Воспоминания
Волковой Антонины Григорьевны
(1930 г.р.)

О деревне Куракино

Волкова Антонина Григорьевна рассказала о деревне Куракино в довоенные годы, во времена немецкой оккупации и послевоенной разрухи.

Её память сохранила эпизод, когда один немецкий солдат поставил перед собой в ряд куракинских ребятишек. Их матери, увидев это, бухнулись перед немцем на колени, решив, что сейчас их детей будут расстреливать. Оказалось, что он просто хотел их сфотографировать.

Сохранились ли в немецких архивах эти фотографии?

Семья Медведевых с Черношейки

Я родилась в 1930 г. в большой семье. Детей было 6 человек. Брат Коля был у меня с - 1926 года, сестра 1928 года рождения, другой брат был с 34-го года (потом в Вязьме жил) и сестра 38-го года рождения. Самая младшая девочка родилась в 1942-м году.

Отца звали Медведев Григорий Сысоевич. Он был 1900 года рождения. Мама Анна Осиповна Дроздова – с 1905 г.. Мамина мама жила в Дымском. Звали её Настасья Дроздова. Она много рассказывала о прошлом, много знала. Любила про царя Николая рассказывать. К бабушке в Дымское я бегала. Она жила одна, а у нас семья большая была. Бабушка давала нам что-нибудь поесть. В деревне Панасье доводилось мне бывать - там жила мамина сестра.

До 1938 года мы жили на участке. Наш участок назывался Черношейка. Там было 6 домиков. Как жили на участке, я дуже не помню. Знаю, что была своя лошадь, своя земля. Как-то жили… ничёго жили… Бабушка Хима, папина мама, с нами тогда жила. Помню, что не было мне и семи лет, бабушка брала меня траву рвать свиньям, в лес за грибами ходили. Всё она меня с собой брала. Две золовки – Таня и Фрося тоже с нами жили. Семья была большая. Всем необходимым обеспечивали себя сами. Сами сеяли, сами косили, сажали картошку…

В 1938 году всех с участков стали сгонять в большие деревни. И с Черношейки, и с Сидибы (был такой участок раньше перед деревней Алфёрово) – всех заставили переселяться. Мы перешли в Куракино. Дома в Куракино были все деревянные, покрытые соломой. Отец строился сам. Он был мастер: и печки клал, и всё умел делать. Изба у нас была большая, хорошая – сенцы, коридор, подвал, двор большой и туалет был. Овин был у нас – это где хлеб сушат. На печку сами делали кирпич. Мама заставляла нас, детей, топтать глину в специально сделанном ящике.

Деревня была одна – Куракино, а улицы было три. Называли так – Заречка (это где сейчас кладбище), Деревня и Шамиловка – не знаю, почему так называлось… Домов было много. Думаю, что домов 50 было. Кузня была. До войны в Куракино был ларёчек, старик один там торговал. А потом магазин был только в Алфёрове – туда ходили.

В церковь наши до войны ходили – в Третьяково ходили. Но нас, детей, не брали, мы маленькие были. Да и одеться в церковь надо было. А мы-то все в холщовых рубашках… Мама сама ткала. У неё такой специальный стан был. Весной натканное полотно белили. Намочим полотна, расстилаем на снегу – они отбеливаются. И шили, и вышивали сами… мама у нас хорошо шила, мастерица была. Сама свою семью обшивала. Шаповал в деревне был – валял валенки.

В Куракино был колхоз. Он назывался «17 октября». До войны отец в колхозе работал, но немного. Денег тогда в колхозе не платили – только трудодни. Больше всего отец работал в лесхозе между Яковлево и Еськово, там дрова заготавливали.

В лесхозе начальником был татарин Гончаренко - здоровый, высокий, черный! У этого татарина было две жёнки. В финскую войну (а папу забрали на финскую) нам там давали хлеба. Мы ходили туда, к этому татарину. Изба у него была большая – посреди коридор и две жилые половины на обе стороны. У одной жёнки пять детей, и у другой жёнки – пять детей. Дети, как метеоры, бегали - то туда, то сюда!

И есть нечего было, и одеть – нечего, а как весело-то было! Хлеб давали в колхозе. К праздникам давали: к Спасу и к другим… По ведру, по два – давали зерна. Церковные праздники обязательно отмечали. День весны отмечали. Ничего не было - так наварят киселю, да макарон… На улице ставили стол, да и справляли. Чуть какой повод – все собирались в одну избу. У нас в деревне было весело.

Финская… Германская…

Только построились - папу забрали на финскую войну. Только пришёл с войны, чуть побыл – тут германская война!

Война

Началась война, стали бомбить. У меня болела рука – рожа была. Мама послала в огород, сорвать листик с бураков, чтобы приложить к руке. Только я выхожу с огорода – как ухнуло! Я и завалилась на дорогу и до дома не дошла! Долго потом бо-о-льшая ямка была в деревне. А так у нас дуже не бомбили… самолёты летали… может, где и бомбили… мы ж в войну никуда не выходили. Ещё когда немцев не было, падал самолёт на поле рядом с Сидибой. Какой он был – русский или немецкий, я не знаю. Наши бегали, смотрели…

В сентябре 1941 года я пошла в 5-ый класс – в Кононово. Походили мы не больше месяца в школу – пришли немцы. Нас оккупировали, как мне помнится, в конце сентября. Уже начала земля замерзать.

Помню, как первый раз немцев увидели. Приехали они к нам не со стороны трассы, а со стороны Смоленского большака, со стороны Бессонова. Как приехали, как начали кур, свиней бить! Боже мой!

У нас была пара свиней. Один наш боец, попавший в окружение, маму предупредил: «Женщина, свиньи есть? Немцы порежут всех свиней!». Тогда мы одного поросёнка зарезали и кинули в подвал. А другого немцы забрали. Немцы не знали, как в подвал попасть, так что того поросёнка мы сами съели. Две курочки осталось – тоже в подвал успели спрятать. Остальных всех немцы позабрали. Но корова у нас долго была. Немцы придут – детей много. Изба наша была новая, поэтому в ней в основном начальство останавливалось. Нас, детей, выгоняли в другие избы. А в нашей избе – начальство немецкое. Корову они не трогали, а маму оставляли доить корову. Потом всю деревню согнали в избы к лесу – там были перестроенные с участка Сидибы.

Немцы почти от нас не выезжали. Тут же трасса рядом… Бывало, всё чай собирались в Москве на новый год пить… Одни уезжают, другие, ещё до вечера, заезжают и поселяются.

Были в деревне красноармейцы, которые в окружение попали. Их немцы живьём сожгли. Мой брат так про них рассказывал. Говорил, что пропало у немцев в пекарне 17 буханок хлеба. А пленных было 17 человек. Хлеб раньше сушили в овине, когда жили единолично. В овине была садка, под низом – печка. Там, в овине их закрыли и подожгли. Все они там полегли «гурчиком» вокруг садки… кости одни остались. Брат мой ходил, их закапывал. Потом их перезахоронили в братскую могилу в Алферове.

"Меня немцы собирались расстреливать…"

Меня немцы два раза собирались расстреливать. Один раз вышло недоразумение. Мы катались на горке зимой. Дети… соберёмся все… раньше у нас были ледянки самодельные и «козлы», чтобы на горке кататься. Кал коров налепливали, замораживали – и на этом катались. В общем, кто на чём.

Пришёл немец и забрал нас с горки. Поставил в ряд, а сам стал внизу. Ходит, а у него автомат висит на шее и ещё что-то. А мы ж откуда знаем, что у него там висит?! Мамки наши пришли – они ж тоже не понимают ничего! Стали они на колени, молятся около этого немца! А это у него фотоаппарат был. Он нас сфотографировал и махнул рукой, мол, уходите.

А второй раз как получилось. Осталось у нас две курочки. Корова тогда у нас ещё была – не забрали её ещё тогда. Наша тётка Фёкла, у которой кони немецкие на дворе стояли, украла сенца и овсеца у немцев. Говорит она мне и брату Коле: «Приходите ко мне с мешком, дам вам для коровы сенца и для курочек ваших овсеца». Мы с дочкой её Лидой в красенький платочек этого овсеца насыпали, да в наш подвал и перенесли. Я за один конец платочка, а Лида за другой – через дом быстро пробегли с этой поклажей. А немец это и увидел! Я побегла к Коле помогать ему сено топтать в мешок. А тут тётка Фёкла на нас кричит: «Что вы наделали! Немец вас видел! Сейчас вас расстреляют!». И меня тоже в избу. А там Лида стоит около печки и трясётся вся! Меня рядом поставили. Немец ходит с пулемётом по избе и говорит: «Кидер, капут! Киндер, капут!».

У нас был дед Михотька. Он был в плену в Германии в 17-м году и знал немецкий. Тётка наша побегла к этому Михотьке. Пришёл он, поразговаривал с этим немцем. Потом нам дед объяснил, что немец ему так сказал: «Если до вечера не будет партизан или самолётов советских, то отпущу. А, если будут бомбить, или партизаны придут, то расстреляю!». В эту ночь ни бомбёжек, ни партизан не было. Нас не расстреляли… а то ходит по избе с пулемётом, а нас к печке поставил! «Киндер, капут! Киндер, капут!». Да и всё…

Партизаны

Немец не зря боялся партизан. Партизаны были в Крюкове, по ту сторону Днепра. У нас была в деревне семья, связанная с партизанами. Ваня Беляков [1] такой у нас был, в партизанах был. Бабка его ходила, еду ему в кусты носила. Раз её немцы поймали за этим занятием.

Парашютистов у нас не было, я о них ничего не слышала. Но было такое, что вышли наши солдаты – 16 человек, со стороны Уварова. Межник там был, земля Уварова от нашей отделялась кустами. Но немцев же полная деревня! Их всех и покосили сразу. И наших ребят – и брата моего, заставляли потом их закапывать. Где их закапали, теперь уже никто не знает. Их потом не перезахоранивали, и никто этого места и не знает. Помню ещё одну санитарку-девицу. Такая красивая была… два немца её вели в свой штаб - допрашивать.

Раньше дворы были большие, с воротами. Как-то мы пошли с сестрой на двор у нашей тёти и увидели немца мёртвого. Не схоронили его ещё – лежал на санях на дворе, скочарыжимшись... Немцев здесь хоронили, сама видела. Видела я ямку, которую для них выкопали – неглубокая была – с метр, и метра четыре длиной. Как закапывали, я не видела. Потом, как нас сожгли, так наши деревенские стали строиться на этих немцах.

Медведев Григорий Сысоевич

Папа попал в немецкий плен в 1941-м году. Попали они в окружение, осталась их горсточка людей, и их командир приказал сдаваться немцам. Немцы их забрали – и в лагерь. Не помню, где располагался лагерь. Где-то в сторону Ржева. Поняли они, что всё равно погибнут, поэтому решили бежать. Барак, в котором содержались пленные, располагался рядом с болотом. Через болото – лесок. Вот их, несколько человек пленных, ушли через это болото. Сделали подкоп. Кто посмелее был, первыми побежали - те и ушли в лес. А, как немцы очнулись, стали стрелять, так остальных беглецов и положили.

Пешком папа шёл большаком и пришёл в Дымское, к маминой маме – нашей бабушке. Немцы уже тогда там были, а штаб их располагался в Бессонове. Без пропуска идти дальше было опасно. Староста деревни был знакомым у бабушки. Он взял пропуск у немцев для папы. Папа пришёл по этому пропуску в Куракино. Но сюда пришёл – здесь тоже немцы. Они отправили папу и Максима Гудкова работать на железную дорогу. Дали им пропуска и обязали каждый день ходить на работу. Девчат и молодых парней заставили чистить дорогу от трассы до Алфёрова. Брат мой 1926 года рождения попал на эти работы. От Алфёрова и дальше в сторону Бессонова – жители других деревень чистили. На станции был лагерь военнопленных.

Папа при немцах был подневольным. Немцы проверяли: каждый день все должны были ходить на работу. Было такое, что однажды одна женщина из нашей деревни – Марина её звали - не вышла на работу снег чистить. Так её с огромной собакой искали по всей деревне! Всех жителей согнали к лесу, а её искали. Не нашли тогда, схоронилась она где-то.

Однажды те, кто работал при немцах на линии, нашли валяющиеся в снегу детские метрики. Когда в школу детей записывали, приносили метрики – свидетельства о рождении. Это учителя их выкинули, а сами поуехали, кто куда. Папе моему и говорят: «Медведь! Это ж твоей дочки метрика!». Она у меня и сейчас ещё цела. От снега буквы чуть подразошлись, но цела осталась.

В 1942 году немцы стали отступать. Собрали они полный товарный вагон тех, кто работал на линии – на железной дороге, и повезли в Германию. И коров тоже погрузили в этот товарняк. Два последних вагона в составе были наши коровы и пленные.

Где-то под Смоленском взорвали железнодорожный мост, и этот товарняк пошёл под откос. А два последних вагона, где были наши коровы и пленные – как кто отцепил – стояли!!! Немцы заставили пленных самих починить линию и повезли их дальше в Германию.

Помню, что Раю Шаповалову и брата её Никиту из нашей деревни угнали в Германию. Молодых угоняли - 26-года рождения. Говорили, что попали они потом куда-то в Америку.

Папа был в Германии и вернулся домой лишь в 1945 году, зимой. В Германии он работал у хозяина, жил у того на дворе. Заставил его хозяин чистить и убирать у коней, у коров. Была у этого же хозяина в работницах наша женщина – тоже пленная. Женщину звали Настя. Она доила коров. Кормили работников два раза в день. Но кормили плохо. Настя, бывало, коров подоит – молочка украдёт и папе даст.

Поджёг Куракина

12 марта 1943 года приехали в нашу деревню немцы на мотоциклах и стали поджигать дома. Жгли так: сначала забрали, что смогли – картошку забрали и всё, что приглянулось… потом стали поджигать. Жгли не всё подряд. Первой зажгли школу, потом скотники, кладовку. Крыши-то соломенные были – стрельнут в крышу – она и загорается! А было и так, что избы рядом стояли - одна горела, а другая не загорались. Жгли так полный день. Нашу избу оставили, не зажгли, и ещё одну избу у леса - два дома к вечеру оставалось. А мы сидели в снегу под речкой – выкопали ямы в сугробах. К домам мы не подходили. В пять часов вечера зажгли последние две избы, и нашу в том числе. Мостик через речку взорвали и на мотоциклах уехали.

Наши пришли утром. Идут от леса – все на лыжах в белых маскхалатах. Ребята деревенские, какие побольше были – и девчата, и парни, сидели возле кладбища, в липах. Они там прятались. Сказали, что подростков забирают в Германию. Много их там было - с 26-го года.

Видим, едут военные с лесу. Сначала думали – каратели едут забирать людей. Молодёжь увидела их - и давай в лесочек уходить. Меня послали за ними, сказать, что это наши пришли. Я бегу – а по снегу ж не вылезешь! 13 марта! Кричу, махаю им: «Ворачивайтесь! Ворачивайтесь!». А они думают, что я тоже бегу прятаться, и бегут быстрее. Все по снегу! Никто вылезти не может! Вернула я их кой-как…

Бои были после 13 марта. Немцы с Издешкова и с Акжели стреляли сюда, в Куракино. Нас на три дня переселили на Сидибу. Там сарай остался. Наши солдаты нас туда отвезли. Бабушка наша была на костылях, ей в землянку трудно было лезть. Потом у нас дуже не стреляли, где-то дальше наши войска стояли.

Госпиталь и волки

В лесу рядом с деревней построили военный госпиталь. Раненых на самолётах - «кукурузниках», доставляли, на машинах привозили. Бывало, полем гряды, видим: бортовая машина едет в госпиталь, а с неё кровь льётся…

В госпитале было много деревянных землянок. Наша мама ходила в госпиталь, и мы ходили с ней. Было так: мама жала рожь на поле, а рядом малина росла. Она её в бутылку насобирала и принесла домой. А потом накормила этой малиной девочку меньшую – Лиду (сейчас в Москве живёт). Ей было месяцев 8 тогда, она была 42-го года рождения. Мама ей даёт малину, а та ест да ест… и получила отравление. Мама понесла её в госпиталь. Я с ней ходила. Мама в сам госпиталь мне не дала пойти, велела сидеть и ждать рядом.

Госпиталь был очень большой, много было закопанных… А закапывали как безалаберно! Тогда волков ходило много. Волки могилы раскапывали – мелко были закопаны умершие. Молодёжь нашу - и Колю нашего, и Шуру, и Ленку заставляли потом могилы закапывать. Их посылали закапывать, а мы с двоюродной сестрой Лидой ходили за ними – подглядывали. Две аллейки были – а между ними могилы. Там теперь лес, всё заросло…

Когда госпиталь уехал, перевезли его постройки в Куракино - на коровник. Сначала коровы там были, а потом поставили овечек. Наша тётка Фёкла этих овечек сторожила. Окна были плохо забиты. Пришли волки. Семь овечек зарезали!

Дом наш был рядом со скотником. Спали мы на чердаке. Слышали, как волки выли. Ночью к нам соседский кролик забежал. Перед этим он попал под дождь – мокрый был весь. Прыг этот кролик на нас! Как мы все переполошились! И побежали в дом – думали, что волк к нам залез. Волков было много. Я сама их много раз видела.

Скот кормить надо было чем-то. Курочек наших надо было кормить. Уже после войны папа ездил в лес и нагребал муравейник на коляску – кур кормить. Однажды он попросил меня помочь ему довезти муравейник, а нагребал там, где госпиталь был. Я пришла к госпиталю, стала на пенёк и папу кличу. И тут глянула, а на меня волк идёт! Он шёл могилы раскапывать Я бегла оттуда, не помня себя!

Было так, что родственник бойца, похороненного в госпитале, приезжал. Косу в деревне просил, чтобы памятничек там обкосить. Теперь уже и не приезжает никто…

Послевоенные годы

Когда нас сожгли, мы соорудили земляночку на месте нашего дома, где подвал был. Отстроились, кто как смог. Кому солдаты помогали, кто своими силами. Брёвна таскали – на чём придётся. У солдат лошадей просили. Нам солдаты помогли, брёвнышек тоненьких с лесу привезли. Дядька один с Высоцкого нам помогал. Коля, брат, да тот дядька нам землянку и построили.

Построили потом домик – половина в земле, половина сверху. Нам посоветовали, чтобы мы в лесу нарубили палочек и между ними глиной замазали. Вот так и жили до 1947 года. В 1945-м папа пришёл. Сначала он рубил избы. Три пуда ржи давали за то, что рубил избу. Потом работал кладовщиком.

Тиф был, когда наши войска пришли, но в нашей семье никто не болел. Помню, что бабка Проскута из нашей деревни тифом болела. Пришёл в деревню начальник подсобного хозяйства госпиталя – Ткаченко, просить народ помочь на полях. Бабка Проскута сидела на бочке в землянке. Голова у неё была стриженая - все волосы у неё повылезли от тифа… А он зашёл – тёмно, глаза не видят с улицы. Спрашивает: «Пацан, где ваша мамка?». А бабка была весёлая, она и отвечает: «Я сама мамка!».

С войны много народу не вернулось. Как нас освободили в 1943 году, копали лопатами. Помню, мама брала нас помогать – все дети помогали. Коней давали солдаты. Тут было у них подсобное военное хозяйство. Там было 25 гектар. Нас, детей, и туда заставляли ходить, картошку сажать. А, где сейчас мы живём, была капуста. Капуста была – огромные кочаны! Мы, дети, помогали и картошку сажать, и капусту поливали – с речки воду носили.

В 44-м году мне исполнилось 14 лет, я пастила скот через день. Босая! Обуть-то нечего было… Тряпки, помню, накручу, накручу на ноги... Четырнадцать коров тогда было. Скотник был около речки – из госпиталя сделанный. Сначала были одни коровы. Потом, в 1945-м пригнали откуда-то быков. И скородили, и пахали мы на быках. Трактор появился. Только один был трактор - на колёсах. Брат мой прицепщиком работал. Две девчонки были трактористами. Шура Стёпина, Ленка Осипова – трактористками были.

Четыре класса я закончила здесь, в Куракино, до войны ещё. В деревне Алфёрово первое время школа была в кирпичном доме Сидоровых – они его под школу отдали. В этом доме верх сгорел, а стены остались. Но я в эту школу не ходила – мне одеть нечего было. Только потом, как папа с войны пришёл, пошла я в школу.

В Алфёрове была пекарня, и сыроварня была. Как освободили, так мы день пастили коров, а на другой день несли молоко на сыроварню. Мы помогали – дети в ведёрках молоко носили. Потом нам один мужчина, пришедший с войны (пальцев у него не было на руке), сделал колясочку. Мы возили на ней по бидону, по два. Когда пригнали быков, стали их обучать – на быках возили. На быках я и лес возила после войны с папой.

Больница в Бессонове

В Бессонове была больница. В этой больнице лежал мой папа (он там и помер в 1953-м году), и сестра Шура там лежала. У неё был туберкулёз кости. Просили 200 рублей за пенициллин, чтобы её лечить. Платить надо было за каждый укол. А откуда ж у нас деньги?! Тогда мама поехала в Смоленск к профессору. Тот профессор дал распоряжение, чтобы уколы делали бесплатно. Потом сестре дали путёвку в санаторий куда-то под Калининград. И сестра выздоровела. Это было уже после войны.

Молодёжь не хочет работать на земле…

В войну было плохо. И говорить нечего. Но жизнь моя так и не наладилась после войны. Мужик мой рано помер. Мне шёл 47-й год, а ему 46 было. Вася, мой муж, зачастую пил. Я работала на нашей Куракинской ферме – почти 20 годов коров доила. Было плохо. Бывало, детей всё с собой на ферму таскала, оставить не с кем было.

Муж был трактористом. Сейчас, кто трактор имеет, деньги берёт за работу. А раньше всё бутылками расплачивались. Раньше в Москву картошку возили. Знали, кто был послабже, кто охотник до водки был, того и просили. Навоз вывезти, усадьбу вспахать – бутылку дали – вот и пьяный уже. Но дом наш он сам построил.

До войны мужики не пили. Я хорошо помню стариков с Черношеи - они собирались на сходку. Не пили так – и понятия такого не было. А после войны в Куракино– у всех трактора, все молодые – все пьют! Мужики пили, потому что бездельники были. Тот, кто делом занимался, тот не пил.

Теперь не только совхозные поля бурьяном заросли, но и личные усадьбы все запустовали. Молодёжь, скажу я вам, не хочет работать на земле! Говорят, что лучше они купят два мешка картошки, чем будут так мучаться на земле…

(записано 03 июня 2012 г.)