходить. Стали к нему в магазин мужики ходить. Они пьют – и он с ними вместе. И начал пить. Я ему: выбирай – или я, или водка. А он мне: «А ты попробуй-ка не пей! То соглашался, а то тут вдруг – нет!».

В 1977-м году в Высоцком почти никого не осталось. За 600 рублей у мачехи купили нашу плохенькую избу и переехали в деревню Алфёрово. А муж уже тогда пил! Дальше – больше... И не укажешь было...

И жизнь была тяжелая, и много раз могла я погибнуть, но жива оставалась…

С тех пор, как плюнула я в детстве на попа, в церкви я не была никогда. Да и не стало церквей. Крестить уже только в Вязьму детей возили. Молитвы я не понимаю, не могу запомнить и не могу их произнести. И записывали мне их, и читала я их, но не могу произнести. И сейчас не могу, и тогда не могла… вот и всё.

---

(записано 20 июля 2012 г.)