Материал страницы был обновлен 15.11.2019 г.

Крестин не будет

---

После закрытия церкви Знамения в Бессонове

При помощи совпадений Бог сохраняет анонимность.
Альберт Эйнштейн

29 ноября 2019 года исполнилось 90 лет с того дня, когда Вяземским окротделом ОГПУ был арестован 67-летний священник Знаменского храма села Бессоново Александр Петрович Куркин. В тот же день – 101 год со дня рождения Александры Сергеевны Трофимовой – последней прихожанке этой церкви, которая помнила священника. Именно она рассказала о зловещих знамениях, происходивших во время закрытия церкви в 1934-35 годах. Отца Александа выслали в Северный Край. Мало что известно о его дальнейшей судьбе, но есть сведения, что его семье удалось выжить, род священника Куркина продолжился. Тогда же, только на день позже, был арестован псаломщик бессоновской церкви Тарасов Павел Тарасович (получил 3 года концлагерей). Повальные аресты священнослужителей начались в Издешковском районе ближе к осени 1937 года. Александра Сергеевна была склонна возлагать вину за разрушения прежнего привычного порядка на латышских коммунаров. Но документальные факты свидетельствуют о том, что латыши пострадали от репрессий одновременно со служителями церкви: к началу 1938 года расстреляли большинство оставшихся в районе священников, а к концу февраля 1938 года органами НКВД были уничтожены все активные коммунары. Слом старого миропорядка и насаждение новой системы, в которую не вписывались ни архаичные священники, ни мечтательные латышские стрелки, спускались сверху.

Материал, бережно хранящийся в фондах Вяземского историко-краеведческого музея, раскрывает ещё одно забытое реальное событие начала 30-х годов из жизни деревни Бессоново. О несостоявшихся крестинах рассказала по памяти бывшая коммунарка Э.Ф. Сотникова.

Из фондов Вяземского историко-краеведческого музея

Зима 1931-го года приближалась к концу [1].

Тем более злыми казались время от времени возвращавшиеся сильные морозы с ветрами.

В один из таких морозных воскресных дней в комнату (в бывшем поповском доме), где жила член сель.хоз. коммуны "Красный стрелок" Пелагея Д.[анилова], из окрестных деревень все больше прибывало молодаек.

Некоторые из них приходили пешком, а некоторые приезжали на розвальнях.

Прижав к груди завернутые в широкие полы бористых шуб, они несли на руках свертки самого дорогого, что имели – грудных младенцев.

В церкви на этот день было назначено крещение младенцев. Бывший поповский дом был совсем близко от церкви.

Только здание школы стояло между ним и кирпичной оградой.

К этому времени дом уже был передан коммунарам, а поп жил где-то в другом месте [2].

В коммуне были многие бывшие латышские красные стрелки с семьями. Они в церковь не ходили. Жили там и многие приехавшие из многих других областей Советского Союза, тоже люди давно порвавшие связь с религией.

Не ходила в церковь и Пелагея.

Но в коммуне она состояла недавно, приехав туда из соседней деревни Азарово. Еще не совсем она порвала свои связи с религией, наверно, спорила душа Пелагеи сама с собой: как жить, чего придерживаться, во что верить...

Поэтому все эти церковные обряды и традиции были не чужды ей. Даже икону у себя в углу комнаты она держала. Правда, самую маленькую, единственную, однако, повесила...

Была Пелагея еще не старая, но видевшая много трудностей в своей единоличной вдовьей жизни с двумя детьми.

Обычно среди своих её называли просто Палашкой.

Иногда шутя её называли Царь-бабой – такая она была рослая, дородная. Голос у неё был громкий, душа не робкая.

Ходила она всегда в ярком национальном костюме смоленской крестьянки. Большая, с проседью голова была украшена (кажется, он назывался повойником) каким-то аккуратным нарядным чепчиком с тщательно завязанными на затылке лентами.

На шее зелёными огоньками сверкало в несколько рядов нанизанное зеленое монисто. На мощных плечах раздувались пышные рукава белой, вышитой крестиком рубашки. Широкий, украшенный цветными лентами сарафан под грудью перехватывал длинный, почти до земли, узорчатый плетёный пояс.

Из всех русских женщин одна Пелагея носила свой национальный костюм и на работу, и в праздничные день (конечно, меняя их).

Такою её видели на животноводческой ферме, где она благодаря своему железному здоровью и расторопности умела быть хорошей дояркой. Такою она являлась в общую столовую, всегда с неизменной весёлой улыбкой на лице. Бывала она и в клубе, в кино. Иногда, шутки ради, присоединялась к общему хороводу.

С её губ часто срывались весёлые остроумные шутки, какие-то самобытные сочные крестьянские каламбуры, из-за чего она обычно оказывалась в центре внимания, и часто люди восклицали: «Ай да царь-баба!».

Только за одно немножко досадовали на неё мы, подростки: нет, нет и срывалось у неё забористое русское слово... Да этак от сердца, без злобы, для убедительности.

Мужчин это забавляло: «Ай да царь-баба, так их!».

Может быть из-за того, что не отпустила Палашкину душу прежняя вера, а может быть потому, что любила она, чтобы около неё находились люди, только часто по воскресеньям к ней заходили богомолки. То обогреться с дороги, то водицы испить, а то просто о житье-бытье поговорить.

В это злополучное утро двери Палашкиной комнаты то и дело отворяли всё новые посетительницы. Их набралось уже около 7 человек. Привезённые на крестьбины младенцы копошились на кровати, на сдвинутых скамейках, нежились, раскинувшись на коленях у молодых матерей.

Дверь медленно отворилась, и на пороге, робко подавшись вперёд, появилась ещё одна женщина со свёртком на руках.

Видимо, она была здесь впервые.

– Проходи, – пригласила Пелагея.

Ранее прибывшие зашумели, здороваясь с прибывшей.

Царь-баба встала навстречу прибывшей, молниеносно смахнула крупной рукой со стола скатерку и предложила положить на стол ребёнка, так как больше свободного места нигде не было.

Молодка, положив на стол сверток, торопливо сорвала с себя большой накрывной платок, стянула добротную, крытую сукном шубу, бросила всё это на пол у плиты (так как повесить было негде), и, охорашивая оставшийся на голове светлый, с широкой цветастой каймой полушалок, поспешила к столу.

– У, ты, мое маленькое! Вот я тебя сейчас молочком... Ручки, ноженьки отогрею, радость моя!..

Женщина наклонилась над свертком, развязывала узлы, развертывала пеленки. Присутствующие занялись своими делами.

Вдруг комнату пронзил отчаянный вопль!

Кричала женщина, копавшаяся на столе. Бледная, с перекошенным лицом, хватая то ручки, то ножки младенца, она несвязно, как бы ещё на что-то надеясь, бормотала: «Ручки, ножки…». Некоторые подскочили к ней. На руках у обезумевшей женщины безжизненно висело тело мёртвого ребенка.

– Задохся!! - зловеще пропел мощный альт Царь-бабы.

– Задушила ты его, - вторили бабы.

– Боже, за что, за что невинную кровиночку мою?! - голосила в отчаянии мать.

Женщины засуетились, запричитали, заголосили...

Каждая бросилась к своему младенцу, словно желая убедиться, что он ещё жив.

Этот потрясающий вой привлек в комнату Пелагеи других коммунаров, живших по соседству с нею.

Молча, со сжатыми губами прошла сквозь толпу метусящихся женщин пожилая коммунарка тётя Берта. Взглянув на стол, она всё поняла.

Сурово осмотрев женщин, она осуждающе изрекла: «Овцы несчастные! Доигрались. Словно, вон у коммунаров-то некрещеные хуже ваших растут? Как есть безмозглые: в этакий мороз детей из дому тащить!».

– В сельский совет надо заявить [3], – раздался фальцет другого соседа, Никиты, за маленький рост прозванного Чугунком.

Женщины заголосили еще громче, торопливо хватали одежду, детей и бросались вон из злополучной комнаты.

Большинство из них тут же усаживались в сани и во всю прыть погнали домой.

В палашкиной комнате остались распластавшаяся над столом, в отчаянии рвавшая на себе волосы, молодая женщина с острым птичьим лицом, а над нею, может быть впервые за много лет, серьёзная и растерянная монументальная Царь-баба.

Тётя Берта со слезами на глазах замерла у окна. Никита исчез.

(Это событие действительно произошло в селе Бессоново. Ошибочно, может быть на один год, указано время. У Пелагеи были две дочери: Мария и Александра. С младшей из них, с Александрой, я в ту пору дружила. Возможно, она и сейчас еще жива – мне узнать не удалось).

Записала это событие, подтверждающее деспотическую власть религии над умами окружающих коммуну крестьян из соседних деревень, очевидец, в то время тринадцатилетняя школьница  – коммунарка Сотникова.

7/XII - 72 г.

г. Рига

ул. Кирова, 77-15

Каждый из нас рождается в атмосфере идей и верований, порождённой всеми предшествующими поколениями.
Джузеппе Мадзини