Мемуары
Васильева Ивана Васильевича
(13.02.1922-11.02.2002)

О деревне Уварово и про войну

БЕРЕГИ ЧЕСТЬ СМОЛОДУ

Великая Отечественная война закончилась 70 лет назад. О ней много написано и снято документальных и художественных фильмов. Особо ценными свидетельствами остаются воспоминания непосредственных участников войны – простых солдат, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть будней на фронте. К сожалению, они почти совсем не вели дневников и очень редко писали после войны воспоминания. Тем ценнее «мемуары» о войне нашего земляка, уроженца деревни Уварово, Ивана Васильевича Васильева. Он не только описал свой боевой путь, но и поделился своими раздумьями солдата о том, как надо правильно воевать и за что. Его воспоминания проливают свет на убеждения людей советской эпохи, к которым он принадлежал.

Рукопись воспоминаний Ивана Васильевича хранится в краеведческом музее Казулинской средней школы Сафоновского района (заведующая музеем - Анна Петровна Зедайн). Передала воспоминания в музей родная сестра Ивана Васильевича – бывшая учительница русского языка и литературы этой школы Анастасия Васильевна Волкова. Мемуары опубликованы с некоторыми несущественными сокращениями.Родился я в 1922 году 13-го февраля в деревне Уварово Алфёровского сельсовета Сафоновского района (в то время Издешковского) [1] Смоленской области в семье крестьянина-середняка

Крестьянская жизнь была тяжёлой… Работать родителям приходилось очень много – как говорят, с утра до ночи. Урожаи были низкими… Хлеба, как правило, не хватало до нового урожая. В семье все работали. У нас, детей, были свои обязанности. Нарубить дров, начистить картошки, произвести уборку в избе, вскопать огород и сделать грядки и другие обязанности, которые мы обязательно выполняли. Один год был особенно тяжёлым: мама даже распухла от голода… По праздникам иногда нас освобождали от работы и отпускали погулять. Мы ходили в лес, «на горку», что была за речкой. Особенно тогда, когда поспевала дикая вишня. Там мы лакомились ею и иногда даже домой приносили, ходили по землянику, чернику и малину. В грибное время – по грибы. Леса я сызмальства знал очень хорошо, знал, где растёт боровик, козёл, маслята, подосиновики; места, где растёт земляника, черника, малина.

По праздникам играли в лапту, в бабки, в городки, в прятки. В лапту, городки и бабки играли и все взрослые, особенно любили играть в лапту. Бабки, горелки, мячи и вообще все игрушки берегли особенно. Вообще-то мы ко всему относились очень бережливо: мы знали цену человеческому труду, так как сами своими руками принимали участие в труде – а это, наверное, действует лучше всяких убеждений. Весь быт, уклад жизни и родители воспитывали уважение к труду, честности и бережливости. О человеке прежде всего говорили о том, как он работает, в частности, о женихе и невесте самое главное считалось то, как умеет работать.

До сих пор я помню такой случай. Мы шли всей семьёй вместе с дедушкой Матвеем по дороге. Дело было летом. На лугу росла уже большая густая трава. И я зашёл в траву сорвать цветов. Дед, увидав это, громко сказал:

– А ну вылезь из травы – не топчи траву.

А я сказал:

– Дед, а ведь это же не наш луг.

Тогда дед уже громко закричал:

– А ну сейчас же вылезь! – и добавил, – Кто чужого не бережёт, тот своего не имеет.

Мне сейчас приходится вспоминать об этой высокой морали безграмотного деда, жившего в век собственности на всё: ведь в то время никто не учил, что общее – это наше.

Школа

Читать меня научили родители дома ещё до школы. Была уже поздняя осень, заморозки. В барском доме за рекой, за озером открылась новая начальная школа для школьников двух небольших деревень – Дубки и Уварово. Занятия в школе уже давно начались, а я сидел дома: у меня не было обуви. Но вот мне сплели лапти. (Замечу, что, когда мне купили новенькие ботинки – это был для меня праздник, радости не было предела). И я на следующий день убежал в школу. Букварь у меня был. Пришёл в школу с друзьями. Прозвенел звонок. Меня ввели в класс и посадили за парту. По партам шёпотом пронеслось:

– Новичок, новичок.

Учительница увидела меня, спросила:

– Вы учиться?

Я ответил:

– Да, я хочу учиться.

– Как твоя фамилия?

Я молчал. Смутился и, очевидно, покраснел, как рак, и … молчал. Я не знал своей фамилии. Потом я обронил:

– Я не знаю.

– Как зовут твоего отца? – спросила учительница.

– Васей, а маму Сашей.

Все засмеялись.

– Хорошо. Будешь Васильевым. А зовут?

– Иваном.

Учительница дала мне новую тетрадь и карандаш и написала на обложке таким красивым почерком: «Тетрадь Васильева Ивана Васильевича». Так я начал заниматься в школе…

Занимался я хорошо. Два класса окончил я в Уваровской начальной школе. После этого барский дом – школу – разобрали и перевезли в район, как говорили, на постройку молокозавода. Следующие два года – 3-й и 4-й классы, я заканчивал в соседней деревне Куракино. Умер отец…

В семилетнюю школу надо было ходить за 3,5 километра в Кононово, что около ж-д станции Алфёрово. Год пришлось пропустить. Не было ни обуви, ни одежды. На следующий год стал ходить в Кононовскую семилетку, которую окончил с одной хорошей отметкой по черчению, а по всем другим предметам – отличными…

Дальше я не думал учиться. Мать одна работала в колхозе. Я – старший. Ещё двое моложе меня – брат и сестра. Но однажды меня послали нарочным в Алфёровский сельсовет на лошади верхом. (Наш сельсовет имел телефонную связь с районом, но было много сельсоветов, не имеющих телефонной связи, и, очевидно, для нормальной жизни и работы в то время это было необходимо). И здесь я встретил своего учителя истории и географии Петра Никанорыча Селиванова. Он спросил меня, куда я поступаю дальше учиться. Я ответил:

– Никуда. Куда мне: мать, да нас трое… Кто мне помогать будет?

Здесь он мне так дружески посоветовал поступать в техникум:

– Способности у тебя хорошие – а это сейчас главное, помогут. Я тоже учился без помощи родителей.

Приехав домой, я рассказал маме об этом. Мать была не против моего дальнейшего обучения:

– Двоих (брата и сестру) я воспитаю и без тебя, а помощи, сынок, не жди…

Я поехал в Вязьму в педучилище – не приняли. Я съездил в Москву, но был уже конец сентября. Во всех техникумах приём уже был закончен. И только строительный техникум Московского горисполкома производил приём. По черчению у меня «хорошо» – основной предмет: нужно сдавать экзамены. Все предметы сдал… Сдаю математику… Всё отвечаю хорошо. Но квадратные уравнения не знаю… Преподаватель алгебры Георгий Михайлович Урядников был в годах – пожилого возраста, – сильно болел и не успел весь материал нам разъяснить. Заменить в ту пору учителя алгебры было не так-то просто (мне до сих пор не известен по нашей местности человек, который бы знал начала алгебры). Но преподаватель математики техникума Владимир Васильевич Романов спросил у меня, почему ты не знаешь этого материала, это же программа 7-го класса. Я сказал, что болел учитель, и не успели… Тогда он мне задал быстро вопрос:

– Сколько будет ¼ от 500?

Я быстро выполнил: 125.

– Как же ты так быстро сосчитал?

– От 400 ¼ равна 100 и от 100 ¼ – 25. Итак, 100 плюс 25 – 125, – ответил я.

Тогда Владимир Васильевич говорит мне:

– Ставлю тебе «4» под свою ответственность, будешь в моей группе.

Состав нашей группы был солидный. Кто окончил рабфак, кто десятилетку. Только я и Павлющин Михаил Дмитриевич из семилеток.

Очень тяжело давалась нам математика. Но, в конце концов, я оправдал доверие. Стали появляться и у меня по математике хорошие и отличные отметки.

В эти годы фашистская Германия под руководством Гитлера усиленно готовилась к войне. Директор техникума делал доклад о международном положении, в частности, о подготовке к войне. Был задан вопрос, против кого же она собирается воевать? Ответа прямого не было дано, но был дан совет готовиться к обороне… Мы поняли всё… И в то время молодёжь шла в военное училище…

Под влиянием полётов Водопьянова, Чкалова и других героев Арктики я принял решение готовить себя к войне в воздухе, в авиации. Одни сезон посещал планерный кружок. А потом поступил в Таганский аэроклуб г. Москвы. Зимой после занятий в техникуме по вечерам занимался в аэроклубе. Подошёл к самостоятельному вылету… Пришла мне такая мысль: «Война на носу, нужно поехать повидать мать, может быть, больше не придётся встретиться». Летом домой я в эти годы не ездил. Мне нужно было зарабатывать деньги на одежду и обувь. И в этом отношении повлиял на меня совет отца. Уже совсем перед смертью, когда дома никого не было, он подозвал меня и сказал:

– Ваня, будет война с Германией. Тяжёлая будет война. Немец побьёт нас. Он возьмёт нашу местность. Вязьму возьмёт. Держись сынок. Но победы он не добьётся.

Я стал возражать ему, что, в крайнем случае, он возьмёт Минск и Белоруссию и не больше. Это всё враки…

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Я, сынок, немца очень хорошо знаю, не забудь, что я тебе сказал.

На этом наш разговор окончился. И я до сих пор жалею, что не расспросил подробнее, откуда у него были такие знания-убеждения.

Я бросил занятия в аэроклубе и техникуме, поехал к маме… Приехал, побыл неделю. Маме и никому ничего не сказал. Приехал просто в отпуск, повидаться, поговорить…

Появился в аэроклубе, а там в это время шли усиленные занятия… Меня спросили, можешь посещать каждый день без пропусков днями? Я сказал, что могу. И я летал без передышки… Но положенной нормы налёта я всё же немного не мог набрать. Немного подоврали…

Приехала комиссия из лётной школы. Получил задания, повторил, взлетел, вошёл в указанную зону, сделал две фигуры одну за другой – это меньше половины задания – слышу хлопок по плечу и приказ:

– Давайте на посадку.

Сразу же подумал: «Ну, засыпался». Посадил самолёт. Объявили о зачислении в лётную школу, и в октябре месяце 1940 г. мы поехали в Киев, а из Киева пригородным до ст. Буга в Гостомельскую авиашколу. И 20 октября 1940 г. стал курсантом этой школы.

Летом 1941 г. выехали в летние лагеря в Житомирскую область Лугинский р-н д. Лугинки. Там была лётная площадка – наш летний учебный аэродром. Курсанты в лагерях учились летать.

22-го июня 1941 года был выходной. Был он выходной и у нас. Нам разрешалось в выходной полежать отдохнуть в палатке. Светило летнее солнце. Командир отряда, капитан Грачёв, готовил сети – собирался ловить раков, которых в речушке было в избытке. Курсанты играли в мяч. Ночные дневальные рассказали, что ночью над ними прошли самолёты не треугольником и не пеленгом, а вот таким строем – и они вычертили его на песке (на земле), никто из нас о существовании такого строя полёта в авиации не знал. Я пошёл в палатку и снова прилёг. Но вот в палатку вошёл командир звена л-т Денисов:

– Тревога!

Я соскочил с кровати и, быстро вталкивая портянку ногой в сапог, стал одевать его.

– Нет, нет, Васильев, собираться, как положено: настоящая боевая тревога!

Я собрался, как полагается, вышел из палатки и увидел, помещения с оружием открыто, всем выдают винтовки, патронташи с патронами и солдатские лопатки… Затем нас построили и бегом с оружием на аэродром. На аэродроме все самолёты, стоявшие в одну линейку, развели по разным местам и замаскировали.

Был дан приказ окопаться, вырыть окопы и стать по окопам. Окопались мы очень плохо. Рыть землю не приходилось… Потом прилетело начальство из школы. Нас построили на митинг и объявили, что началась война. Выступлений было много… Суть их всех была одинаковая: разобьём фашистского врага, уничтожим гадов и т.п., и т.д. Но вот слово взял комиссар школы т. Козак. Он сказал, что враг силён, хитёр, коварен, имеет большой опыт ведения войны, что под его ударами Франция рухнула, как картонный домик; и что борьба будет трудной и упорной, и как она пойдёт, трудно предугадать; и что нужно готовить себя к упорным боям, в любых условиях (а не только в небе). И, конечно, победа будет за нами… Правдивее выступления за всю войну я больше не слыхал.

Немецкие самолёты летали над нами, но нам в них стрелять не разрешалось. Потом пришло сообщение, что один старшина под Коростенем сбил пулей немецкий самолёт. На аэродроме по его 4-м углам установили 4 авиационных пулемёта (ШКАС – Шпитального, Комарицкого, авиационный, скорострельный). Ленты зарядили: бронебойных – 2-3, зажигательных – 1, трассирующая – 1, в общем, вперемешку… и подготовились к стрельбе. Послышался знакомый зловещий гул «Юнкерсов». Самолёты над нами. Открыли ураганный огонь из пулемётов и из винтовок по «Юнкерсам». Пули точно били по брюху самолётов: это указывали трассирующие пули. Но они пролетели, как ни в чём не бывало, снизились, развернулись, обрушили град пуль на нас и сбросили бомбы. Мы потеряли одного курсанта: осколком бомбы ему срезало шею. Это было моё первое маленькое «боевое крещение». После этого все вырыли себе окопы во весь рост, хотя никто такой команды не давал.

Полёты прекратились. Так и стояли мы лагерем. Ходили в наряд на установленные посты: основная задача постов быстрое оповещение в случае обнаружения появления немцев. Прошло недели две – не более месяца. Слышался гул канонады приближающегося фронта. Аэродром находился в 60 км от «старой границы» – границы до присоединения Западной Украины и прибалтийских республик. Снова к нам прилетел самолёт из школы и привёз приказ об эвакуации в школу. Во все самолёты погрузили жён и детей командного состава. Всё имущество до колодки-подставки под колёса самолётов было погружено на автомашины, а нам – курсантам – предстояло преодолеть расстояние от Лугинок до Гостомля пешком. Командовал нашим передвижением воен. инженер т. Ландан.

Вышли мы сначала колонной, передвигаться было невозможно. Самолёты немцев всё время буквально висели в воздухе, обстреливали по всему пути: стреляли по одному идущему человеку. Что такое авиация, мы, конечно, знали. Шли парами не менее чем через 100 м пара от пары. Дошли до окраины Коростеня. Грязные, пыльные, у колодцев остановились утолить жажду и смыть пыль. Население, девчата начали помогать нам. В их взглядах были и любовь к нам, и горечь, и, как мне казалось, горький-горький упрёк. Они ведь тоже слышали гул фронтовой канонады. А мы шли не на запад навстречу гулу, а на восток, уходя от него... И горько, горько не по себе становилось на душе у нас… Пришли мы на станцию Коростень. Поезда идут на Киев с эвакуированными, с оборудованием заводов. Подходил состав с эвакуированными из прибалтийских республик. Наш военный инженер попросил задержать его на 5 минут. Нам скомандовали, чтобы за 5 минут все были на поезде. Мы сделали это раньше. На нашей станции Буга военинженер попросил задержать состав на 5 минут. К вечеру того же дня мы прибыли в свою школу. Нас ожидали через две недели. В окнах ДНС (домов начальствующего состава) не было ни одного стекла. В казармах никто не находился, и мы тоже расположились вокруг аэродрома. Самолётов с каждым днём становилось всё менее. Из улетавших на боевые задания возвращалась всегда примерно 1/3. Мне пришлось быть свидетелем одного самолёта «СБ» при неисправных шасси, весь в пробоинах, но лётчик всё же посадил без повреждения при посадке свой разбитый самолёт. Вылезли они все трое: все были живы – лётчик, штурман и стрелок-радист, и сразу же обнялись и стояли долго молча… Такой ценой летали наши лётчики в первые дни Отечественной войны. В нашей школе были самолёты бомбардировочной авиации. Все боевые действия, как правило, производились ночью.

Затем пришёл приказ об эвакуации школы на восток. По ночам погрузили всю лётную часть, имущество, а затем и людей и поехали опять на восток. Конечный пункт нам был неизвестен. Приехали мы в город Энгельс на Волге. На одной стороне стоит Саратов, а на другой – Энгельс.

Разгрузились. И поселились на одном из аэродромов Энгельсской лётной школы. Установили палатки и начали летать. На Р-5 переходных к «СБ». У меня никак не получалась 3-х точечная посадка. Я сажал самолёт сначала на два колеса и потом опускал хвост. Но вот в нашем экипаже Лёша Козлов при неудачной посадке разбил самолёт. У нашего экипажа полёты прекратились. Затем несколько самолётов отправили на фронт. Переукладчика парашютов нашей школы взяли в парашютно-десантную школу. Ко мне подошёл начальник парашютно-десантной службы авиашколы лейтенант Шапоренко:

– Помоги переложить парашюты.

– А как же полёты? – спросил я.

– Так ведь сейчас же всё равно никто не летает.

– А потом?

– Потом будешь летать вместе со всеми.

Я согласился. Переложил все парашюты. Но однажды пришёл ко мне один из наших курсантов, однокашников и говорит:

– Эй, ты, тряпошник, давай парашют! Лейтенант Кулик на фронт улетает.

Как ножом по сердцу резанули эти слова… Я ничего не сказал. Пошёл, выдал парашют. Пожелал всего доброго лейтенанту Кулику. Но к себе в казарму не пошёл, а прямо на квартиру к лейтенанту Шапоренко. За это время мы переехали из палаток в одну немецкую деревню. А жителей – немцев Поволжья – выселили за 24 часа. Мы, курсанты, жили в школе, а лётчики-инструкторы с семьями в домах немцев. Постучал. Дверь открылась. Я подаю ключи лейтенанту и говорю:

– Вот, товарищ лейтенант, вам ключи. Я вам не тряпочник и в лётную школу пришёл летать.

– Что такое, что такое, Васильев?

– Ничего, я больше не тряпочник и к парашютам больше не притронусь, что хотите, делайте со мной… Всё!..

Дня через 2-3 – точно не помню, лейтенант Шапоренко пришёл ко мне, попросил меня на улицу, мы долго ходили с ним. Я рассказал всё. Он долго убеждал меня. Потом говорит:

– Ты же знаешь – я ведь штурман, но ты также знаешь, что я хорошо летаю на всех видах самолётов. Так и ты, если хочешь, то будешь летать. Война будет тяжёлой, жестокой. Миллионы лягут…

– А летать?

– Будешь летать, я тебя не обманываю.

– Всё равно, товарищ лейтенант, к парашютам больше не подойду…

И я полностью перешёл на положение собственно курсанта.

Так бы тому и быть. Но, когда я начал перекладывать парашюты, был издан приказ о назначении меня переукладчиком парашютов. Ведь за перекладку человек в случае чего должен нести полную ответственность. А о снятии с этой должности приказа не сделали, я не знаю, почему. И пришёл приказ т. Сталина о расформировании Гостомельской школы и о передаче её в состав Энгельской. Что там обо мне говорили, не знаю. Меня вызвал начальник лётной школы полковник авиации Энгельской школы (фамилию не помню). Докладываю:

– Тов. полковник, курсант Васильев по вашему приказанию прибыл.

– Ты почему не перекладываешь парашюты?

– Летать готовлюсь.

– Почему не перекладываешь, спрашиваю?

– Или летать, тов. полковник, или на фронт.

Полковник пристально и долго смотрел на меня, потом махнул рукой и говорит:

– Мог бы я тебя за невыполнение приказа и шлёпнуть, но… иди, воюй!!! Хрен с тобой… (Здесь он вставил крепкое ругательное слово).

Выдал приказ о моём отправлении на фронт. Вместе со мной отчислен был и Лёша Козлов. Дальше запасной полк в Татищевских или Ртищевских лагерях Саратовской области. Отправили с первым эшелоном на фронт [2].

В пути, кажется, в Сталинграде, я впервые увидел детей ленинградцев: это кости, обтянутые кожей… Это произведение войны, в самое пекло которой ехали мы. Приехали в Новороссийск. Остановились в пригороде. Все дни и ночи немецкая авиация бомбила город. Возникали пожары. Ночью пошли на посадку в корабли. Нам говорили, что едем мы в Крым для его освобождения. Это был май 1942 года. Но пока мы прибыли в Новороссийск, сообщили, что ряд городов в Крыму взят немцами. Наш корабль – это был крейсер «Красный Крым», и два эсминца. Стояла туманная погода. Ночью мы отплыли из Новороссийска. Я всё время старался быть на верхней палубе и уходил только тогда, когда прогоняли. Сколько мы проплыли, не знаю. Часов у меня, да и ни у кого не было. Знакомый гул немецких самолётов. Первый выстрел крейсерского орудия, и немецкий самолёт загорелся. Гул самолётов умолк. Крейсер был боевым, обстрелянным, на него падали бомбы (верно, не очень большие), несколько раз ремонтировался. Матросы очень любили своего капитана (по их рассказам) старика:

– Пока «старик» с нами ходит, и мы будем ходить.

Схожу я по лестнице вниз, на ступени сидит крыса, и рядом дыра огромная в стене… Я сразу же за винтовку и хотел убить её прикладом. Откуда-то появился матрос: цап меня за винтовку, остановил. И говорит:

– Не тронь, пока ходит с нами, и мы будем ходить!

Матросы верили, что если кораблю потонуть, ни одна крыса в плавание не уйдёт.

Плыву я наверху, и вдруг всем нам пехотинцам приказывают спуститься вниз. Это было и раньше, но мне разрешали остаться наверху. А в этот раз приказали всем, всем спуститься вниз. И я чувствую, меня прижимает к стене. Я подумал, корабль меняет курс. Но это что-то долго продолжается. Потом спускаются матросы, возбуждённые, стараются быть спокойными.

– Ребята, что случилось? – спрашиваю я.

– Ничего, ничего.

Но я вижу, что что-то случилось.

– Не скрывайте, я же вижу. Скажите, что случилось? Мы курс меняли?

– Вижу, от тебя трудно скрывать. Поднимись наверх и посмотри, сколько нас плывёт сейчас.

Я поднялся наверх и увидел, что плывёт наш крейсер и один эсминец, а второго эсминца нет… Я вернулся и говорю:

– Два.

– А было сколько?

– Три.

И мне рассказали: подорвался наш эсминец на наших минах… Вход в Севастополь был минирован нами. Корабли шли только по расчёту. По расчётам должны быть ворота. Но величина этих ворот не исключала возможность просчёта. Даже только-только ничтожное отклонение, ничтожно маленькая ошибка, и в ворота не попадёшь. И капитан, подошедши к предполагаемым воротам, решил не рисковать всеми тремя единицами, а приказал правофланговому идти одному. Если ворота – проходим все. Если нет – по вашим осколкам. Был просчёт. Правофланговый налетел на две мины. Очень быстро затонул. И лишь одна шлюпка сумела спастись. В ней 24 моряка и 2 пехотинца осталось живыми.

Подход к Севастополю

Подходим к Севастополю. Вот уже виден город. Это было днём. Корабли идут полным ходом. Три вражеских снаряда пролетели мимо, оставив (всплесками) круги на воде. Из бухты вылетел самолёт, за ним из сопла под давлением вырывался и рассеивался во все стороны дым. Потом самолёт развернулся обратно. И мы уже вошли в сплошное облако дыма. Так мы прибыли в Севастополь.

Дальше… Дальше я недели две переписывал по нужной форме всех прибывших. Мне не хотелось выполнять эту работу. Я её считал не нужной совершенно для войны, для победы. Как я был неправ… Теперь я вижу, как дорога каждая весточка, каждая строка для родных солдат. Наконец, я всё же упросил старшину, и меня отправили на передовую. Но опять не на передовую, а на один из участков севастопольской земли севернее Севастополя. Это был опять-таки тыл. Нашей задачей была борьба с воздушным десантом противника – уничтожение воздушного десанта. Так было до 7-го июня 1942 года. 7-го июня вечером нас сняли и перевели на исходную позицию. Утром, ещё в глубоких сумерках, мы плотно покушали гречневой каши, и ещё не рассвело, пошли в атаку на впереди лежащую высоту. Нас было две роты. С криком «Ура!» мы бежали на высоту, бежали быстро. Там, где строчил пулемёт, падали от пуль мёртвые и раненые и ложились живые.

Там, где пулемётных очередей не было, бежали вперёд с криком «Ура!». Пулемёт строчил рядом – поднимались и снова бежали вперёд. Когда мы уже были в 60-50 шагах, немцы, всё бросив, кинулись бежать. Это было всё на рассвете. Ещё как следует не рассвело, мы заняли эту высоту, с которой так хорошо просматривалась вся местность с северной стороны Севастополя. Эту высоту вчера немец взял у нас… Мы были на высоте… Траншеи были глубокие – во весь рост. Сверху по накату в очень многих местах покрытые землёй. Удары мин этот накат не пробивали.

С этого началось моё сражение с немцами. Над нами полетели немецкие самолёты, по нам начал бить, истошно рыкая, немецкий многоствольный миномёт. По нам била артиллерия. (Замечу, мы, оставшиеся в живых, пришли на сопку, уже утеряв командира роты и замполита). Очевидно, немецкие снайперы потрудились здесь изрядно. У нас не было связи. Связисты следом за нами не шли. А, может быть, шли, но тогда они не дошли, мне смотреть назад некогда было. Это была моя первая атака в жизни. В момент такой перепалки я залез к верху бруствера окопа и начал наблюдать. Меня за ноги стащил пожилой красноармеец, по годам отец мне, и говорит:

– Молодой ещё, этим героизм не проявишь, тебе ещё жить нужно (как будто ему не нужно жить). Есть люди, которые наблюдают, а потерь лишних не нужно. Не бойся, не подкрадётся, это не игра, война тихой не бывает… Смотри, больше не лазь.

Потом всё стихло.

– Вот теперь пойдут в атаку.

Среди нас были уже бывалые обстрелянные красноармейцы. Немцы шли в атаку. Мы открывали огонь из винтовок и пулемётов. Падая от наших пуль, немцы отходили назад. И так повторялось всё снова. Артподготовка, минобстрел, обстрел с самолётов и бомбёжка, атака немцев и опять отход. Если этот период равнялся одному часу, то мы отбили 17-18 атак. Но часов у нас не было, времени не было. В передышке подготовка к сражению, очередной атаке, помощь раненым. В одном месте земля обвалилась от артснарядов и привалила бойцов, быстро откапывали, откопали всех живыми. А один лейтенант – молоденький, говорили, что он севастополец, сошёл с ума. Мы ему стали казаться немцами! Старался застрелить каждого. Связали его, держали. Но ведь идёт бой. Нужно опять отражать атаки немцев. И вот появился враг среди своих…

Хочу отметить особенно героические действия пулемётчика Лютви Белалоли. В период артподготовки он начинял диски патронами, а в момент атаки расстреливал немцев из своего пулемёта. И примерно в 14-16 часов мы увидели, что немцы начали обходить нашу высоту справа и слева, но ещё не сомкнулись.

И вот у нас что-то наподобие паники. Часть красноармейцев говорили, что нужно отойти назад, пока не поздно (но было уже поздно). А часть – нужно стоять на месте. Что же мне делать? Я был наспех назначен командиром отделения: мои бойцы смотрят на меня. Я пробежал по окопу и увидал старшего сержанта, уже раненого. Я спросил его:

– Старший, что будем делать?

– Что делать?.. Держись до ночи. Ночь-то, она, матушка наша, не немецкая, а ночью пробьёмся к своим.

Итак, примерно, половина осталась защищать высоту, а примерно половина красноармейцев пошла назад, к своим… Нам было хорошо видно, как они шли сначала по траншее, пока она была, потом траншея кончилась, вышли на равнину. И немцы дали им продвинуться ровно столько, чтоб они не успели вернуться в траншею. С обеих сторон перекрёстным огнём всех их уничтожили. Однако, может быть, что кто-нибудь из них чудом и уцелел…

Ряды наши таяли. Несмотря на то, что мы были в окопах, были убитые у нас. А, если бы не укрепления, нас бы не осталось ни одного. Утром мы шли в атаку по зелёной траве, к вечеру она превратилась в серое земляное поле… Никогда и нигде мне больше не пришлось видеть подобного. Это было моё первое и самое сильное, самое мощное боевое крещение. Немец готовился к штурму Севастополя 6 месяцев и обещал взять его в 3-7 дней. Подготавливался он сильно – это мы ощущали на себе. Но ведь с нашей высоткой, вооруженной только стрелковым оружием, он возился вторые сутки…

Конечно, я был возбуждён, не скрою, имел страх, боялся немцев. Но вот день проходил. Над крымским лесом повисло огромное ярко-красное солнце. Приближалась ночь-матушка. Отбили атаку. Больше не пойдёт… И опять подготовка, опять атака. Смолк пулемёт. Разбило? Нет, не разбило. Нет патронов. Собрали, сколько могли для пулемётчика. Идут… Стреляем. Патронов нет. Впихиваем по патрону... Состояние трудно описать... И вдруг Миша говорит мне: «Ванька, пристрели меня, тяжело ведь самому». От этого я пришёл в себя. Я долго молчал, потом: «Ты что, Миша, пристрели ты меня сначала, чтобы я тебя стрелял».

И тут вдруг заговорил мужчина лет 40-45, белорус (по имени Сузко… или Хотько?):

– Да вы что, робята, немцам помочь хотите? Ему-то, немцу, нас нужно перестрелять… Нас-то и немец перестреляет, и хоть свои патроны на нас истратит. Лучше соберём, сколько есть патронов, подпустим поближе, чтобы наверняка, и убьём несколько человек – больше пользы будет…

Так мы и сделали. Последними патронами убили наповал идущих на нас немцев… А потом пришли немцы и взяли нас. Нас было 4 человека. А всего набралось 8 человек с высоты. Из двух полных рот. Всех взяли и отвели в воронку в тыл. А мне (было 3 эсэсовца) показывают на ящик с патронами и говорят:

– Неси.

Я мотнул головой – не понесу. Они второй раз повторяют:

– Неси!

Я ответил по-немецки:

– Dort ist mein Bruder (пер. с нем. – там мой брат).

Они в третий раз повторяют приказание:

– Неси.

Тогда я сказал им по-немецки, что международное право не позволяет делать этого. Не знаю, поняли ли они моё выражение. Только они содрали с меня всё, оставив в брюках и гимнастёрке и, махнув рукой – иди, в сторону, куда увели всех наших.

Я пошёл, считая шаги, и ожидал выстрела в затылок. Сосчитав 50 шагов, остановился и обернулся. Они опять машут руками: иди, иди… Я пошёл снова, сделав 100 шагов, я снова обернулся… Они машут: иди, иди дальше… Я ждал выстрела в спину. Я пошёл и дошёл до воронки, в которой были все наши. Почему меня и всех нас не расстреляли, я не могу понять до сих пор. Нас собрали 8 человек, и повели дальше. Одна мысль не покидала меня всю дорогу: убежать. Но такой возможности не представилось. Пройдя несколько шагов, дошли до убитых немцев. Мы взяли двух убитых и понесли… О, боже! Сколько же мы их наложили… Они лежали, как снопы на сильно урожайном поле… Донесли до немецкого кладбища. Сколько крестов, и сколько снесено для похорон… И здесь к нам ещё присоединилась группа наших товарищей, среди которых были раненые, некотором мы поочерёдно помогали идти.

Нас привели в лагерь военнопленных в г. Севастополь. Когда нас привели в лагерь вместе с ранеными, все были удивлены. Это было в первый раз. До этого раненых расстреливали в пути. Из лагеря иногда брали на работу в город, где кормили получше и, самое главное, была большая возможность убежать. Пошёл я на работу. Работал на железной дороге, куском рельса разбил сильно ногу. Ребята помогли мне дотащиться до лагеря. И я попал в лазарет. Был доктор из местных, симферопольских. Лечение – прикладывание мокрых холодных тряпок к моим тёмным пятнам. Помогло. И вот я лежу на койке и смотрю, как полицаи, «русские люди», цыганскими нагайками то и дело хлестали пленных… «Доктор» вошёл неслышно, незаметно и посмотрел, как я взираю на это зрелище, проговорил:

– Сынок, до чего мы дожили: нашего брата бьют, як скотанюку…

– Но что же сделать, ведь он сильнее вооружён… Как заживёт, я вырвусь отсюда, я убегу или из лагеря, или с работы.

– Сынок, видишь вон ту стену?

– Вижу.

– Вот за этой стеной каждый день, каждый день расстреливают нашего брата. Ещё никто не проскочил. Татары перешли на сторону немцев, и от их взора ни одна птица не пролетит…

Молчание…

– Что же делать?

– Надо выбираться из этого проклятого Крыма.

– Но как?

– Бывают, отправляют эшелонами.

– Куда?

– Но куда, этого я не знаю. Говорят, на работу в Германию, в другие страны. А, может быть, на Украину.

– А вы знаете, когда бывает отправка?

– Это я знаю.

– Скажете мне?

– Это я могу… Скажу…

Однажды «доктор» пришёл ко мне и говорит, что будет построение на отправку из Симферополя. Я вышел, стараясь не хромать, и стал в строй. Затем Николаев – пешком. Николаев – Одесса. Из Одессы – Румыния. Лагерь военнопленных в г. Слобози [3].

Работа в хозяйстве румынской сельскохозяйственной ферме Калораш. Из этой фермы убежали перед этим 12 наших военнопленных… О них ничего не было известно. Убежать к русским было далеко и практически невозможно. А, может, и убежали, может, убежали в Болгарию через Дунай. А, может, и утонули в Дунае… Затем лагерь военнопленных под городом Тимишоры [4], что за Альпами.

Затем работал у прокурора г. Брангов господина Клони. Господин Клони, грек по национальности, относился к нам хорошо, даже очень хорошо. Главным администратором у него был грек Костико, который в пошлую войну 1914 г. был в России в плену, где женился на сибирячке, а у самого г. Клони, как я узнал в самом конце, в Греции племянник находился в кандалах у немцев. Затем опять Тимишоры, неудачный побег… Снова лагерь… Освобождение после 23 августа 1944 года. Проверки после плена. 230-й АЗСП (армейский запасной стрелковый полк). Обучение современным методам войны. Запись добровольно 54 человек в особую штурмовую группу. Записались в основном все моряки, и я в их числе.

Задание: взять мост через реку Тису. Подойти ночью как можно ближе, незаметнее и рывком взять мост. Пошли тихо, ветер шелестел кукурузными листьями, что скрадывало шум нашего передвижения, шли быстро – полубежали. Боевое охранение немцев. Бегут немцы из боевого охранения, и мы бежим за ними. Стреляем, но стрельба невпопад. Боевое охранение в окопе. Шквал огня двух пулемётов на нас. Я из своего ручного пулемёта Дегтярёва (РПД) бью по немецким пулемётам, они по мне. Стрельба утихла, наши матросы заняли мост… Одну его половину. Нужно занимать вторую. Подъехала трёхтонка:

– Этот мост свободен?

– Только что взяли этот берег.

– А там?

– Там не знаем.

Танкист сказал двум остальным танкистам:

– Если я проеду, давай за мной, а если взорвёмся…

Танк побежал по мосту, ...переехал мост. Мост стоял цел и невредим, ... и откуда-то взялись и пошли и машины, и люди, и миномёты, и всё, всё…

Нас взяли, отвели назад. Дали нам три дня отдыха. Из 50 человек мы утеряли 25 человек. Из них 12 или 13 ранеными и 13 или 12 убитые.

И меня позвали писать документацию на свое награждение. Дальше ещё в трёх местах форсирование Тисы. Дальше мы в составе 203-й Запорожской дивизии 610-го стрелкового полка шли с боями всё вперёд и вперёд. Атаки следовали за атаками. Иногда по нескольку атак в день. Пережить одну атаку – много. Ведь падали же замертво бойцы с первых шагов атаки. К смерти привыкнуть нельзя, а также нельзя привыкнуть к тому, что она рядом с тобой… Но всё же я привык к опасностям боёв. Если в первые атаки ничего, кроме находящегося впереди противника, я не видел, то теперь я видел и противника, и местность, где иду, и местность сбоку, и впереди. И товарищей, и где огонь сильней, и видел бугорок и ложбинку, т.е. был уже активным, бывалым, обстрелянным участником атак, и направлял огонь своего пулемёта туда, куда нужно. Я приспособился носить его, как автомат, через плечо и стрелял из него на ходу.

Праздничный подарок

Было 6 ноября 1944 г. Мы в окопах вспоминали предвоенные праздники октября, вспоминали о довоенных радостях, о пережитом, о том, как воевали за Днепр и другие местности, как голодали, как получали по одному сухарику и по одной сухой рыбёшке на сутки. Как курили одну папиросу на десятерых, как рады были кукурузному кочану, как ходили воровать продукты к немцам… Как переживали неволю плена.

Вспомнили любимых родных, близких, дом. В бою за всю войну мне об этом думать некогда было. А завтра 7 ноября праздник. И нужно будет преподнести Родине праздничный подарок. Каков он будет? Как это удастся сделать? И не жили-то мы особенно вольготно и богато и шикарно. Но мы дрались, и упорно дрались, как только могли, и даже больше, чем могли. Что же мы защищали? За что так упорно дрались? Мы защищали Родину… Мы защищали правду, справедливость, равноправие, всех людей труда. Мы жили бедно, но справедливо… За правду, ленинскую правду, за право каждого развивать в себе таланты, учиться… У нас было много ошибок, но не было хамства... Хамство у нас пресекали законом и каралось строго. У нас была непримиримость ко всему капиталистическому, но это было гуманностью – методом спасения всего передового светлого…

Не будь такой непримиримости, ещё молодую бедную советскую Республику растащили бы по клочкам ещё в начале её рождения. Это умом и сердцем ощущал каждый. Итак, мы защищали свободу и правду. Всё светлое.

Мы видели злодеяния немцев, и это только увеличивало нашу ненависть к врагу. Вселяло ещё большую уверенность в правоте нашего дела, укрепляло и без того боевой дух. Были и хилые и слабые духом, но их было мало. Встречались и подлецы – таких было ещё меньше… Но о них лучше ничего не говорить – они не заслуживают этого, они вообще ничего не заслуживают. Но об одном таком храбреце я, всё же, расскажу попозже, сделаю исключение.

Итак, утро 7-го ноября 1944 года. Венгрия. Позавтракали. Передаётся по окопам команда:

– Зелёная ракета – приготовиться к атаке, красная – атака.

Зелёная, красная… Встаём и идём быстро, быстрее, быстрее… Сзади (ложатся) взрываются мины. По всем правилам нужно как можно быстрее бежать вперёд. Ещё быстрее бежим вперёд, стреляя на ходу, приближаемся к деревне. Окопы. Перебегаем окопы, в окопах лес кверху поднятых рук венгров, которые решили прекратить войну. Два человека остались принимать пленных, остальные:

– Вперёд! В деревню!

Бежим широким фронтом в одну цепочку. Строчит вражеский пулемёт. Где строчит пулемёт, наша цепь падает – залегает, в остальных местах бойцы бегут бегом вперёд. Перед пулемётом цепь почти не двигается вперёд, но фланги, левый и правый уже на окраинах деревни, пулемёт окружен. Пулемётчик и офицер удирают. Бежим за ним. Одна деревня, другая деревня, третья деревня. Уже гул сражения несётся далеко позади нас справа… И вот к деревне подходят немецкие танки, в деревне завязался бой с танками. Бой длился двое суток. У нас танки разбили два арторудия. На третью ночь пришло два огнемётчика. Сожгли два танка, остальные отошли назад. Мы опять пошли вперёд, и вместе с нами в одном строю артиллеристы, поддерживая нас колёсами… Так преподнесли нашей Родине венгерские солдаты и мы, советские солдаты, праздничные подарки…

Я был около трёх месяцев на передовой, на самом переднем крае в окопах. Наша дивизия приняла три раза пополнения, а я оставался в строю… В основном, мы шли вперёд… Но война есть война…

Были у нас неудачные атаки. Однажды пошли мы на рассвете в атаку. Шли, шли и вдруг шквальный пулемётный огонь. Залегли, попытались ползти, но, только где качнётся травка, туда и строчит пулемёт врага. И вдруг тишина. Я окликнул тихо своих. На мой оклик опять пулемётный огонь врага. Я прополз вправо – убитые, влево – убитые… Нужно отползать, иначе заметят меня, придут немцы, убьют. А это было у них уже под носом. Осторожно пополз. Прополз я порядочно. Наш боец. Рука у него перебита разрывной, по носу пулевой шрам, простреляны ноги. Но самое главное – это рука… Снял я с него обмотку, как мог перетянул руку, положил себе на спину. Мне нужно тащить ещё свой ручной пулемёт (РПД) и его винтовку, которую, к счастью, он мог держать здоровой рукой. Вот такой вес я тащил по-пластунски не менее чем 200 метров… Затем была кукуруза. Здесь я посадил его на закорки и потащил уже на ногах. Донёс я его до огромного стога сена, здесь я его передал санитарам. После мне передавали: «А тот, которого ты притащил, жив. Много крови потерял – сделали вливание, пошёл на поправку…».

И вот неудачный случай. К вечеру мы заняли венгерскую деревню, вернее, название деревни – её груды развалин. Только три дома оставались стоять, но они были заминированы, всюду мины, бродят коровы, и подрываются на минах. Вышли мы за деревню, стали окапываться. Земля мёрзлая, глинистая, ничем не угрызёшь. А у солдата только сапёрная солдатская лопатка. Но, когда неприятельские пули то и дело пролетают над головой, то всё же быстро зарылись, как кроты. Ночь переночевали на месте в окопах. Конечно, холодно. Но перед этим в одной из занятых с боем венгерской деревне, в одном из крестьянских домов (когда мы занимали деревни с боем, мы, как правило, первые два дня не могли встретить населения, где оно пряталось – загадка (для меня, конечно)). Когда мы вступили впервые в Венгрию и заняли первые венгерские деревни, 6 дней никого не было. Потом пришёл старик-венгр, который был в плену в России в 1914 году. Он плохо говорил по-русски, но он хорошо нас понимал, а мы хорошо понимали его. Все боялись нас. Население было так распропагандировано ложью. Нас рисовали убийцами, садистами, в общем, хуже, чем немцы были сами на самом деле. Мы объяснили, что это всё беспросветная беспардонная ложь. Цель наша – не война с народами, а изгнание немцев, уничтожение фашизма. Старик-венгр ушёл, и после этого население стало возвращаться в свои дома. Пусть простит мне, может, тот небогатый венгр, у которого я взял шубку-безрукавку. Стояла глубокая дождливая и морозная осень. Наши шинели намокли и становились невыносимо тяжелыми, и при морозе ещё становились мёрзлым комом. Наши тылы еле успевали доставлять боеприпасы. Волей-неволей нам приходилось одеваться на месте… Шубы прекрасно согревали, а от дождя я имел две немецкие плащ-палатки. Было легко в передвижении и руки были свободны для любых действий. На утро, позавтракав, пошли вперёд. Идём, проходим поле, луг, речушку, примерно, как наша Родинка, но полную после осенних дождей. Идёт снегопад. Падает и понемногу тает. В холодную воду лезть не очень приятно, не охота. Перед нашим взводом срублена ольха и лежит, как бы, кладь через реку. По этой ольхе наш взвод и перебрался на ту сторону. Развернулись в цепочку, идём вперёд. Пошли по полю. И вдруг пулемётная очередь по цепи. Падают убитые. Ведь мы на поле вне окопов, а немцы бьют из окопов. Команда: быстро назад! А укрытие только берег реки, а речушка почти полностью наполнена водой… или холодная вода, или смерть. Все в реку, в воду – все, кто остался живой. И опять завязалась перестрелка. Собрали оружие, притащили ещё два пулемёта (пулемётчики были убиты), патроны, автоматы. По нам начали бить миномёты, артиллерия. От разрыва снарядов брызги высоко взлетали в воздух, но, к нашему счастью, река в том месте, где мы были, метров на 50-60 изгибом выходила в сторону противника. Но, всё же, у нас всё время людей становилось всё меньше. Потом по нам начал враг бросать гранаты из гранатомёта. И ещё один пулемёт был разбит прямым попаданием гранаты, а солдат, что был за пулемётом, убит. Потом послышался шум. Немцы выкатили, как у нас говорят, «двадцатку» – небольшую пушку, и пошли в атаку. Не скрою, страх был у меня… Мне приходилось ходить на вражеские пулемёты, верно широким фронтом, и они заканчивались для нас успешно. Но ведь и у немцев не узкий фронт. То, что немец умеет грамотно воевать, это мы чувствовали и убедились в этом. Его с кондачка не возьмёшь… Но у нас, всё же, два пулемёта и автоматы… Но немцы идут… Подпустить ближе… по-чапаевски… нет… нет… нельзя… А вдруг они рванут по-нашему вперёд… Превосходство в количестве несравнимое: на одного у нас – их 20-50… считать не сочтёшь… И вот не прошли они ещё и полпути – огонь… и три снаряда разрываются по вражеской цепи… Огонь предельно шквальный, враги падают и поворачивают назад… Сразу, как говорят, как камень свалился… Потом они организовали ещё одну атаку… И опять то же самое… хотя разрывов снарядов не было. После этого они уже на нас в атаку не поднимались… И в перестрелке ранило нашего молодого (я сам был молодой, но ещё мальчишка он был). Ранило легко в мякоть руки… Он шёл с Днепра. Не раз был ранен. Лежал в госпиталях. В госпиталях всё же чисто, нет непогоды, отдыхаешь… Перевязали мы его… Он посмотрел назад и говорит:

– Поползу. Я маленький, вон там ложбинка, ямочкой проползу.

– Куда ты проползёшь, голое поле, убьют…

Не послушал он нас и пополз. Только он выполз на равнину, вражеский пулемёт прижал его к земле… До сих пор не могу простить себе, что не приказали ему оставаться на месте с нами… Опыт приходит не сразу, а на учёбе о таких ситуациях не было сказано… А другого такого случая уже не было.

И ещё одного товарища мы здесь потеряли зря. После того, как действия врага не увенчались успехом, мы слышим голос на чисто русском языке:

– Товарищ лейтенант, что вы сидите там в грязи и воде? Идите к нам, у нас здесь хорошо, все условия отличные…

И т.п. и т.д. Конечно, мы подумали, что власовец. А ведь мог же быть и немец, в совершенстве владеющий русским языком. Один из наших солдат встал во весь рост и закричал:

– Предатель, Родину продал, отца продал, мать продал!

Пулемётная очередь не дала ему договорить дальше… Погиб честный сын Родины, а ничего не доказал заклятому врагу… Миллионы погибали, но он отдал жизнь дёшево. И нас осталось только трое… Как в той песне, взвод погиб… Осталось только трое… Один грузин с пулемётом, я с пулемётом и помком взвода ст. сержант армянин с автоматом… Вот уже вечер. Ноги мои, как не мои… Боль в ногах то и дело напоминает о себе. Вот сейчас под покровом темноты уйдём мы отсюда. Но на лугу стоял огромный стог сена. Немец зажёг его, и стало вокруг так видно, как днём, и ещё виднее. А речушка-то в нашем месте изгибается в немецкую сторону. Потом начал опускаться туман, потом он появился целыми облаками на земле и накрыл нас… И под покровом темноты мы сначала отползли немного, а потом пошли во весь рост. Идём, подходим к исходной нашей утренней позиции, окрик:

– Стой, кто идёт!

Мы отвечаем:

– Свои, не кричи сильно.

Подходим: наше орудие и с ним единственный артиллерист.

– Ты что, один? – спрашиваем.

– Как видите – один…

– Это ты палил по немцам?

– Я. Вижу, идут немцы, ну, и выпалил 3 снаряда.

– Спасибо, помог. А почему один? Что ты делаешь, где наши?

Отвечает:

– Оставлен фронт держать. Все сняты на другой участок – или на прорыв, или, где немец прорвался.

Кажется, что это неправдоподобно, но это правда.

Мы, замёрзшие, с отёкшими ногами, стоявшими около 12 часов в ледяной воде, пошли дальше в тыл.

Навстречу нам офицер:

– Вы откуда?

– Из-за речки.

– Почему отступили? Кто приказал покидать позиции?

Старший сержант отвечает:

– Никто не приказывал, никаких таких приказаний нам не было.

– Кто приказал покинуть фронт? Как вы могли?

Вот сержант опять:

– Нам никаких приказов не известно.

– Ах, вы такие-сякие. Вас за невыполнения приказа…

Тут ст. сержант не выдержал и по-русски:

– А так, твою этак! Тебе говорят, ничего не знаем!

И автомат наизготове, а мы пулемёты наизготове…

Тогда офицер в лейтенантском звании:

– Ну, ладно, пойдёмте в штаб, там разберёмся.

– Вот это другое дело.

Приходим в штаб:

– Мы из-за речки.

Называем номер батальона, роты, взвода и фамилию командира взвода.

– Так вы живы и только трое…

– Да, только трое: все остальные погибли.

– Мы вас всех считали уже погибшими. Как же вы?

– А вот так, в речке отсиделись.

– Быстрее их к печке и прикажите спирту и покушать.

Нас привели в избу, в которой жарко горела «буржуйка». Мы разулись и начали сушить портянки. Выпили по порции спирту и плотно покушали. Отдохнули не более двух часов и пошли догонять свою роту (своих). Нам дали маршрут движения… Ко второй половине дня мы догнали своих:

– Ещё бы несколько часов, и ваши бы родные получили бы «похоронки».

Нас считали мёртвыми. До этого я заносил в тетрадь весь маршрут своего движения, деревни, пункты, через которые шёл с боями, замечания, хотя этого не разрешалось делать.

Но от воды вся моя тетрадь измокла, а записей в ней невозможно было разобрать. Было жалковато, да и сейчас жаль, что так случилось. Только всегда скажешь себе: «Хорошо, что ещё сам уцелел…».

И ещё один эпизод опишу в составе 610 ст. полка 203-й Запорожской дивизии. Я должен оговориться, что пишу все свои впечатления, именно свои впечатления, всё, что видел и мог видеть своими глазами, т.е. глазами солдата. Возможно, что мои оценки, мои думы и не совсем правдоподобны, но я высказываю только их. И скажу откровенно, что, читая некоторые произведения авторов, не понюхавших порох, о войне, мне претит та ложь, та фальшь, которую они не в состоянии скрыть от участников войны… И зачем делать эти «кривые зеркала»?

Наш батальон направился в тыл. Глубоко в тыл. Говорили, что за 60 км. Я опять со своим РПД. По дороге попалась группа немцев на хуторе. Пулемётная перебранка… Немцы бежали… Кое-что захватили из оружия, но самое главное: захватили двух хороших лошадей, на спины которых, очень кстати, взвалили снаряды, пушечку, миномёт и мины. Пошли быстрее. Это я чувствовал… У меня как-никак пулемёт, два пулемётных диска, запас патронов и хоть на одни сутки покушать. Сколько же нужно было силы, выносливости… да, война требует физподготовки, силы, терпения – это действительно испытание на прочность, выносливость, мужество, верность родине – испытание неимоверно трудное… За что же всё-таки наш народ всё с достоинством переносил это. Я повторю опять: я думаю, за правду, за честность и справедливость…

Я шёл позади всех, как бы в прикрытии. Прибыли на место. Это высокая, самая высокая вершина – гора, высотка, – как угодно назовите. Рядом проходила автодорога которая хорошо просматривалась невооруженным глазом. Не так далеко, в нескольких километрах, позиция дальнобойной немецкой артиллерии… Что мы сделали: налёт со стрелковым оружием на артбатареи. И на дороге выстрелами из пушки вывели из строя несколько автомашин противника. По старающимся немцам, пытающимся растащить автомашины, открыли миномётный огонь. Что такое пробка на военной дороге на ½ часа, участники войны знают: это сотни автомашин, людей, пушек и т.д. и т.п. на километры… Мы продолжали обстрел и снарядами, и минами в полной мере, в какой позволял нам запас… но мы видели, что людская масса солдат начала двигаться от фронта в тыл… Уже немцы были не те, что в 1941 г. Они уже поняли, что войну они проиграли. Так было три дня… На нашу высоту шла группа немцев, то ли против нас, то ли просто уходили – не могу сказать. Мы открыли огонь. Они откатились назад... Но не всё обошлось хорошо. Был убит зам. комбата по строевой части (кажется, старший лейтенант, а фамилию его забыл… забыл… и никак не могу вспомнить…). Пришлось схоронить его в чужой стране, на неизвестной сопке, в лесу, в стороне от автодороги… На третьи сутки мы зажгли клети сухих дров, которых немного в стороне от нашей высоты было много. Всю ночь горели дрова. Пламя было высоким, и видно оно было с господствующей высоты очень далеко вокруг… Ещё мы пробыли дня 2-4… Вроде как бы освоились. Невдалеке была овцеферма одного богача. Сам хозяин сбежал уже… За овцами ухаживал батрак-венгр, бывший у нас в плену. Он сообщал нам точные сведения, где и сколько находится немцев. По ночам он снабжал нас бараниной. Войско сильно, когда у него крепкий тыл, население ему помогает. Пришёл приказ по радио – возвращаться обратно. Мы своё дело сделали. Вернулись в свою часть, в свой полк. Выстроили нас и зачитали приказ Сталина о награждении личного состава батальона. А теперь мне говорят, когда я написал об этом, что не может этого быть. Весь батальон награждать не могут, может быть, благодарность объявить… Вот так… не верь себе…

И опять идём вперёд. Атакуем, передвигаемся. Иногда приходится идти вперёд днями и ночами… Сон валил с ног. Шли полусонными… Однажды пришлось двигаться двое суток, нигде не встретив ни капли воды… Потом встретили какую-то лужу. Это было ночью… Что это была за лужа, бог весть. Только от неё, вопреки всему, не осталось ни одной капли... На войне, как на войне, чего не бывает. Многое из памяти улетучилось. Память человеческая несовершенна… Но о последнем бое, о последней моей атаке в 610-м полку я всё же хочу рассказать…

Наступила глубокая венгерская серая осень… Дождь, не переставая, моросил с неба… Мы перестали продвигаться вперёд. Больше недели сидели в окопах, грязь… под тобой грязь, с боков грязь. Чтобы уснуть, очищаешь от грязи местечко. Вода, грязь идёт за ворот. А РПД – мой ручной пулемёт – не переносил грязи. Если грязь попадала в его двигающиеся части, он отказывался стрелять. Я так и носил в вещмешке стопку чистеньких носовых платков, которые взял в одном из магазинов в с боем занятой деревне, специально для этой цели… Во все времена, всегда приходилось осторожничать… А тут было такое состояние, что поднимаешься и, несмотря на пули, идёшь во весь рост… Повторяю, только здесь… и никогда до этого и никогда после этого…

Мы сидели в окопе уже более недели… Официально нам объявили, что впереди. у немцев тысячи полков, называлась точная цифра, но её точную я не помню, но хорошо помню – более 1000… Это по данным оперативной разведки…

Мы приняли это за очередную фронтовую «утку». И вот однажды со стороны немцев загудело, зарокотало. Гул моторов был самый мощный, мощнее которого я больше нигде и никогда не слыхал… Имея такие сведения и слыша такой гул, овладел страх, малодушие… Но что сделаешь? Одна надежда на окоп… От танка не убежишь – это мы все хорошо знали… Подготовка бутылок с горючим, гранат… И потом гул всё тише и тише, и совсем умолк… Нас с пулемётом в окопе было двое: я – пулемётчик №1, и мой второй номер. Я разбудил своего помощника и лёг спать. И вижу во сне – атака, невесть докуда дошёл, и как будто меня убило… И трек разрывных пуль в ногах – в общем, всё моё ранение, только во сне я был мёртвым… Разбудили: принесли завтрак. Говорю друзьям:

– Сегодня меня убьют.

– Почему так говоришь?

– Сон плохой видел.

Может быть, кому-то, а, может быть, и всем кажется: а зачем это писать? Но я пишу воспоминания и ничего не прибавлять, ни утаивать не хочу…

Только мы успели позавтракать, подаётся команда: «Зелёная ракета – приготовиться к атаке, красная ракета – атака».

И вот взвились зелёная и немного погодя – красная ракета. Поднимаюсь, через плечо наперевес со своим РПД. Сразу строчу в сторону немцев, за мной поднимается вся цепь. Смотрю вперёд, по бокам, поднимаются немецкие головы над брустверами окопов, строчу по ним. Пули, падая, дают знать, где они упали, корректирую прицел, иду быстрее, быстрее, бегом. И вдруг… боль, невыносимая боль сзади в правой половине груди. Идти и дышать невозможно. Падаю на землю. Ребята идут справа и слева вперёд. Снимаю пулемёт с себя, ставлю на ножки. Хотел нажать правой рукой – не могу. Перевожу на левое плечо, стреляю левой: нужно, нужно помочь хоть огнём товарищам. Выпускаю второй диск. Ребята в окопах. Атака удалась… Подбегает второй номер, берёт пулемёт, оставляет мне свою винтовку. Лежу… Впереди атака удалась, а с правого фланга застрочил немецкий пулемёт прямо у ног моих разрывными пулями. На левом локте быстро переполз в межу. Дело было на поле… Чувствую, что живой, нужно ползти обратно… Начал ползти на левом локте… но продвижение очень медленное. Впереди у плеча и сзади на боку мокро от крови… Подбежали два санитара: старики, старые. Положили на носилки, волокут. Донесли до КП батальона, здесь меня перевязали. Но кровь всё равно сочилась… Потащили дальше, а с правого фланга по фронту, а по ходу теперь уже слева, летят пули, жужжа... Я не думал, что буду жить. Зачем ещё этих двух убьют…

– Оставьте, – говорю, – что вы делаете? Ложитесь. Мне теперь всё равно. Оставьте…

Ничего мои санитары понять и не желают, что я говорю. Знай, себе сопят и тащат меня. Дотащили опять до большого стога, но не сена, а соломы… Здесь же меня перевязали, как следует… Подъехала повозка. Положили на повозку. И погнали… Лошади, как и люди, бежали полу-бегом… В стороне разорвалось несколько мин. И меня ездовой привёз прямо в медсанбат. У меня не было часов, но от ранения до медсанбата не прошло более 1-го часа… И всё же ещё скажу, когда меня перевязывали около КП комбата, комбат сказал писарю, но, очевидно, он говорил специально, чтобы я слышал:

– На него, – и он указал на меня, – написать на награждение…

Можно бы и не вспоминать об этом: воевали мы не за награды. Мы воевали за свободу Родины, за счастье наше и наших детей. За уничтожение фашизма, этих подонков человеческого общества, за справедливость и правду. Но, слушая беспардонную болтовню, что никто не забыт и ничто не забыто, на себе чувствуешь, что на деле ничего не делается в этом отношении. Стараются привить молодёжи любовь к родине, воспитать готовность к защите, к совершению подвигов во имя светлого Родины. Но для этого выбраны штатные участники, награждённые, особо награждённые… Особенно имевшие успех в сражениях… Но война это не только успехи… Это цепь великих поражений с 1941 до 1942. Когда тысячи, миллионы сражались, умирая, обнимая берёзку, сжимая горсть родной земли. Это тысячи попавших в неволю… Пленных, но не побеждённых. На нашем аэродроме во время бомбёжки 3 бомбы не взорвались. Когда их откопали и обезвредили: они были насыпаны песком, в одной записка, написанная неграмотным росчерком карандашом по-русски: «Чем можем, тем поможем». Это тысячи неблагоприятных боёв, сражений с полным нашим поражением… Это тысячи людей, пробиравшихся из плена, из окружения по своей родной земле и по другим странам, в голоде и холоде… Это и сражения подростков, ребятишек. Основная борьба была на фронте, но это и действия партизан и партизанок, и это и французское движение сопротивления, в котором каждый третий человек был русским… Это и итальянские партизаны, среди которых каждый третий тоже был советским. Это беспримерный, тяжёлый труд рабочих и крестьян нашего тыла.

Нас тоже готовили и пичкали фильмами, в которых крики «Ура!» – и враг разбит… Война – это самое страшное, самое чудовищное, что только может придумать подлого человек… А человек при современном развитии его интеллекта, разума в сочетании с высочайшем развитии техники, может придумать несоизмеримо подлейшие, несоизмеримо сильнейшие методы уничтожения людей, истязания, мучения людей… Сейчас люди (если можно назвать их людьми) могут создавать ад страшнее божьего ада…

И потому нужно каждому, именно каждому, бороться против возникновения войны. Для этого не нужно жалеть ни средств, ни труда – ничего!!! Люди, которые готовят сейчас войну – это сумасшедшие люди, которые и о прошлой войне не всё знают. Я в этом уверен, они не всё знают о прошлой войне. Она прошла мимо них стороной, не обдав даже холодком смерти... Все они по сути своей авантюристы, очень подобные Гитлеру... Но как пойдёт война, это трудно предугадать, и ещё труднее управлять ею. Это война.

Фашисты-немцы, имели твёрдый расчёт на победу, только на победу... Но война есть война... А готовить себя нужно, но к тяжелейшим испытаниям, ко всем неожиданностям.

Итак, я в медсанбате. Фронт двигался вперёд. Медсанбат передислоцировался на новое место. Я раненый в правую половину грудной клетки одной неразрывной пулей. И ещё парень моих лет, раненый в правую и левую половины грудной клетки разрывными пулями... Мы остались на месте: мы были не транспортабельными... Все уехали. С нами осталась одна медсестра. Принимали лекарства, лежали. Они нам говорили, что сейчас вам нужно спокойнее лежать, пока ткани не срастутся. Первый день мой товарищ лежал более или менее спокойно, но ему-то, конечно, было невмоготу. Во второй он начал метаться, размахивать руками, сестра всё уговаривала его. Он, было, стихал. А потом заорал, начал вздёргивать руками, в общем, нарушил весь покой. Дыхание у него становилось всё тяжелее, и он умер...

Не знаю, мог бы он выжить или нет... Я спросил у сестры:

– Мог бы?

Она ответила:

– Мог бы, если бы лежал спокойно.

Была ли это правда или святая ложь для того, чтобы я лежал поспокойнее, не знаю. Я стал транспортабелен. Пришла санитарная, специально оборудованная для перевозки раненых автомашина. Меня погрузили в автомашину. Распрощался со своей сестрой:

– До свидания!

– До свидания!

Затем госпиталь в большом венгерском городе, но название его забыл. Потом нас перевезли в румынский город Сибиу... Потом – это, кажется, был март 1945 года – снова фронт. Снова передовая, снова РПД. Это был 263-й гвардейский Будапештский стрелковый полк, кажется, 86-й гв. стрелковой дивизии. И опять в атаки, опять иногда до трёх атак в день... Сначала дневные... Народу становилось всё меньше и меньше... Это днём видно... Перешли на ночные атаки... Всё идём вперёд и вперёд... Каждую ночь забираем по одной деревне, по одному населённому пункту... Кажется, сорвётся всё... о, пошли, пошли вперёд, заняли первый дом,… а как мы заняли один дом, так вся деревня наша... Это было в Австрии... Боевого духа у немцев, какой был у них в 1941 году, теперь уже не было. Однажды встали в атаку, идём цепью. Свистят пули, цепь идёт вперёд, и вот слева идущий в цепи падает на землю... Ба... У него же нога перебита чуть повыше ступни разрывной пулей, висит, как на верёвочке... Нужно наступать, вперёд, стрелять по врагу, стрелять метче, иначе смерть. Невольно взгляд на миг бежит к этому человеку – а он ножом перерезал то ли кожу, то ли жилы, то ли щепотку мышц и поставил свою стопу… и пополз выползать из-под обстрела... Это, наверное, никогда не забудется... На войне, как на войне, чего не может быть...

Или однажды идём вперёд. Впереди горочка, горный водораздел, если хотите, перевалили через этот водораздел. И вот на нас движутся немецкие танки... (не более 10). Нет ни окопов, ничего для обороны... Ходить на один-два пулемёта широким фронтом, по-матросски, еще, куда ни шло, да и то, если пушка... Ходить на танки... – по-моему, это просто идти на смерть... Команда: ложись. Быстро хоть небольшой бугорок у головы, хоть от пуль... И вдруг шум сзади... Откуда взялись наши пушки... Быстро, мгновенно быстро снаряды летят по танкам... Танк горит. Остальные поворачивают обратно... Война требует неимоверной быстрой (спортстменски отрепетированной) подготовки, знания своего оружия и невероятно быстрого умения применения своего оружия... Суворовское: быстрота, быстрота, натиск – было справедливо и в этой войне...

Немцы научились «классически драпать»...

Пошли мы в атаку, идём цепью. Заметьте, в Венгрии и в Австрии мы ходили в атаку только цепью... Ибо, если чего не удастся сделать цепочке, то так не удастся сделать и шашечному и другому площадному строю, но потери будут гораздо больше...

Иду на правом нашем фланге, вырвался по горе (холму) немного вперёд. Вижу передо мной немного влево немецкий пулемёт – строчит, не даёт продвигаться нашей цепочке... Быстро установил и раз по нему из РПД! Пыль на бруствере показывает, что пули бьют по цели... Пулемёт замолк. Как только поднимается голова к пулемёту, опять очередь... Подбежал ко мне, прямо ко мне, командир роты старший лейтенант Бабаян Аркадий Баласанович [5].

До чего же был смелый, храбрый человек! Очень часто он был с нами рядом…

– Так, так, Васильев, держи его, не своди дуло с него…

А к цепи уже кричит:

– Давай, вперёд! Ура!!!

Пулемёт немцев молчит и вот уже скоро мне придётся бить по своим… Я нажал на курок. Несколько пуль вылетело, и мой пулемёт замолк. Быстро снимаю старый диск, беру новый диск и вставляю… Повторяю – очень быстро. Но немецкие пулемётчики также быстро выскакивают из окопа и бегут метра 3-4 в ров, в котором проходила проезжая дорога, и убегают…

В их окопе остался их пулемёт. Гимнастёрки. Кошелёк (портмоне) с фотографиями семьи и детей, расчёски. В общем, в сапогах и брюках немцы убежали… Кто-то из наших заметил:

– Смотри: гады научились классически бегать.

И второй добавил:

– А у нас, если бы это в 1941 году, пришёл без оружия, то шлёпнули бы.

– Ну, уж так и шлёпнули… хотя вояк, воевавших со своим народом, было и у нас. Легче ведь и безопасней…

Разговор на этом замолк… Такие разговоры были возможны только в последнее время войны, а в первые дни войны такие разговоры могли плохо кончиться. Война научила нас воевать, она должна отучить немцев воевать. Она всех немцев, участвовавших в войне, в боях, отучила воевать. Сейчас кричат о войне те немцы, которые не видели войны, сидели в тылах, в бункерах, где угодно, только не на войне, или кто о войне только слыхал по сводкам и книгам…

Вещмешок весь в «щепки», а сам не тронут…

В последнее время войны обычные расстояния на фронте: немцы, боевые охранения немцев, нейтральная полоса, наше боевое охранение и наши окопы – всё время сокращались… Фронт останавливался или в жилом пункте и на сопке, или на каком-либо естественном или искусственном рубеже, удобном для обороны.

Немцы всегда очень грамотно выбирали рубеж обороны. Мы же (почему – не знаю), всегда стремились расположить свои окопы как можно ближе к немцам. И вот мы подошли очень близко... Нас разъединял овраг – глубокая балка. Окопались мы очень хорошо, глубоко, окопы во весь рост. Днём нам полагалось сидеть без движений, чтобы не выдать своё присутствие. Но где там... Наши солдаты то там, то там перебегут. Да ведь тихо вокруг... Не помню, по каким причинам, и я вылез из своего окопа. И вдруг разрыв мины на самой большой сосне...

Все бегом – 5 человек, в мой окоп, а я – сверху на них. А за спиной у меня вещмешок с патронами. Минналёт продолжался недолго, минут 5-10... Всё затихло, нижние кричат:

– Вставайте!

Встал я, а все патроны из вещмешка посыпались, – он был весь изрешечен минными осколками, – слава Богу, меня нигде не царапнуло... А могло бы быть прямое попадание в окоп. К счастью, в этот раз никто из наших не пострадал. Вот к чему может приводить недисциплинированность. «Дисциплина – мать победы!» – Суворов А.В..

Неприступная гора (высота, сопка)

По холмистым полям Австрии идём мы вперёд и вперёд... Было и такое, когда за ночь мы взяли половину сопки. Окопались, пережили день под полями, а ночью занимали вторую половину... Холмы становились всё выше... Начинались леса... Окопались мы метров в 150-200 от такой горы... Окопались хорошо, во весь рост. Сколько нам пришлось перерыть земли! Она примерно выглядела, как гора от техникума в сторону деревни Баранцево, [6] такая же крутая, с крутым склоном. Немцы занимали оборону на этой горе (высоте).

Немцы очень хорошо нас пристреляли... Это мы проверили, поднимая вверх головные уборы... Как только поднимешь – так пуля сейчас же в головном уборе... А, может быть, были и снайперы... Но всё же ночью мы продвинулись вперёд до основания этой горы... Окопались внизу (командир роты Бабаян А.Б. вместе с нами). Утром, как начало рассветать, немец увидел нас внизу и бабах по нас из фаустов (фауст-патрон – немецкая противотанковая граната). Раз-два взрыва. Раздался голос командира роты Бабаяна:

– Ребята, фаусты, всех повыбьет. Бегом назад!

И мы бегом вернулись в свои окопы, и никого не утеряли. То ли и немцы ещё не проснулись как следует, то ли ещё что... Прошло часа два. Звонок по телефону. Телефонная связь с нами была. Звонил ком. дивизии с КП (командного пункта) батальона:

– Ну что, Бабаян, взял высоту?

– Никак нет, тов. генерал, не могу.

– Тогда буду знать, что «не могу», когда буду тебя видеть на высоте живым или мёртвым.

И здесь генерал что-то говорил командиру роты, это я не расслышал... Мы все мысленно попрощались с жизнью и наяву попрощались друг с другом. Идти в атаку на штурм этой высоты, мы все знали, что это верная, бесполезная, никому не нужная – ни родине, ни войску – [смерть, которая ничем] не грозила врагу. Я участник дня боёв в Севастополе, а ребята, имевшие все опыты боёв в России и за границей... Но ведь приказ есть приказ! И вдруг голос Бабаяна... по-русски с армянским акцентом:

– Мать твою и т.д., и т.п. Вы меня уже записала в предатели... Нельзя взять... Идите, командуйте, я пойду вместе со всеми, - и ещё... ещё...

Он не сдерживал гнева:

– Не могу, и всё... Я ещё кое-что способен понимать... Судите... Стреляйте...

И опять, и опять... Долго кричал он в трубку... Потом слышно голос в трубке:

– Ну, успокойся, успокойся, успокойся, где хоть там сидите?

– Посмотрите!

– Не видно ничего, дай хоть ракету.

А ракетница у Сафталиева – казаха, почти глухого, а, если не глухого, то крепко глуховатого, но зрение отменное. Сафталиев видел ночью, по-моему, так же хорошо, как и днём. Но Сафталиев то ли не слышал, то ли заснул. Ведь ночь почти без сна, нужно подойти к этой горе, окопаться, да так, чтобы сидеть накрепко... Ведь, если бы не фаусты, – сила ведь у них танки выводить из строя – давно бы мы сидели там... Так что ночь прошла почти без сна... Война – войной, а человеческий организм живой и имеет пределы...

Тогда командир к крайнему в окопе в сторону Сафталиева:

– Беги за ракетницей к Сафталиеву.

Гвардеец встал и побежал, у следующего окопа упал раненый. Второй гвардеец, находившийся в окопе, вылез из окопа, взял раненого товарища, хотел взять к себе в окоп, но пулемётная очередь убила их обоих. И, может быть, в этом и помогли немецкие снайперы. Они тут были... Командир роты доложил о случившемся командиру дивизии:

– Ну, ладно, держитесь...

Наверное, этот случай помнят все оставшиеся в живых из нас... Всё-таки замечу, наша рота фактически была и батальоном. На КП было только командование и всё. Пришёл приказ: ночью мы должны по команде сделать вид, что мы начали наступление – открыть ураганный огонь, закричать «Ура!». А наступать будет наш сосед «нулёвка» 260 с.г. полк в другом месте. Так мы и сделали (делать шум, это не то, что наступать). Немцы сперва поверили, но потом разобрались. И наступление 260-го сорвалось... Очень много было убитых... На следующую ночь 261-й штурмовал. Результат тот же... От дивизии осталось только название.

Нас сняли на отдых. На построении в дивизии не насчиталось и 200 человек. Может быть, это число было и немного большим, но нас осталось очень мало...

На взятие этой высоты бросили штрафной батальон. Штрафники, как известно, не имели права отступать, не имея ранения. Так весь батальон, за исключением нескольких раненых, погиб, штурмуя эту «незначительную» гору. Неприступного, конечно, нет. Соответствующая артподготовка, и всё могло лететь вверх тормашками... Но без этого эта высота была неприступной...

После нам удалось узнать, что же сказал комдив нашему комроты. Пригрозил исключением из партии. И тут старые ветераны рассказали такой случай... Это было сразу же после Днепра. Пошли в атаку наши бойцы во главе с командиром роты... немцы кричат по-русски:

– Иван, куда ты идёшь, ведь вас и есть горстка?

Очевидно, были «власовцы». Но кто знает: всё равно берегись! Атака была дерзкой и всё же наши ворвались в траншеи. Силы были неравными. Всех наших перебили, а его, Аркадия Баласановича немецкий командир приказал взять живым навалившимся на него немцам, схватили за руки, обезоружили. Взяли автомат и пистолет. Вытащили и три немца повели в тыл, в плен... Два неотступно держали за оба локтя, а третий идёт сзади с автоматом...

Это было всё видно с нашего наблюдательного пункта: Бабаяна повели в плен. По-военному оперативно сработало партбюро. Партсобрание. И Бабаян был исключён из партии... Сначала, когда его вели, крепко держали, но, пройдя около километра, внимание немцев притупилось. Казалось, пленный смирился со своим положением... Бабаян потихоньку дотронулся до своего кармана, что на ягодице. В кармане остался маленький «мизерный» иностранный пистолет... Впопыхах немцы на него не обратили внимания. Попробовал руками, твёрдости в руках немцев прежней не было... Идут по тропинке, по краю оврага, овраг слева, слева и наши позиции... Бабаян А.Б. быстро рванул обе руки, левой ударом опрокинул слева идущего немца, – он заковырялся по крутому оврагу. А правой быстро выхватил пистолет и выстрелил в справа идущего немца и тут же в сзади идущего… Всё это произошло в один миг… да, именно в один миг… все лежали, были ли они убиты или ранены, думать было некогда. Бабаян бросился со всех ног в сторону наших войск. По нему открыли ураганный ружейный огонь… Вот воронка, бац! Прямо в воронку. Наши открыли ответный огонь… Пули летели над ним пчелиным роем… Но он лежал в воронке… Пролежал до ночи… ночью пошёл к своим.

– Стой, кто идёт?

– Свои.

Повели в штаб свои. Допрос: кто? как? откуда? Такая-то дивизия, полк, рота… Проверка. Разрешение вернуться в свою дивизию… Вот и прибыл человек из плена… А в плену-то человек и побыл не более 2 часов… Что делать? Нужно восстанавливать человека в партии… А осадок-то у Аркадия Баласановича остался неприятный… Я думаю, он об этом никому не рассказал. Вот у меня язык невоздержанный… Вот напоминание об исключении и взорвало Аркадия Баласановича, этого боевого человека, он умел смотреть смерти в глаза [7]… А смерти смотреть в глаза не каждому дано… А, может быть, ещё и сознание того, что сейчас умрёт ни за что, ни про что горстка боевых товарищей, за которых он, всё же, несёт какую-то ответственность и по форме, и по долгу, и по человеческой совести… За себя он не боялся, хотя никому умирать за дело, не то что зазря, неохота. Сам о себе он заявил:

– Я буду первым.

Но это знает только он. Легонько икнись ему, если жив… И доброго и крепкого ему здоровья и всего наилучшего!!! И много лет жизни в добром здравии!

Проспали всё на свете

Пехота – основной род войск, но этот род войск несёт самые большие потери. Начиная с начала войны, и до её окончания эшелоны день и ночь шли на фронт, в основном, для пополнения пехоты... Несли потери все рода войск, но потери пехотинцев несоизмеримо больше. Пехота – это вечно лицо к лицу с немцем. Это вечно окоп, грязь, мороз, снег, дождь, жара и все прелести природы... И было [желание], по крайней мере, у меня и у моих товарищей-пехотинцев сменить род войск...

После построения покушали, побрились. На передовой всегда не досыпаешь... Особенно, если часть поредела, спать всегда недостаточно времени... Ком. роты Аркадий Баласанович знает это... Начали распределять задания: тому сделать то, другому – другое, а мне и писарю роты Вячеславу Адамовичу Бегецкому он говорит:

– Спать хотите?

– Хотим, – говорим мы.

– Тогда вот, – и он указал нам на чердак, полный сена, – заваливайтесь, и чтобы никто не видел.

Мы очень обрадовались и быстро по-военному шмыгнули на чердак. Разлеглись (дело было перед маем) и быстро заснули. Проснулись и опять не прочь поспать, понежиться ещё... Этот отдых после окопов был для нас верхом блаженства...

Поднялись мы к вечеру... Слезаем вниз... И что такое? У нас и без того человеческого состава нет половины... Кого взяли в артиллерию, кого в связь, кого в миномётчики...

– Проспали всё на свете! – буркнул Вячеслав.

И мы пошли ругаться к командиру роты.

– Что же это вы обманули нас? Зачем так было делать?

– Ха! Ха! Ха! – засмеялся командир роты, – вы хотели, чтобы я остался один?

Разговор был окончен...

Конец войны

1-го мая 1945 года мы встретили на отдыхе в одной из австрийских деревень…

Долго отдыхать нам не пришлось. На другом участке мы сменили совершенно новенькую, в полном составе, свежую непотрёпанную дивизию. Они уходили. Мы начали занимать их позицию. Одиноких окопов не было. Была сплошная траншея. Идём и идём по траншее, оставляя людей. Но больше уже никого нет, а ещё траншея пуста. А когда дошли до другого фланга, то оказалось, что между каждым нашим бойцом более 100 м – точно более 100 м. «Не часто», – очевидно, промелькнуло у каждого в голове. Немецкая сторона молчала… Но как обманчива тишина на фронте, это мы знали… Ночью, хотя она всегда была нашей союзницей, но особенно не осмотришься. А поэтому нам пришлось ходить по траншее и постреливать то в одном, то в другом месте… Потом к нам прислали молодых, очень молодых советских ребят, которые были вывезены из СССР на работы… Война подходила к концу. Это чувствовалось во всём… И из этой позиции мы пошли вперёд. Один из этих молодых ребят подорвался на немецкой пехотной мине. Пройдя минное поле, мы не встретили противника. И выстроились в колонну, и пошли колонной вперёд. Теперь мы шли, не встречая сопротивления, проходя деревни, на каждом доме которых развевались белые флаги… Затем, это было 9-го или 10-го мая, нам объявили, что война окончена. Был сразу залп вверх, он был беспорядочным и долгим… Потом несколько выступлений командиров, в основном, политработников, выступал один из репатриируемых… Митинг окончен… Мы ещё отъехали немного и расположились около леска… Много пили… Пить у нас было что… Выпил и я полкружки… Был навеселе, но не пьян… Здесь все собрались вместе – и мы с передовой, и тылы, и повозки, и всё хозяйство… и автомашины… Командир роты и я, и ещё один солдат пошли в деревню. Взяли лошадей немецких с повозками и с фуражом. Мне попалась офицерская немецкая шинель из хорошего сукна (я её потом отослал маме, очень пригодилось на пальто сестрёнке в школу ходить). Зайдя в один из домов, командир заметил офицерский китель. Из-за печи вытащил этого офицера, забрали под вой его домашних… Взяли ещё одного датчанина, так же угнанного на работы. На смешанном языке объясняемся, как можем… Везём с собой… Не успели подъехать… Подъехали автобусы. Представляете – атобусы!!! Всю войну шли пешком, хоть бы где подъехать, нет… Всё пешком… А тут автобусы… И команда всем в автобусы…

– Давай на посадку! – скомандовал командир роты.

– А с ними как? – спросил я, указывая на австрийца и на бельгийца.

– Пусть идут, куда хотят…

– Давай нах Хаус (домой), – сказал я им…

И я побежал за гранатами.

– Ты куда? – спросил командир роты.

– За гранатами, – отвечаю.

– Какие гранаты, война кончилась, давай назад, садись на автобус.

Так я пошёл садиться на автобус почти без патронов и без гранат. Пулемёт и два диска были со мной. Мы сели, поехали… Ехали мы не одни сутки… Но в пути случилось, я бы сказал, происшествие, если не «ЧП». Вдруг остановка и по нас строчат пули… Мы в сторону от дороги в линейку по канавке… И начинаем отстреливаться… И вдруг сбоку нас проходит в расстоянии гранатного броска немецкая танкетка и строчит по нас. Мы залегли в канаве, огонь не достигает цели… Подползает командир роты:

– Гранаты давай, гранаты!

– Война же кончилась, – ответил я и улыбнулся.

Улыбнулся и он:

– Да!

Но хотя были все хмельные… Хмель быстро улетучился, заняли боевые позиции артиллеристы и быстрее всех миномётная батарея 122 мм под командованием капитана Конурина… Это был самый трезвый человек, воевал в окопах, добровольцем ушёл на фронт. Он всегда грамотно поддерживал нас и в бою и в обороне. Был дан залп сначала миномётный, потом к нему присоединился и артиллеристский. Стемнело… Немцы дали знать, что они сдаются опять… Мы поехали дальше, и, проезжая, видели убитых, раненых немцев, слышали стоны.

Мы не задержались с ними ни одной минуты…Мы утеряли двоих человек убитыми из числа репатриированных. Больше боёв не было.

Здесь всё же расскажу, что произошло. Впереди нашей колонны ехали артиллеристы (пьяные). Немцы приготовились сдаваться… Выслали 4-х парламентариев с белыми флагами…

И вот наши-то пьяненькие «горе-вояки» с невооруженными людьми расстреляли их… Готовившиеся к сдаче немцы в ответ на это открыли огонь… Вот и произошло убийство уже кончивших воевать людей и двух наших молоденьких ребят, перенёсших разлуку с Родиной и неволю…

Произошло то, что запрещено правилами ведения войны, и что запрещалось нам всем приказами от Сталина… и что было чуждо русскому воинству от Суворова до наших дней… А всё водка…

Мне известно очень много случаев гибели наших воинов через водку… Водка на войне – это поражение, это смерть, это ненужные, непредвиденные потери…

Итак, наши автобусы мчались всё дальше вперёд. Мы прибыли в Чехословакию, в город «Чешске Будовице», как мы называли его. Это был город Чешске-Будоевице. И расположились в нём по одну сторону реки. Через два дня в него прибыли американские войска и остановились на другой стороне реки... началась встреча с американцами. Они очень тепло, горячо нас встречали, очень горячо приветствовали. Наши и американские воины, среди которых было очень много негров, обнимались… Встречи были очень сердечными… Тем более, что эти американские боевые были войска, по всему видно было, что они «понюхали пороху»… И как потом нам стало известно, нам был дан приказ во что бы то ни стало прибыть в этот город раньше американцев.

Война кончилась... Когда нам объявили, что кончилась война, что Германия капитулировала, всё как-то не верилось... и вот последняя схватка после окончания войны... и потом ещё долгое время не верилось, что война кончилась... Как после пребывания на фронте, после активных боевых действий, когда попадёшь в лечебное заведение, в санроту или санбат, в госпиталь, ещё долгое время тебе снится атака: идёшь в атаку, отбиваешь атаки немцев. И это у каждого. Почему у каждого? Когда я однажды заорал во сне (а ведь не всегда орёшь), идя в атаку, меня дернул за рукав сосед по койке и спросил:

– Что в атаку идёшь или атаку отбиваешь?

Вместо ответа я спросил:

– Что, у тебя тоже так бывает?

Он ответил:

– У всех так, братец мой, нервы-то ни у кого не стальные.

Так же и немцы... Такие же они люди, как и все... Боялись ли мы немцев? Боялись, конечно... Как можно не бояться вооружённых воюющих людей? Невооружённого хищного зверя и то боязно... А это ведь человек вооружённый, у которого задача убить тебя...

И я почему-то уверен в том, что все, кто кончил эту войну на фронте, не хотят войны ни под каким предлогом: ни господства над всем миром, ни получения имения в определённой части другой стороны, ни чина губернатора любого города в чужой стране... Этого смогут захотеть опять миллионеры, капиталом коих становится тесно в своей стране, или недостаточно уже стран, в которых они сбывают свою продукцию, которые они уже беспощадно грабят, но которые знают, что их лоб никогда не будет под пулями и бомбами...

Заявление о том, что есть вещи поважнее мира, это тоже только тогда, когда заявляющие так знают, что их война не коснётся, что они будут живы...

Через некоторое время мы расположились в палаточном лагере, недалеко от города, у леса. Народы стран, по которым мы проходили, очень хорошо относились к нам. Но об этом сохранилось очень много кинокадров.. Нам чехословацкие друзья преподнесли каждому, повторяю – каждому, по подарку. Мне достались две пары хороших женских туфель. Я их отослал домой, дома они очень тоже пригодились. Мы знали, что родина разрушена войной, и что жизнь там тяжёлая, не сладкая... Мы знали, что есть и холод и голод... Всё же кое-кто приезжал из тыла.

И мы с удовольствием читали письма о хорошей жизни наших родных, правильно понимая, как сказал нам Исаковский, «святую неправду» наших родных...

Этот наш героический тыл, в основном женщин, подростков, инвалидов и стариков, ничем, даже малым, не хотел огорчать своих воинов... Как жадно, как тоскливо, как скорбно смотрели на нас в 1941 году, идущих на восток, так теперь они гордо, радостно смотрели на свою армию-победительницу, вооружение для которой они выковали в неимоверном труде, лишениях, невзгодах, не досыпая и не доедая...

Начало пути назад, на восток, домой

Путь на запад был окончен... Нас построили всех на митинге, если можно так назвать военное построение... Но по назначению своему это был митинг, на котором объяснили, что задача по освобождению Европы от фашистской чумы выполнена... Что сейчас здесь нужно очень малое количество войск... Что железнодорожный транспорт разбит и загружен перевозкой обратно увезённого ранее от нас. А на родине нужны рабочие руки для возрождения всего разрушенного... Время не ждёт... А поэтому мы должны передвигаться домой своим ходом, пешком. Домой всем хотелось. Родина есть Родина. Мы крикнули: «Ура!». Построение закончилось. Приготовление к походу. И наша дивизия двинулась в обратный поход. Шли 35-40 км в сутки, однажды 60 км... Лесом, полем шли строем-толпой. При подходе к деревне, к городу, к населённому пункту шли строевым солдатским шагом, соблюдая равнение, как на параде. И все пункты проходили с боевой советской песней. «Марш артиллеристов», «Три танкиста», «Дальневосточная», «Несокрушимая и легендарная», свой марш, «Там вдали за рекой», «Скажи-ка дядька, ведь не даром», суворовскую «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жёны?», «Галю», «Криниченку копать» и другие. Репертуар песен у нас был большой. За время стояния в лагере нас обмундировали. Пошили новые брюки и гимнастёрки, получили новые сапоги, новые головные уборы. Вид у нас был, можно сказать, изящный, вид победителей. И, когда мы проходили с песней, никто, верно, не мог устоять от того, чтобы не взглянуть на нас... Так мы прошли через Чехословакию, через её горы на высоте выше облаков. Пришлось идти через облака... Облако – это куча чистого тумана... Через Австрию, Венгрию и Румынию... И пришли в город Бельцы в нашей советской Молдавии.

Здесь наш полк посетил маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков. Я стоял на воротах. Подходит к воротам. Я громко, по уставному, приложив руку к козырьку, отрапортовал:

– Товарищ маршал Советского Союза, 263-й гвардейский стрелковый Будапештский полк находится в поле на занятиях. Дежурный гвардии младший сержант Васильев.

Пока рапортовал, он смотрел на меня. Как рапорт закончил, так говорит мне тихо, по-граждански:

– Слушай, сержант, где у вас столовая?

– Вот, товарищ маршал, – указываю на здание.

– А где в неё вход?

Рассказываю, как зайти в столовую.

– Всё, младший, всё, продолжайте нести свою службу, – и пошёл со своими сопровождающими в столовую.

Как мы узнали, в столовой вынули из котлов всё мясо, взвесили на весах, прикинули на уварку, и всё же 100 кг мяса не хватило... Раздал 100 суток домашнего ареста интендантам нашим с зам. командира полка... После этого полмесяца Георгий Константинович занимался в поле тактикой с командным составом, а занятия с солдатами проводили сержанты...

Путь, пройденный мной на запад пешком с боями, был пройден и обратно в строю, иногда он проходил по тем же городам, в которых приходилось бывать... Путь в несколько тысяч километров... Иногда мы шутя говорили, что, вот, пришлось изучить географию Европы с оружием в руках. Из гор. Бельцы я был демобилизован 16-го ноября 1946 года.

Я снова поступил в строительный техникум, из которого уходил в армию. Директор не хотел принимать, так как я был в плену.

– Я проконсультируюсь, зайдите через неделю, – сказал он мне.

Я зашёл через неделю.

– Ничего не поделаешь, – он так и сказал, – ничего не поделаешь, приказ Сталина всех фронтовиков принять на старые места.

Но всё же техникум мне окончить не дали.

Я окончил 11-летнюю вечернюю Чеховскую школу с отделением в Новом Быту. Сдал приёмные испытания в ВУЗ. И окончил заочно машиностроительный институт 12 марта 1976 года.

Война многих покалечила, многих лишила жизни, многим помешала осуществлением своей мечты, многих покалечила нравственно... Трудно жить честно, трудно сохранить честность в обычной жизни, и ещё труднее было это в стане врага, на войне, стоя рядом со смертью. И тем радостнее оглянуться назад на своё прошлое и сознавать, что ты устоял, что не дрогнул перед смертью, что тебя не жжёт позор бесчестности, подлости, хотя перечить, а особенно морально, пришлось много...

Много раз, очень много раз я раздумывал, не совершили ли мы ошибки, убив в упор по немцу вместо самих себя?.. Убил бы... Один-два немцев остались бы жить... И всё... Плен в Румынии... Где только возможно, разъяснительная работа среди румын... Потом был в Венгрии. Даже до Венгрии помощь в установке новой власти в Тамишоре, где 7590 немцев. Бои в Австрии. И всегда приходил к выводу, что прав был тот белорус, который сказал, что убить нас – это задача немцев, а наша задача больше убить их...

На нашу страну война свалилась тяжёлым бременем, самым тяжёлым испытанием. Не легко было и командованию, и нашему верховному главнокомандующему тов. Сталину И.В. Были у него недостатки... Жажда власти, и, может быть, другие... Но он был прост... Он не накопил себе капиталов подобно капиталисту. Он являл пример в этом отношении... В конце концов, он был номинальным и действительным руководителем нашей родины в тяжелые годы. Шли в бой за Родину, за Сталина!!! Зачем вырезать в кинохронике эти слова. Зачем же тупо замалчивать его, его имя, его труды... Дайте ему все его недостатки и его достоинства. Это будет правда...

Окончена война... Война, начатая немцами, – будем говорить прямо, начатая немецкими промышленными магнатами, для которых Германия стала тесной, а мировой рынок был в сферах влияния других стран, за передел мира в пользу Германии. Германии в этом помогали все империалисты мира для того, чтобы ею (Германией) сокрушить Советский Союз. Рядовых немцев сначала вооружили идеей восстановления справедливости по отношению к немцам, которые де были обижены мирными договорами Первой мировой войны. Затем после победы над западными странами немцев стали вооружать идеей господства над всем миром. Грабя западные страны и обогащаясь на этом, почти бескровно, безнаказанно, немцы приняли на вооружение и эту идею. Весь думающий цвет и соль своей нации, и в первую очередь защитников справедливости – немецких коммунистов – Гитлер уничтожил: расстреляли в концлагерях, в топках. Там, где убивают коммунистов, убивают правду, если в рядах коммунистов нет предателей, подлецов. Гитлер и его пропаганда внушали своему народу, что они вынуждены начать превентивную войну против нас… Но они все же лгали и своему народу. Они вели всё уничтожающую войну против советского народа. Они убивали детей, стариков. Руководство немцев было из низких людей. Это все трусы… Приезд Гитлера состоялся на Украину только после того, как были готовы подземные убежища… Гитлер заявил своим воинам, своему народу, что нужно отбросить совесть, жалость и убивать, убивать – чем больше, тем лучше. Гитлер обещал за всё ответить сам. Но у него не хватило храбрости, когда уже ясно было, что всё проиграно, обратиться к своему народу и сказать: «Дальнейшее сопротивление бесполезно, я вас заставил убивать, я во всём виноват, идите по домам и живите». Нет. Ничего подобного: «Сражайтесь до последнего». Смотрите, как!!! Сражайтесь, хоть и бесполезно, но я-то ещё протяну 2 недели, ещё месяц… Это же подленько-предподленько… И как ещё находятся люди, которые возводят Гитлера как нечто геройское, нечто нужное немецкой нации, нечто героя.

Если и велик Гитлер, то велик, как подлец всех народов и как великий подлец народов и немецкого народа. Наконец, лозунг о женщине. Немецкая женщина – арийка – не должна работать. Это госпожа мира. И если есть хоть что-то человеческое в немках, то они должны знать, что господство держится на рабах и рабынях… К сожалению, многие немки готовы были бить плетьми и жить, господствуя, чужим трудом. А это ли не подло?

Немного о послевоенном труде

После войны – период восстановления разрушенного хозяйства… Опять приходилось очень много работать, чтобы восстановить разрушенное хозяйство и не отстать от капиталистов… Нужно было создавать атомную бомбу. У американцев она уже появилась… Работали, не считаясь со временем… Был общий рабочий настрой. Народу, перенёсшему такую войну, не хотелось быть слабым. Была крепкая дисциплина и порядок… Наше поколение вынесло тяжесть войн на фронте и в тылу. И передало эстафету молодым новыми заводами, шахтами, электростанциями, открытиями…

И мне не стыдно оглядываться и смотреть назад… В прошедшем я не вижу тёмных пятен. Где бы я ни жил, где бы ни прошёл я в своей или чужой стране, никто не скажет обо мне плохого…

И, если что и сделано плохо, то только затем, чтобы искоренить плохое, когда это плохое по-хорошему не искоренялось…

И.Васильев (подпись)