Воспоминания
Бояриновой (Елисеевой)
Александры Никитичны (1931 г.р.)

---

О деревне Саньково Алферовского сельского совета

Александра Никитична Бояринова - человек сильной воли и крепкого духа. Она лишена возможности ходить в результате давней производственной травмы, случившейся с ней во время работы в колхозе. Но она не унывает, не сидит сложа руки, постоянно находит себе занятие. Александра Никитична вышивает удивительные иконы бисером и делает чудесных лебедей из бумаги. Это очень кропотливая работа, требующая большой сосредоточенности.

В настоящий момент Александра Никитична - жительница посёлка Издешково. Родилась она в деревне Саньково. Её память сохранила историю самых тяжёлых лет Санькова: время немецкой оккупации, гибель семьи Козловых во время наступления советских войск, восстановление полностью уничтоженного войной хозяйства. «Не приведи, Бог, ни внукам, ни правнукам такую муку!» - говорит Александра Никитична о своей жизни.

Семья Елисеевых в Ковязино

Моё девичье имя Елисеева Александра Никитична. Я родилась 4 октября 1931 г.. Сначала мы жили на участках. Потом перешли в Саньково. Наш участок назывался Ковязино. Там десять домиков стояло. Рядом с Саньково было два участка - Ковязино и Холмы. В Холмах было три дома. Потом, когда стали соединять, сгонять эти участки, то нас всех переселили в Саньково. Папу звали Елисеев Никита Елисеевич (1902 года рождения), а маму - Елисеева Матрёна Фёдоровна, она была с 1907 года. Детей было двое в нашей семье. Уменя была сестра 1930-го года рождения.

Переезжалис участков плохо, трудно, да и жили тогда плохо. Нам надо было купить стройку в Саньково. Купили стройку - это был ещё не дом, а одни стены. Крышу надо было накрыть, много ещё что надо было доделать. Купить стройматериалы было не на что, потому что не было заработков. У мамы брат жил в Москве - Фёдоров Андрей Фёдорович. Папа и мамин брат крыли в Издешкове магазин до войны, чтобы денег заработать. Первым делом сделали дворок, потому что корова у нас была и в Ковязине. Купили железо на крышу, доски на пол.

Деревня Саньково была большая. Она состояла из двух улиц - одна улица шла перпендикулярно другой. Колхоз в Саньково назывался «Колхоз 1040 им.Куйбышева». Колхоз «1040», можно сказать, был богатый. Он был лучше всех соседних. До войны папа работал председателем в Саньково. Папа не пил.

Приход наш был в Негошевской церкви. Мы были все крещёные в этой церкви. Мама нас туда водила, но помню я её плохо - мы маленькие были. Федино же относилось к Городищенскому приходу. Тогда было строго. Хоронить можно было только у той церкви, к приходу которой относилась деревня. Это теперь начальников нет, так все стремятся рядом со своими похоронить, независимо от того, где живут.

«Война... что это такое - война?»

Объявляют войну.... А сколько мне лет тогда было? Что я понимала? Сейчас дети проворней, чем мы тогда были. Мы в детский сад не ходили, всё наше детство было на полях около мамы... мама жнёт, а мы колосья подбираем...

Мой папа в первых рядах пошёл в армию. Как только узнали, что началась война, пришла повестка. Дом наш остался непокрыт - железо осталось, которое на крышу купили. Доски на потолок, на пол... железо, что мамин брат привёз с Москвы - всё это осталось лежать...

Папа сказал: «Давайте собираться...». А музыка в Санькове на всю улицу гремит! В Санькове есть каменный домик, в котором живёт Герасимов Михаил. В этом каменном домике до войны была контора и сбор призванных на войну был там. Кони запряжены, люди толпятся рядом с конторой... Мы думаем: «Война... что это такое - война?». Никакого соображения у нас не было, что это.

Папка нас - меня и сестру, ведёт. Приходим к конторе, а там плачут и кричат! Кони запряжены, крик, гвалт! А папа ведёт нас за руки и говорит: «Слушайтесь маму - что она вам прикажет, всё выполняйте. Я вам привезу по хорошему платку и по ботинкам». Ну, мы прыгать стали на одной ноге! Ура!!! Глянь-ка, папа сказал, что купит платок и ботинки! Может быть, надо было плакать, но вот такое у нас было соображение. Ну, и ладно... уехал папа. Попал в пехоту.

Письма с фронта

Папа шёл защищать Ленинград. Он писал нам письма. По дороге они встречали беженцев. Когда мы получали письма, немцев у нас ещё не было. Папа писал: «Матрёна, гонят беженцев. Мы с ними встречаемся. Ведут корову, а через корову перекинуты мешки - с одного бока на другой. Коров доят, раздают всем молоко. Едят сухари. Куда они идут, они сами не знают».

Последнее письмо было: «Нас гонят на Ленинградский фронт. Сапоги мы не снимали уже две недели. Если мы их снимем, то тогда мы их не наденем. У нас ноги все в мозолях». Ещё, помню, папа писал: «Мы идём по болоту. Болото выше колена. По нас немцы строчат. Но мы всё равно идём...».

Папа погиб под Ленинградом. От нашего соседа (Фёдора Козлова), вернувшегося с войны, мы узнали потом, что в папиной части осталось уже очень мало народу. Козлов отступал тогда со своим подразделением через них и случайно встретил отца. Он позвал его с собой отступать. Но отец ответил: «Федя, мне что так погибать, что, если я с тобой пойду - я буду изменником родины... я так поступить не могу...». Козлов тот отступил, а папа с ним не пошёл. А отступил бы - был бы жив и пришёл бы домой...

Немцы близко

Колхозное стадо коров угнали. Из нашей деревни человек двенадцать девочек выгоняли стадо и гнали его куда-то полем. Им давали лошадей. Мы не попали гнать коров.

Папка писал маме: «Хорони корову! Береги хозяйство, закапывай всё, что можешь... закопай зерно на дворе, где есть большое место».

Мамка ночами не спит! Курей закапывает, всё закапывает... Боже мой! Как спрятать корову от немцев? Сосед у нас был хороший. Фамилия его была Козлов, он был хороший кузнец. Говорит он: «Матрён, давай я тебе помогу. Если корова останется, то все мы будем сыты». У нас был сарай, где овечки котились, чтобы ягнята не замерзали. Загнали туда эту корову - даже мы, дети помогали. Загнали, загородили. Наносили кладку дров, чтобы заложить двери. Мама через крышу лазила к корове, чтобы напоить её и накормить. Мы-то думали, что немцы чуть побудут и уйдут...

Вот так мы прихоронили корову. Корова - умница! Не ревёт. Ей оставалось недели две до отёлу. Уже она такая пузатая была! Ладно... Мама сухарей насушила, круп надрала, зерно закопала... Мама сама ночами не спит, нам говорит: «Детки, пойдёмте помогать будете. Листами железа будем закрывать зерно». Вырыла она большую ямку во дворе, обложила её железом, которое привезли на крышу дома. Хорошее было железо. Как сейчас слышу, как оно звенело. Обкладывает кругом эту землю, настилает на низ железо и кладёт на него мешки с зерном пшеницы и ячменя. Сверху землёй закидали.

До прихода немцев наша воинская часть стояла у нас в Погоре - это находилось у разъезда на железной дороге рядом с Саньково. В этой воинской части пекли хлеб нашим солдатам. Там были большие ящики, в которых замешивали тесто. Печки были, противни - настоящая пекарня была. Масло было налито в обливные чаны литров по 40. Они были с двумя ручками и крышка у них была.

Стали наши военные все выезжать. Там столько оставалось муки! Даже тесто было, хлеб был, масло было подсолнечное для смазки противней! Вся наша деревня побежала туда за мукой. И мы с мамой побежали. Мама мне насыпала ведро муки. Но я, пока с этого Погоря донела - сама вся в муке была... а мама и по пол-мешка за раз приносила. Но нам всё же удалось наносить муки на два мешка. Мама ходила очень часто за мукой. А люди на лошадях и по десять мешков везли. Это были старики, которых в армию не призывали.

Наносила муку - а куда схоронить? Приедут же немцы, отберут! Мама затащила наверх - сосед дядя Гриша Козлов помог. Захоронили мы те два мешка в сене. У Козлова была кузня. Он спрятал в кузне полтора мешка муки, надеясь, что немцы не поднимут тяжёлое железо, под которым он муку спрятал.

«Едут немцы!»

Кричат: «Едут немцы!». Приехали немцы. Первая приехала разведка на мотоциклетах. В дома они не заходили. Мы были дети, мы бегали по улице. В Санькове была большая пасека. Она была огорожена, и человек - дедушка хромой, ухаживал за этой пасекой. Немцы открыли кладовку, где нагнанный мёд стоял в бидонах. Открывают немцы бидоны, глядят: мёд! Забирают его в люльки своих мотоциклетов. А мы видим это и думаем: «Что же это они из нашей кладовки забирают мёд?!». Потом немцы увидели пасеку. Их человек пятнадцать приехало. Поехали они на своих мотоциклетах к этой пасеке. Открывают эти домики, вытаскивают рамки с пчёлами и сосут мёд!!! А мы, дети, бежим за ними... не стреляли они нас... да и вообще внимания на нас не обращали. Когда пчёлы полетели кучками, то мы убежали. Пчёлы немцев кусали, но те думали, что это благодать. Повредили всё, разломали все домики. Потом уехали. Долго их не было. Всё не едут и не едут...

А потом уже стали приезжать большим табуном - полными частями. К нам в Саньково приехала многочисленная часть немцев.

Приезжает к нам воинская часть немецкая. Едут они к нам с Федина. Нам кричат: «Выходите, глядите, немцы едут!». Ой, сколько ж их ехало! Всё на конях. Кони такие у них тяжеловесные, большие были. Наши лошадки были простячки, маленькие лошадки. А у них были лошади здоровые, копыты лохматые! И приходят они к нам. Ага! Двор есть, значит, загоняют этих здоровенных коней на двор! Шесть тяжеловесных лошадей пригнали к нам! Мы ж и доски в два ряда накладывали, когда зерно закапывали! Папа так маме советовал в письме, чтобы поплотнее было.

Как поставили шесть коней! Мамка всё выходила, глядела... не прогнулось ли? Ну, и всё прогнулось под конями... Тогда немцы и говорят: «Почему у вас тут яма?». Мама делает вид, что не знает, что не наш это дом, купили мы его недавно... Немцы разрыли двор, поглядели, что там? Увидели: зерно, овёс, ячмень... Что было плохое - подмокло, то они выбрасывали, а хорошие мешки с зерном они отдавали лошадям.

У нас были овечки. Немцы ловят хорошую овечку, два ягнёнка кругом неё прыгают... разрезают ей шею, а затем, как чулком, снимают с неё шкуру! Раз! И сняли! И забирают нашу овечку... а ягнята орут... Как сейчас это было, так я это вижу! Не помню, что вчера было, а это помню! Мамка тогда им говорит: «Ну берите тогда и ягнят! Что я с ними буду делать?!». Они ягнят ловят и живых забирают.

Поселились немцы в нашем доме. Человек пятнадцать их было. Наносили соломы в нашу самую большую комнату - залу. Козловых в то время уже выгнали из дома. Дом Козловых был крайним в деревне в сторону Уварова. Там немцы оборудовали себе наблюдательный пункт. Почему-то они считали, что с той стороны могут появиться русские партизаны. Об этом говорил переводчик моей маме. Козловых перегнали в наш дом. Мы жили в маленькой спальне, а Козловы поселились в закромок за печкой. Больше им идти было некуда. У Козлова немцы и корову забрали, и всё остальное.

Натащили немцы соломы, поставили доску, чтобы солома не выползала. Сверху настелили брезенты. Немцы попались не хулиганистые. Хлеб, бывало, отрезают, открывают консервы, намазывают большим толстым слоем и всем детям всегда дадут! Если есть сахар, то давали по два кусочка. Ну, мы не брезговали, не думали, что отравимся. Брали, ели - вкуснятина была.

А вот финны были вредные! Сразу они говорили: «Матка! Мукось пекарня?». У них были вроде штыков такие - они залезли и стали в сено тыкать. Нашли наши два мешка муки! Когда стали стаскивать муку, ну, без слёз заплачешь! Унесли!

Муку вытащили... Держали много овец и было у нас много наваляно валенок. Раньше ж сапог не было - валенки носили. Был у нас полный мешок валенок. И детские там были. Я даже не помню, где он у нас хранился. Я помню только, как немцы вытащили этот мешок. Вытаскивают немцы этот мешок и высыпают валенки! Некоторые валенки были новые, но на них были нашиты лапики. Готовилась, наверное, мама к приходу немцев, надеялась, что с лапиками не заберут, чтобы показать, что, мол, дырявые они. Но немцы премудрые оказались. Зря говорят, что они - дураки. Они лапики поотрывали - смотрят, что валенки новые. Забирают. Плохие все отставили, а новые все позабрали! Сложили в мешок и унесли. Плохие оставили валяться на полу. Ёкарный мазай! Ну, что ж делать...

Немцы брали и лук тоже. Лук у нас был крупный - плетёнки длинные висели. Немцы кладут на плечо - и на кухню на свою. Что могли, то они и забирали.

И кур немцы забрали. Мама потом смеялась, что сама она не додумалась и никто ей не подсказал: пятнадцать курей она зарыла в снег на огороде и петуха посадила с ними! Мама, может, и понимала, но в спешке не подумала, чем дело закончится. Приезжает другая часть немцев. Эта часть была без коней. А наш петух: «Ку-ка-ре-ку!» из снега! Немцы приехали, петух ошалел, орёт, немцам дорогу к себе показывает! Ну, так и есть. Немцы: «Матка! Кур, кур, кур!». Нашли и петуха, и кур... И участки, и огороды раньше были большие. По 12 метров была гряда! Бывало, замучаемся поливать - воду таскаем. Но один немец сразу пошёл - открыл этого петуха и кур. Взял сечку, положил курицу - хряп ей по голове! И также другую, третью... понравилось, значит, им. Всех перетаскали кур. А три курицы были плохие: плохенькие, мокрые - эти остались нам. Мы стали жить с тремя курочками.

Кур зарубили, затопляют печку. Мама пыталась немцам втолковать, чтобы они дрова подальше в печь задвигали. А они дрова клали прямо на загнетку и курицу туда же. Дым в трубу не шёл, а валил прямо в комнату. Топят по-чёрному, дышать нечем! Мама позвала соседа дядю Гришу. Он, конечно, и сам боялся, что ему, как петуху голову отрубят, но попытался с немцами поговорить, объяснить им, что так делать нельзя. Они и его не слушали. Тогда он сходил к начальнику. Начальник как устроил им разнос! Открыли окна, двери - всё настежь. Больше они так не делали.

Окоп

Папа писал маме в письмах: «Выкапывай окопы на усадьбе. И не делай прямо. Копай прямо, а потом - поворот». Мама опять пошла к деду Грише, попросила показать, как правильно-то окоп копать? Дядя Гриша сказал, что он на своём участке окоп копать не будет - его дом крайний в деревне, и любая разведка пойдет в первую очередь через его дом. Он собирался, если что, ползти в кузню. Кузня была через дорогу от его дома.

Мама копала, копала... дядя Гриша приходил, помогал... выкопали. Надо было этот окоп накрыть. Накрыли, натаскали туда сухарей, надранных круп с ячменя. У дяди Гриши было два сына и две дочки (пятый старший сын - лётчик был в армии) и хозяйка, тётя Луша, - всего шесть человек. Окоп вырыли глубокий. Все должны были разместиться.

«Попал снаряд в окошко...»

Наши войска перешли в наступление, немцы стали отступать. Мы уже знали, что немцы дома жгут. Решили идти в окоп, дядя Гриша с семьёй должны были к нам прийти. Поужинали мы, собирались уже идти в окоп и ждали дядю Гришу с семьёй. А дядя Гриша всё не идёт.

Потом узнали, что сел сосед с семьёй ужинать. Одно из окон выходило прямо на дорогу к Уварово и Дубкам. Попал снаряд в окошко. Прямо перед окном сидел Петя (или Лёня был младший? Я уже запамятовала...). Снаряд прямо в него и попал! Больше ни в кого не попало, только убило Петю. Какой тут ужин? Они сразу выскочили из-за стола, открыли подполье и запрятали Петю под пол. А больше - куда? Если немец будет отступать, то дом будет гореть, и мёртвый Петя вместе с ним...

«Матка! Вот-вот русский партизан!»

Мы в это время уже сидели в окопе. Мама ждала семью дяди Гриши. А их всё нет и нет... Станицу с большого стола сняла, принесла, чтобы закрыть вход в наш окоп - чтобы от осколков обезопаситься. Только так закрылись, кто-то подходит. Уже думали, что сосед наконец-то идёт. Отодвигают станицу - а там немец! Он и говорит: «Матка! Вот-вот русский партизан!». Мама ничего ему не ответила. А другой немец залез к нам в окоп - взял два мешка наших сухарей и унёс! И крупы унёс! Мы остались без ничего... ничего у нас нигде больше отсыпано не было... Ну, ладно. Дядю Гришу ждём - нету. Но и наши в тот день не пришли.

«Давай-ка мы зарежем корову...»

Был март месяц. Корове нашей скоро уже было к отёлу. Пришёл наш сосед. Говорит: «Давай-ка мы зарежем корову». Корова наша была сама белая с большими красными пятнами. Я очень хорошо помню, как её резали. Помню, как разрезают ей живот, и бо-о-ольшой телёнок оттуда вываливается на снег! Нам кладут этого телёнка на санки и мы везём его в кустики за усадьбой. Дядя Гриша с пекарни приволок большой обливной чан из-под постного масла. Сосед с мамой взяли топор и разрубили корову большими ломтями, сложили в чан. Хорошо посолили мясо солью. Если бы оно сохранилось, то было бы оно нам хорошим подспорьем. Тётка Луша - жена дяди Гриши, копала яму, чтобы зарыть мясо. Снегом ровненько сделали, метелька замела это место. Следов не было видно. Дяди Гриша радовался, что хорошо, вовремя мы всё это сделали.

День-два проходит... однажды утром прибегают другие немцы - другая часть. Сухари у нас уже предыдущие немцы забрали. Эти слазили в наш окоп, поглядели - у нас там ничего кроме тряпок уже нет. Эти немцы нам говорят, что уезжают и будут сейчас наши дома сжигать. Так нам немец по-русски сказал. А что может сказать мамка? Только сидит и глядит на него...

Побитая разведка

Мы уже знали, что в Саньково должна прийти наша разведка от Уварово и от Дубков. Говорили, что 36 человек должны прийти. И вот, наша разведка наступает, а немцы отступают. Немцы бьют в нашу разведку. Разведка охватила крайний дом Козловых в деревне. Наш дом был второй от края после дома Козловых. Это было ранним утром - часа в четыре. Тёмно ещё было. Когда стихло, мы у мамы спрашиваем: «Мам, что народ там трещит на нашей усадьбе?». Мамка открыла станицу, выглянули из окопа и видим такую картину: лежат наши солдаты побитые. Лежали они кучками - группами по четыре или по пять человек. Или немцы стаскивали наших солдат кучками или сами они так ползли друг к другу? Раненым было дуже больно, они умирали друг на дружке... У кого были сапоги - со всех немцы сапоги сняли. У кого были обмотки, те целы были. И что немцы делали? Снег же был. Ребята были все без головных уборов. Они были не стриженные, чупы у них были хорошие - вот как на них сейчас гляжу... Что делали немцы! Они брали канистры, обливали волосы и поджигали! Если человек был мокрый, то он не сгорал. А, если сухой - то обгорал...

Гибель семьи Козловых в Саньково

Немцы уже нас сожгли. Мамка говорит: «Детки, выпалзывайте». Мы видели, как наш дом горел, как соседний дом горел... Ну мы стоим, а что мы ещё можем сделать? Мама говорит: «Детки, берите палочки, скоблите картошку». Картошки у нас было полное подполье, она родилась хорошо. Сели мы на последние брёвна, которые остались от фундамента. Шелушим картошку и едим её. Это было ещё прекрасно.

И вдруг, откуда ни возьмись, приходит санитарная часть. Это уже другие шли. И вдруг, опять летит снаряд! Снаряд попадает прямо в наше мясо!!! Надо ж, чтобы так снаряд попал! И всю нашу усадьбу закидало ошмётками мяса! Приходит другая наша разведка. Голодные! Валенки у них без галош! Стали они мясо подбирать...

Две или три медсестры молоденькие были. Они кричат солдатам: «Ребята! Не ешьте мясо! Идите к печёной картошке! Снаряд химический! Нельзя это мясо есть!». Медсёстры подбегали к каждому солдату и вырывали у них из рук это мясо... ещё и справиться с ними не могли... солдаты голодные были. Тут же сказали матери, чтобы она выкопала ямку и зарыла всё это мясо, чтобы никто его не ел. Ну, что делать... подошли солдаты тогда к нашей печёной картошке. Вот такую «чуду» мы видели...

Саньково сожгли - только один кирпичный домик остался во всей деревне. И то при нём сгорело всё, что было деревянное. Ни дворика не осталось, ни пуни ни одной... Сожгли - чистое поле!

А где соседи?! Дом их сгорел. Горелых не видим. Где делись соседи? Побегли мы через дорогу. Там стояла кузня. Видим: прямо на дороге к этой кузне лежат один за другим: первым хозяин дядя Гриша, за ним - Маша, потом - Зоя, и последний - Лёня. А где хозяйка - тётя Луша? Стали переворачивать убитых... ой, все они в осколках... женщины из бровей им осколки вытаскивали. Ползли они, как гуси по дороге к кузне - отец первым, а остальные - за ним. Их строчили из автомата. Может, и наша разведка их побила. Немцы отступали, наши наступали - они били друг в друга, а между ними ползла семья Козловых...

Зоя почему-то была ближе всех к кузне. На ней было штук восемь платьев надето - на переодёвку. Стоит почти сгоревшая кузня, перед ней лежит Зоя. Нога у неё в сторону откинута, а ветер её платья, как бахрому перебирает...

Если бы они пришли к нам, то они бы все были живы. Хозяйку ни живой ни мёртвой найти не можем. Где делась тётя Луша? Там пунька стояла. Сарайчик этот был наполовину сгорелый. Никто сначала никакого внимания на него не обратил. Ни звука, ничего... Побегли в сарай - там тётя Луша живая, но раненая в ноги. Тогда все бросились её спасать: вытаскивать, перевязывать.

Старый, старый дедушка был в деревне. Деда этого нашли сгорелого. Пошёл он погреться на печку, а немцы стали дома поджигать. Так он и сгорел - только косточки остались. Петю надо было вытаскивать - мама знала, что Петя захоронен в подполе.

Хоронить же надо. В чём же хоронить? Топор сгорел, рубить нечем. Пошли мы в сторону барского сада, где кустарник рос. Стали кусты покрупнее рубить тем, что нашли, стёсывать и делать таким образом общий гроб. Одна женщина по имени Нюра вспомнила, что у неё есть корыто, в котором солдаты в Погоре тесто замешивали, когда хлеб пекли. Вот, говорит, и будет им такой гроб. И правда, так и сделали. В один ряд положить их в этот гроб не смогли.

А гроб же надо накрыть... верха-то у нас не было. Сделали верх из олешника. У кого простынь, у кого скатерть нашли, чтобы лица им закрыть. И Петю вытащили из подполья, похоронили вместе ними. Могилу им выкопали в том самом месте, где стоял их дом.

Я с 71-го года живу в Издешкове. До этого я всё время ухаживала за этой могилкой, сеяла цветы. Соня Герасимова - доярка, тоже долго за этой могилой ухаживала. У Козловых остался сын Даниил Григорьевич, 1920-го года рождения. Он был лётчиком. После войны жил в Москве. Он каждый год приезжал на могилку. Он говорил, что, когда пролетал над Смоленском, всегда низко спускался, когда летел над этим местом. Он поставил памятник, сделал ограду.

Вместе с Данилой решили мы посадить берёзы на этом месте. Сколько человек там похоронено, столько мы решили посадить там берёз. Каждая берёза была подписана: дядя Гриша, Петя, Лёня, Маша, Зоя...

«Нашего папы всё нет и нет... числится он без вести пропавшим»

Нас освободили, мы стали бегать в Издешково, ждали папу с войны... Все приходят с войны, а папы всё нет и нет... Сосед наш, Спиридон Тимофеевич, отец моей подруги Шуры Тимофеевой пришёл, другой пришёл... много уже мужиков с войны вернулись. Человека три только у нас не пришло с войны.

Папы всё нет и нет с войны... все строятся, а нашего папы нет. Мама стала сама хибарку рубить. Жили в этой хибарке. Как-то ж надо жить... Папин брат, дед Егор, иногда помогал советом. Он был старше папы. Дед Егор чуть подмагнул, но он и сам был уже плохой. Советы он маме давал: поставь четыре столба, выпази их... Тогда брюк не было: пока мама строила, вся юбка была изрублена, - ветром её мотало. Долго мы жили в той хибарке.

Ой, все идут и идут с войны, а нашего папы всё нет... так и нет... и по этот день нет. Наш папа числится без вести пропавшим. Двоюродная сестра, которая служила в армии связисткой, пыталась разыскать какие-то сведения о папе - ничего не удалось узнать...

Снова колхоз

Спиридон Тимофеевич Тимофеев, пришедший раненым с войны, стал председателем. Снова колхоз. Стали пахать - сначала на себе, лошадей не было. Пахали старики - Прошин, Романов, папин брат родной дед Егор. За зерном ходили и в Алфёрово, и в Издешково. Насыпят нам ведро овса - мы его должны были нести семь километров от Алфёрова. Еле-еле мы доплетались до дома. Но сеять надо было. Насобирали, посеяли...

Овёс родился в Санькове - тайга! А косить его надо было косой. К косе привязывали лапку - палка такая, точно, как рука с пятью пальцами, чтобы овёс ложился ровно валом. Косили деды, а мы, дети, должны были за ними снопы вязать. Не пойти нельзя было - ни в каком случае! Все мы должны были идти. У деда Андрея, к которому меня приставили, дюже хорошо получалось косить овёс. Овёс-то режется хорошо. Я пока сноп схвачу, закручу, подторну - гляну, а мой дед Андрей уже кончает, а я ещё на середине! Ой! Разорвись душа и тело! Делаю сноп толще - не хватает перевязи! Ну, что делать!!! А дед мне говорит: «Молодух! Дочушь! Я тебя замучил...». А я ему: «Дед Андрей, ну, ты вспыхни хотя бы... я с тобой тогда начну следующую полосу». А он не курил. Он чуть посидит, пот вытрет рубахой, и опять пошёл. А берёт же - какой охват! У меня из его охвата три снопа получалось. А снопы связала - поставить же надо, чтобы бабка стояла.

В следующий раз бригадир меня посылает: «Шура, иди с дедом Андреем». Я отказываюсь наотрез, пусть другая за ним повяжет. Думаю, что вот тот, другой дед, дрыхленький - пойду за ним. Ага!!! Как бы ни так! Поставил бригадир другую к деду Андрею - Машу. Дед Андрей уже два раза прошёл, а Маша только от края отошла. На следующий день опять меня ставят с дедом Андреем. Я бригадиру: «Это я что - принудиловку несу?!». Ну, понятно, что, пока погода - надо всё делать побыстрее... Я всё время была прикреплена к деду Андрею. Пшеницу, рожь - всё косили вручную.

Голод

Дали нам одного зебрёнка - конька такого маленького, плохенького... Он у нас чуть побыл и помёр. Болел и помёр... Пришли в нашу деревню катерининские за мясом. У мамки была подруга в Катеринине - Ёкорнова. Она попросила маму захватить хоть сколько мяска от коня. Мама ей говорит: «Ты с ума сошла? Он же сдох!». А она и говорит: «Я своего Мишу бросила в ямку от бомбёжки. Кормить мне его нечем, он кричит...». Ну, совсем с ума спятила! Ползает Мишка по этой ямке - там железки, стекло... порезался он весь. Мамка была вынуждена нас бросить и побежала к этому Мишке. Чужие они нам были люди, но дружили они с мамкой. Мамка вытащила Мишку из воронки, на его мать наорала: «Ты совсем с ума спятила! У меня лука много насажено. Приходи, лук дам. Лук будешь варить и хоть что-то будешь ему давать». Вытащили, вымыли... во, как было... очень трудно было.

Мы очень голодовали! Не дай, Бог! Вот сейчас беженцы едут - им тоже очень тяжело. Но их кормят и они очень хорошо одеты. У нас - ни одежды, ни еды, ни мыльца, ни ложки! Как и где мы это доставали?! Выжили...

Родная подруга по голоду Шура Тимофеева

У подруги Шуры Тимофеевой отец с войны пришёл, а у меня отец не пришёл. Отец погиб - нам и 200 грамм муки не давали за отца! Ни рубля маме не давали за отца!

И вот, отец Шуры приехал. У Тимофеевых в семье было три дочки (потом Шурина сестра в Николо-Погорелом жила и работала учительницей). По тем временам они жили богато, ведь отец пришёл с войны. Хоть он и был ранен, пришёл с палочкой, но, однако, пришёл. Спиридон Тимофеевич устроился у нас в посёлке в сельпо. Стал строить дом. Этот дом и сейчас стоит в Санькове. Они меня пустили в этот дом, когда у меня была свадьба. Мы жили в комнатушке, развернуться было негде. Сами Тимофеевы тогда ещё не жили в том доме - только сложили печку.

Мы с Шурой были, как родные. Она очень простая. Когда отец в сельпо устроился, он привёз мешок муки зашитый. Мать у Шуры была очень хорошая. Она пекла очень много лепёшек. Уже русская печка у них была. Когда я приходила к Шуре, она мне сразу давала лепёшку! Мы в то время ели козелец, лебеду, крапиву. Это была наша еда. Больше у нас ничего не было. Шелушины никакой не было! И то мама нас рано будила и отправляла на поля, говорила: «Детки, вставайте, а то вам и этого не достанется». И крапиву с лебедой ещё найти надо было...

А Шура, бывало, скажет: «На тебе лепёшку!». Я съем эту лепёшку и думаю: «Ой, какая вкуснятина!». И она даёт мне другую и говорит: «Неси сестре и мамке!». Я отвечала: «Да ты что выдумала! Да меня мамка с этими лепёшками будет гнать прутом перед собой! Скажет, что я накрала лепёшек... ни в каком случае!». Тогда что она делала: она набирала этих лепёшек штуки четыре и несла, вручала моей матери! А я боялась, что её мама пересчитала эти лепёшки, и ей влетит. Шура же была уверена, что мама лепёшки не считала. Вот такая простота была Шура! Но и мама отказывалась, говорила: «Шура, забирай назад! Я не могу это взять!». Мама понимала, что голод, а Шура раздаёт всё, что папа им добыл для пропитания. Но Шура отвечала, что папа обещал ещё мешок привезти. Такая она была простая, добрая и отзывчивая. Это моя родная подруга по голоду .

В Игоревке

Стали гонять нас в Игоревку. Нам отводили делянки и мы должны были напилить брёвна на шпалы из ёлок определённой толщины и определённой длины. Лесники нам указывали, какие ёлки пилить. Ехать надо было в Игоревку - ехать не в чем. Ноги босые. Ну, ладно... приладили что-то на ноги.

Человек пятнадцать нас отправили на эту работу. Три старика с нами было. Они еду нам готовили. Выпиливаем, хворост жгём. Огонь разложен - жгём лапник. Это сейчас: лес рубят, мусорят и ничего не убирают. А тогда всё было генерально в лесу. Как только ёлку валят, кричат: «Отбегайте!». Рядом были делянки алфёровских. Если мы пилим - алфёровцы опасаются. Если они пилят, то мы опасаемся. В Малом Алфёрове была такая Ксения - её прибило ёлкой тогда в Игоревке. Она долго потом оставалась инвалидом.

Вот, напилим. Дают нам двух быков - лес вывозить. Такие они были своенравные, непослушные эти быки!

Вывозили лес большими хлыстами, мы должны были распилить эти хлысты. Ближе к погрузке загоняли товарняк. Мы эту ёлку несли к вагону вдоём - две девчушки. Сколько лет нам было? Да совсем немного... Вагон стоит высоко. Мы не можем ёлку с плеча погрузить в вагон. Там стоит принимающий, но мы подать ему не можем - маленькие мы. И он не может глубоко к нам наклониться, сам сковырнётся с платформы. Ну, на дыбушечках и как-нибудь... Ладно. Вагон нагрузили. Наш колхоз вагон нагрузил. Уехали мы домой.

Лес нас замучил. Строить же надо было всё! Немцы всё сожгли, всё погорело... и хлева надо было строить, и дома надо было строить. Всю зиму в лес ездили. Было так: дают нам деревянные саночки. Запрягаем в них быка, едем в лес. Оглобля оторвалась - бык запировал! Залез на пень с этими санками! Я ничего не могу с ним сделать. Оглобли оторвал, из санок вышел, стоит - пан, король! Что ж мне с ним делать?! У меня был лён с собой. Тогда лён мяли, сушили в печках. Мне давали свёрток льна. Я его торкала в пазуху - ни сумок, ни верёвок - ничего у нас не было. Только один бык вокруг меня. Я делю этот лён на пряди: две ж оглобли надо привязать... Подвожу я быка к оглобле - одну привязала, а из другой он уже ушёл!!! Санки боком - об пни перевернулись... как бык на пень посадил санки, так мой лён опять весь и оборвался! Ёкарный мазай!

Мы приехали к председателю Спиридону Тимофеевичу и говорим ему: «Мы больше на быках не поедем! Мы с ними не справляемся! Как хотите! Или пусть старики с нами идут». Не едем, бастуем... ну мы ж не справляемся... Тогда вот что придумали: в нос быку вставили металлическое кольцо, чтобы он становился послушным. Ну, ладно. Одна партия поехала, говорят, что хорошо бык с кольцом слушается. Как только бык побежит, сразу к нему - хвать его за кольцо! У него фонтаном кровь из носа, и он стоит, как убитый. Так бывало до того дело доходило, что бык рассопливится, - а мороз 30 с лишним градусов! У него вся морда в кровавых сосульках! Так берёшь палку - отобьёшь ему сосульки... А он - послушный, стоит! Вот так приладились...

Потом две коровы нам дали. Стали скот разводить. Было очень тяжело.

Снова в школу

Школа наша была в Зимнице. Женщина одна сначала свой домик давала под школу. Потом ходили в Пареево. С Пареево ходили в Лукино. С Лукино ходили в Издешково. Я закончила семь классов.

До войны мы начинали учиться в Арефанове. Зимой ходили в школу - сугробы страшные! Таисия Алексеевна была у нас учительницей Она там жила и нас учила. Но потом это всё сгорело. В Зимнице нас учили две сестры Щепелевские: Надежда Фёдоровна и Александра Фёдоровна. Это были наши учителя. Порядошно было ходить в Пареево. Тоже там был частный дом. Почему мы туда стали ходить - это я не помню. Учительница у нас была парализованная. Она писала левой рукой. В Лукино нас учила Анна Яковлевна Маслова. Этот домик до сих пор сохранился в Лукино. Школа там была хорошая. Там мы закончили четыре класса, а в пятый пошли в Издешково. В Санькове школы так и не было. Мои дети ходили в школу в Зимницу, а потом в Издешково.

Молодость, гармонисты...

У нас в Саньково люди жили хорошо и дружно. Ходили на вечеринки в святки в Зимницу. Там до сих пор наш клуб стоит. В Зимнице были дуже коварные старики - выпьют, подерутся... а у нас всё было спокойно. В клуб идёшь - с ребят ничего не берут, а с девочек берут. Надо было что-то нести с собой съестного, иначе в клуб не пускали. Мама тогда ворчала: «Двенадцать дней святок, вы из дома всё вынесите!». Гулять хотелось, поэтому мы отвечали, что она может нам ничего не варить это время. Но весело было!

Наш сельсовет был в Алфёрове. Мы ездили туда голосовать. Алфёрово тогда была большая деревня, сельхозтехника там была. Мой муж там учился, там трактора ремонтировали. Да и Заленино - большая и хорошая деревня была.

В Алфёрове дуже много было гармонистов. Даже Лукино ходило тогда в Алфёрово. Ох, какие там были гармонисты! А чечётку как плясали! А русского! А Ликонидич из Дубков - как же он нам играл! (Васильев Василий Васильевич, внук бабы Ликониды (прим. Адм.сайта)). Как он нам сыграет - всё приходит в движение! Он даже духи из ландыша делал девушкам!

Мы ходили в Алфёрово венки завивать на Троицу. В понедельник их развивали. Такая была традиция. Бригадир это знал, и этому не препятствовал. Мама, бывало, к этому событию мне шила новое платье. Помню, что как-то пошли венки завивать, а я - в новом платье. И тут дождь, как из ведра! Стоим мы в барском саду под ёлкой, а на мне нитки живой нет! Платье новое мокрое!

Работа в колхозе «1040»

Муж мой Федя Бояринов работал трактористом. Он был заслуженный механизатор РСФСР. Дочек родила - 52-й и 53-й годы. Ни каш, ничего нет... Одна корова в колхозе телилась - по пол-литры молока давали. А что такое пол-литра молока на двух детей? Один раз попили, больше давать нечего...

Лён у нас родился отлично. Титов тогда работал председателем. Он сказал: «На каждого трудоспособного даю три гектара льна». Бригадир саженем отмерял участок: Шура, Нюша, Катя, Варя - колышки забили. Это твоё. Про свою усадьбу ты забудь, что она у тебя зарастает. Зажигаем фонарь, везём повозку и роем картошку по ночам. А на льне - с зари до зари. Чтобы лён был высшего качества! Чтобы в нём не было ни мокрицы, ни какой другой соринки, чтобы сдать его хорошим номером.

А детей куда девать? Детского сада, яслей не было. У меня маленькие дети - двое. А у других - по трое-пятеро. Титов говорит: «Куда хотите, туда и девайте!». Мы просили, чтобы нам хоть старуху какую нашли за детьми присмотреть - только, чтобы они не с нами были. Но приходилось брать их с собой на поле. А поле, засеянное льном, - километра полтора от деревни было. В чём везти двоих детей, если колясок нет?

Надо было ещё в обед домой сбегать корову подоить. Я просила старенькую соседку нашу корову загонять в обед. Корова стояла с раздутым выменем, ревела, ждала меня. А мы - босиком бегом, коров доить. А потом обратно бежим с молоком к детям. А дети в это время - кто, где - неизвестно... а железная дорога была рядом. Одна девочка бегала, бегала - да и в кустах заснула! Хорошо, что нашли - была цела и невредима. Клеёнок никаких не было. Если бы были - мы бы хотя бы детям шалаш сделали, чтобы они в нём сидели. Так не было ж ничего! Мы им делали укрытие из скатертей, из покрывал. Дети постарше придумали - нашли где-то ручей, потоптались по нему, стянули наши скатерти и покрывала на землю и ходят по ним грязными ногами! Все наши «покрывашки» втоптаны в грязь! Стали тогда высоко их вешать, чтобы дети не могли их достать.

Кашу варить-то было и не из чего. Хорошо ещё, что на молоке была каша, которую всё-таки удавалось сварить. Бывало придём к ним в обед, а они земли в кашу насыпят, ложкой разболтают... Стали всё убирать от них на большую высоту.

А дождь пошёл - что делать? Клеёнку со стола брали, пять детей в кучку сбивались - если клеёнки им хватало, то так и стояли под дождём. А мы всё это время были на льну. Мокрица какая была - полоть надо было, чтобы рядки были хорошие.

Рабочий день заканчивается - везём детей домой. А в чём их везти?! У меня двое, одна идти пешком совсем не хочет - далёко. Чуть пройдёт и садится, дальше не идёт. Я прошу своего мужа Федю, чтобы сделал что-нибудь - хоть к ванне колёса приделал... из осины бы напилил чурбачков... Я ему говорю: «Ты ж тракторист! Придумай что-нибудь!». А он уезжал в 5 утра и приезжал в 12 ночи! Я уже со льна приходила, а его всё не было. Работали ж с зари до зари...

Ну, вот, напилит он колёсья, приделает их к ванне. Туда довезла на четырёх, а обратно - на двух! Сухая осина быстро ломалась. А пыль! Колёса эти в землю врезаются, пылят! У детей все мордашки в пыли! Эх, жаль, что фотоаппарата тогда не было! Сейчас бы обсмеялись над этими фотокарточками! Я детям говорила: «Не смотрите на меня, садитесь спиной ко мне». Я такая был не одна. У меня двое, а у другой - пятеро. Она троих везёт, а двое сзади бегут. Я всегда шутила, что я ещё лучше всех устроилась, потому что у меня только двое детей было, а у других дуже помногу. Мужу опять говорю: «Напиливай больше колёс! Чтобы запасные были! Из ёлки сделай - может, крепче будут...». Ну, да, мужу хорошо было: сел - трактор едет, он его нарядил, напоил, вымыл, выкатил. А мне что было делать? Мне же надо было трудодни зарабатывать! Мне же Титов сказал, чтобы была выработка 265 трудодней в году! Ну, муж подумал-подумал и сделал колёса из старых подшипников. Но они были хреновенькие, плохенькие-маленькие... Они врезались в землю, волочь их можно было лишь с большим трудом. Вот так в ванне и возила детей на поле.

У нас было своё хозяйство - поросят завели, картошки много сажали, потом продавали (председатель колхоза Титов машину давал на рынок возить). Я лично возила продавать поросят из личных подсобных хозяйств в Звенигород - на колхозной машине. Так добывали деньги.

Корову свою держали. Чтобы на свою корову сена накосить, мне надо было выкосить 12 гектар в колхоз, высушить и сложить в копёшки. Только тогда давали косить на свою корову. Ступнями делили: если 30 трудодней сенокосных, то соответственно давали такую полосочку косить. А, если не накосил в колхоз, тогда тебе свою корову кормить нечем. Долечку не дадут под покос. Вот такой был труд! Вот такая у нас была тяжёлая жизнь.

Роковая травма

В колхозе я всё время работала полеводом. Эта работа сделала меня калекой. Как я стала калекой? Стали мы делать большие стога. Стога были огромные, как дом. Титов сказал, чтобы стог был не меньше 10-12 тонн. У маленьких стогов прели низ и верх, оставалась только середина. Поэтому делали большие стога. Мужики-старики к тому времени уже умерли. Нас обычно было человек восемь женщин на стогу. Кладём, кладём, топчем... Нам привозят волокуши, две женщины с волокуш встают на мыски, подают нам сено на верх стога. Когда дело к завершению стога, два человека со стога спрыгивают. Потом стог становится ещё уже. Напоследок остаётся один человек - он самую макушечку ведёт. Это было сложно. Никто не хотел оставаться напоследок. Говорят мне: «Бояриниха! Оставайся ты!». Ну, ладно, говорю, один отстою, другой не буду... А другая потом стог сложила, плохо сделала макушку - получилась люлька. Дождь пошёл, сено намокло. Ту опять не ставят. У той дуже плохо получилось. Я говорю: «Что я - курсы я что ли сдавала? Вместе с вами я тут стою». Приходилось опять мне стоять одной на самом верху огромного стога.

Стога делали такими огромными, что никто уже не доставал до верха. Стали подавать сено на верх стогометателем. Обычно на стогометателе работал мой муж Федя. А тут вдруг его куда-то отозвали на совещание - он был депутатом сельского поселения. Приехал другой тракторист - Ваня, а я была на стогу. Я уже завершала стог - Ване кричала, чтобы он мне поменьше сена подавал. Но Ваня не имел привычки делать то, что ему сказали. Он взял полную копёшку, что привёз, и подаёт мне. Я ему кричу: «Не надо столько подавать! Ты меня свалишь вместе с этой копёшкой!». У меня ноги уже поперёк копны - стоять уже места нет. А он меня как саданул! И я с двенадцатитонной копны «сбрызнулась» на клеверище! Земля комковистая! И что бы эта копёшка летела вперёд меня?! Так нет же! Я приземляюсь животом вниз на эти комки, а сверху на меня прилетает копна сена, что Ваня подал.

Я долго лежала. Мне казалось, что у меня оторвалось всё внутри. Недалёко у нас была речечка. Девочки предложили бидончиком водички поносить, чтобы меня полить. Я отказалась. Кое-как я встала. Надо было, конечно сразу в больницу идти. А как? Муж работает. Двое деток, никого нет... Детки маленькие ещё были. Так я и ходила. Много лет прошло. Сначала я стала хромать. Потом я ходила с тросточкой, затем лет десять с костылём. А, когда исполнилось мне восемьдесят лет, то однажды я не смогла встать с утра. Оказалось, что тазобедерный сустав был повреждён во время падения. Постепенно сустав стирался из-за травмы. С годами ситуация ухудшалась, и постепенно это лишило меня возможности ходить. А операция стоит очень дорого.

«Уйти из колхоза нельзя было...»

В Санькове всегда был колхоз. Уйти из колхоза нельзя было никак. Паспортов нам не давали. Моя сестра 30-го года рождения уехала в Москву, устроилась на фабрику работать. За паспорт для сестры мы отдали телёнка (у мамы была корова и телёнок), она успела уехать. Я пробовала уехать, ещё не была замужем, но не смогла получить паспорт. Приехала назад. У кого был блат - в колхозе никто не работал. Но получить паспорт было очень тяжело. Да и по блату - очень было строго. Ведь наказывали и того, кто помогал получать паспорт. Был у нас председатель до Титова - Василий Тимофеевич, он выпивал. Василий Тимофеевич дал кому-то паспорт. Об этом стало известно, сильно его наказали за это.

Прошло время, жить мы стали сыто. И картошка у нас была, и мяса у нас было много. Овец мы много держали. Но сбыту не было. На рынке в Издешкове пытались продавать баранину - по рубль тридцать баранину никто не брал! У нас были накопления - две с половиной тысячи. Решили дом купить в Издешкове. Дом стоил пять тысяч. Если бы удавалось мясо продавать, то мы бы насобирали пять тысяч. А так надо было ждать, когда за лён деньги заплатят. Льна надо было навязать на целую машину. Сначала всё делали вручную, тракторов было мало. Лён у меня шёл хорошим номером, я за него хорошо получала. Титов приезжал, брал сноп и с ним фотографировался. Я всё время сдавала дуже хорошим номером: 1,80 - 1,75! Но его надо было очень хорошо обрабатывать, чтобы он хорошим номером шёл. Лён надо было со своей дольки связать, обмолотить свою копёшку, свезти на слище, прораслать, потом его опять поднять, в шаху привезти, опять связать. Перчаток не было - руки были все в крови, ободранные. Лён колючий. Кремов тоже никаких не было. Единственное средство для рук было - молоко во время дойки. Перед дойкой цвыркали на руки молоком для смягчения кожи.

Титов и мужа, Бояринова Фёдю, никуда не выпускал, паспорт ему не давал. Федя был передовиком: и на комбайне, и на косилке, и на молотилке, и лён теребил. Заработав денег, дом мы купили под честное слово в поссовете. Титов так и не дал паспорт. И только, когда Федя, как передовик от нашего колхоза, должен был ехать в Польшу, он смог получить паспорт. Была целая делегация в Польшу - и из Вязьмы, и из Сафонова были люди. Без паспорта его, конечно бы, в Польшу никак не выпустили. Вот тогда мы только и воскресли! А до этого никакими средствами получить паспорт нельзя было. Я даже и не помню, когда я паспорт наконец-то получила... Очень было тяжело, не выпускали. Если бы паспорта тогда давали, то здесь бы ничего не было! Это был единственный способ, чтобы людей задержать. Иначе бы тут никого не было - тут бы была тайга...

Работали, работали... ничего не заработали

Колхоз был хороший, но платили мало. Мама моя уходила на пенсию - 6 рублей!!! Мама всё время была звеньевой. За отца хоть бы рубль дали! Даже сейчас мне обидно против других - участники войны получают деньги, а мой отец Ленинград защищал, погиб там... А нам за это никаких привилегий, никакого почёта...

В 71-м году я перешла на работу в издешковскую столовую посудомойщицей. Потом я стала вторым поваром. Пошла на пенсию - колхозный стаж не считается! Работа в совхозе входит в стаж, а в колхозе - нет! Пошла на пенсию - получала 45 рублей!!! Потом добрые люди написали Ельцину: почему это работа в колхозе не приравнена к работе в совхозе при расчёте пенсии? Чем мы хуже?!

Картошку в колхозе сажали - ни копалок, ни сажалок... всё сажали и копали руками. Я по пять гектар земли пахала под картошку! У меня была закреплённая лошадь. Мою лошадь поймать никто не мог, кроме меня! За ней можно было полдня ходить с овсом, но поймать не могли. Я с пустыми руками приходила и только говорила: «Мохнат, стой!». Тут он и стоит. Могут забирать его на работу. Уезжала с колхоза, не могла плуг себе украсть! А ведь уходила с дармового колхоза, который мне даже пенсии никакой не начислил! Пенсию мне начислили только за работу в столовой в Издешкове. Совестно было взять в колхозе плуг, чтобы картошку сажать на своей усадьбе. Мы были не воры. Приходилось в Издешкове у соседа плуг занимать, чтобы картошку сажать: за бутылку купленной водки брали плуг. Всё это я имела в колхозе, но уходили, ничем не попользовались. С самого детства, с девяти лет по 1970-й год я работала в колхозе! И ничего мы там не заработали...

Ой, какая сейчас жизнь хорошая! Всё есть. Мы же ничего не видели... до сих пор памятен тот голод. Ни одёжки, ни обувки!

Не приведи, Бог, ни внукам, ни правнукам такую муку!

---

(записано 25 июля 2014 года)