Материал страницы был обновлен 05.10.2022 г.

Воспоминания
Семёновой Прасковьи Николаевны
(21.11.1926 г.р.)

---

О деревне Изъялово

До войны в округе Алфёрова было много церквей. В праздники колокольный звон слышно было повсюду. Теперь не только церквей нет, но и найти место, где они были, очень сложно. Остались лишь печальные развалины Сережанской церкви, как напоминание о былой жизни и традициях.

В феврале 1942 года немцы пригнали к этой церкви жителей близлежащих деревень. Женщины и дети стояли и ждали, что их начнут расстреливать.

Была среди них девочка Паша из деревни Изъялово. Она выжила в войну, восстанавливала своими руками послевоенную разруху, видела много горя за свою жизнь, но осталась светлым, доброжелательным, гостеприимным и жизнерадостным человеком.

Деревня Изъялово

Я родилась в деревне Изъялово. До войны деревня была больше, чем сейчас. Относились мы к Сережанской церкви. Приход был большой. И третьяковские, и голочёловские, и горловские, гридинские, еськовские – все сюда ходили, к нам. Мы все были крещёные в этой церкви. Церковь была очень красивая. Церковь была богатая. Я в церковь ходила с мамой на Пасху. Было так: выходим мы из церкви, заходим на могилки, помин положили и дальше пошли. И до самого Изьялова женщины шли и пели «Христа». Это я помню.

Видела, как Сережанскую церковь закрывали [1] . Я ходила в четвёртый класс. Иду как-то со школы и вижу: иконы громят, снимают. Само здание церкви стояло до немцев. Церковь разбомбили во время войны. Там, где купол был у церкви, стоял пулемёт – строчили оттуда. А чего церковь до войны разгромили – я не знаю. Бывало, идём со школы – церковь открыта, народ там какой-то ходит… иконы выбрасывают.

В Сережани были школы, магазин, сыроварня, почта, домов было много. Немцы всё сожгли, всё разрушили. Школы там было две – семилетка и четырёхкласска. Находились они в деревянных зданиях. Я закончила только четыре класса. Пятый класс я закончивала в Леонтьево уже после войны, там была школа-семилетка. До войны было очень много молодёжи.

Барских домов я здесь не помню. Помню только, что, бывало, идём мы с подружкой, и заходили, где у барина были малины. Ой, крупнющие были малины! Это я помню…

Знаю, что бабушка моя была незаконнорожденной дочерью голочёловского помещика [2]. Воспитывалась она у дяди у своего родного. Было их две сестры. Когда задумала замуж выходить, барин сказал ей: «Я подарю тебе коня белокопытного, чёрного». Так и подарил, не отказывался от своих детей.

Семья Козловых

Маму звали Козлова Екатерина Фёдоровна. У мамы было нас шесть человек детей. Самый старший был брат Вася, 1925 г.р., самый младший - братик Петя 1939 г.р.. Родители были крестьяне, занимались земледелием. Я помню их только работающими в колхозе. Отца моего звали Николай Николаевич Козлов. Папа был старше мамы на тринадцать лет.

У крёстного моего (папиного брата) была лавка в Сережани. Подшальники у него в лавке висели очень красивые, торговал он ими. И папа мой в Сережане торговал. В то время там магазин был. Так он и с мамой познакомился. Мама, бывало, придёт к нему в магазин и говорит: «Дяденька, дай мне семечек!». А потом вышла замуж за этого дяденьку.

Семья Козловых жила богато, за это их стали раскулачивать [3]. Дедушку моего по отцу Козлова Николая Исааковича раскулачили. Соседи говорили так: «Хорошо жили в Изъялово только Козлы!». Фамилия была наша Козловы... Имели работников. Приходили к деду наниматься на работу: знали, что денюжек им заплотят и накормят.

Дедушка не стал дожидаться, пока за ним придут, и уехал к своему сыну в Свердловск (в Екатеринбург). Если бы не уехал, то сослали бы его туда, где людей тракторами закапывают – на Соловки. Так выжил, там его и похоронили. Бабушка здесь осталась. Мне рассказывали, что оставили нам одни доски, и матрасы даже забрали. Я сама этого не помню.

Новая жизнь

Организовался колхоз. В Изъялово колхоз назывался «Новая жизнь». В Леонтьеве был колхоз «10 Октября». Никаких денег в колхозе не платили, трудодни писали – палочки. Книжечка на каждого была заведена. На трудодни давали хлеб. Не такую рожь, как сейчас молотят, а называлась она «из-под рукава» - второй сорт. Сначала колхозники должны были план государству сдать, а второй сорт уже себе оставался. Мельница у нас была в деревне. После войны сами мололи – крутили крутилку. Молоко государству сдавали. Мама подоит корову в обед – нам дулю, а молоко надо несть сдавать в Леонтьево. Я сама носила. Книжечка была специальная, в которой отмечали, сколько молока сдано.

Хлеб пекли сами. Тесто делали так: отварят картошку, потом потрут её, туда ржаную муку, закваску. Это стоит, закисает. У каждой хозяйки в дёжке закваска с прошлого раза припасена. Утром встают, замес делают – и в печь. В дёжке немножко оставляли закваски, чтобы хлеб в другой раз печь. Хлеб пекли не каждый день. Пшеницу сеяли, овёс, рожь. Конопля была. Ух, какая высокая была! Из неё делали пеньку и верёвки вили.

Война

Начало войны в памяти не осталось. Мужиков на фронт забрали почти всех из деревни. Ребят молодых забрали. Они не вернулись. Моему отцу было уже больше 50 лет, он на фронт не попал.

Когда война началась, немецкие самолёты летели на Москву. Такой гул стоял! Бомбили! У нас за Вязьмой-рекой военная часть стояла, окопы были. Ой, бомбили! Только бомбы свистели. Мяшонка была! И лошадей било…

В огородчике у нас был выкопан окоп. Как бомбёжка, стрельба – мы в окоп. Ехали солдаты по деревне и говорили нам, что надо рыть окопы, потому что в домах мы не спасёмся. Мы копали окоп, сверху накатывали брёвна и засыпали землёй. Вот так было. Добра мало было.

В Изъялово пришли немцы

Помню я, как немцы к нам пришли. Дело было утром. Едут немцы на конях верхом – три лошади, из лесу от Голочёлова. Кони здоровые, хвосты короткие. А папа говорит: «Это ж немцы!». Папа до женитьбы служил, девять лет провёл в Германии. Война тогда была, там он в плен попал. Кое-что по-немецки он понимал. Немцы поехали прямо по деревне. Это, наверное, была разведка. Потом другие пришли.

У нас были корова, куры, гуси. Немцы гусей ловили! Перья выдернут, немножко подпалят и в чугун накладывают. Так мясо и ели, как цыгане! Варвары, одним словом... Пчёлы у нас были – два домика. Заливали их водой, а мёд выбирали.

Немцы приезжали, коров отбирали, курей ловили... Наши пришли - поросёночков у нас забрали... У нас два поросёночка были, подсвинки. Наши солдаты у нас поросёночков забрали. Все хороши были в войну…

Немецкая комендатура была в Якушкино. Сначала моего отца выбрали старостой, потом немцы назначили его старшиной. Люди сами тогда выбирали старост, как сейчас выбираем президента или председателя. Он ничего никому плохого не делал, ни у кого ничего не отобрал.

Едут немцы, везут мешок муки. Склад был на перекрёстке, как к Голочёлову ехать. Говорят отцу: «Пан, ком сюда!». Отец подошёл к ним. Они дают ему мешок муки пшеничной. Папа взял. Семью-то кормить надо… А потом похвалился соседям, что ему немцы дали мешок муки. Этот мешок муки нам не единожды потом припомнили. Говорили: «Вам немцы давали мешок муки!».

Немцы в нашей деревне всё время стояли. Жили с немцами в одном доме. Они, например, комнаты занимают, а мы в чулане живём. Гнездимся все вместе, шесть человек детей и мама с нами.

У немцев в каждой части был врач. Было так, что у мамы заболел палец. Не спит она ночь, рука обкручена тряпкой. Немец к ней подошёл, спросил, в чём дело? Она палец показала. Он её отправил к их врачу. Врач посмотрел, чёрной мазью помазал, и нарыв вскрылся, три волоска вышло из пальца.

Немцы очень наглые были. За столом, как свиньи. Финны [4] были дюже вредные, хуже немцев. Их мы отличали по значку на пилотке – что-то вроде ромашки. Я помню такой случай. Пришли финны к нашим девкам в деревне. Девки от них попрятались за печку, под скамейку. Так те кочергами их оттуда вытаскивали. Вот такие были гады!

И партизаны к нам приходили. Бывало, мама напечёт хлеба, а её крестник был в партизанах. Придёт, говорит, мол, крёстная, дай хлеба, исть хочется. Брата моего он просил подать какой-нибудь условный знак – платок на шест повязать, когда немцы в деревне были.

Гоняли немцы молодёжь дороги чистить. Я сама была на этих работах. Снега было очень много. Сейчас такого снега не бывает. Мы его вырезали кубами и укладывали один на другой – стену строили. Наверное, чтобы из пулемёта им ловчее строчить было.

«Папу моего расстреляли»

Видит бабушка во сне, что сын её Коля (мой папа) идёт от Ключей (место такое у нас за деревней). К чему бы это такой сон, думает? Дурные предчувствия были…

Папа был старостой при немцах, народ сам его выбрал… никому ничего плохого он не делал… Но разве ж всем угодишь?

Зимой 1942 году наша деревня Изъялово переходила из рук в руки. Сначала были немцы в деревне, потом пришли наши и папу моего расстреляли. Старост других деревень тоже расстреляли [5].

Помню, было так: обедаем мы, а к нам в избу вскочила дочка бывшего председателя колхоза Лена и кричит: «Николай Николаевич, ты зачем отдал немцам нашего жеребца?!». А папа отвечает: «Да я и немцев не видел, не было их у нас». Она и говорит: «Ну, попомнишь ты нас!». Так и затаила обиду. Сама Лена работала у немцев переводчиком в комендатуре (после войны во Львов уехала). Она учительницей была до войны. Папа в колхозе всё время работал счетоводом. Работал он вместе с председателем, её отцом. Написал председатель, наверное, донос, когда наши пришли. Приехали наши военные, папу нашего забрали, и в Осташково его расстреляли. Не спросили ни у кого, не допросили никого – без суда и следствия. И мы остались – шесть человек детей без отца.

«Сейчас нас будут всех стрелять...»

Немцы заняли Изъялово и погнали нас в Сережань, где церковь была.

Зима, холодно, снега было очень много. Гонят нас. Вокруг лежат наши солдаты убитые. Вижу, один лежит, а у него кровь - такая розовая - изо рта и горла. Наверное, раненый он был. Какой солдат на поле рукой махает… Но чем мы помочь можем? Нас же немцы гонят! Ну, пригнали нас туда, выставили. Выставили весь народ в ряд. Подогнали танк. Мама нам и говорит: «Двиньтесь ко мне поближе, сейчас нас будут всех стрелять».

У старшего брата немцы снимают валенки. Он стоит босиком на снегу. Мама сняла с головы платок большой, разорвала его, перекрутила ему ноги.

Но нас отпустили домой. Ничего с нами не сделали. Почему? Не знаю… Наши отступили, немцы все деревни опять заняли. [6]

Пришли мы домой, а в наших хатах уже немцы живут. Домой нас не пустили. Был в деревне один нежилой дом. Согнали нас всех туда, в один дом.

Пока наши солдаты стояли у нас, принесли конину, чтобы мама её приготовила. Это мясо мама сварила в печке. Немцы достали чугун с мясом из печки, мясо на сковороду выложили. Сидят, лопают это мясо. Брат Петя был маленький, он есть хотел, кричал, плакал. Мама побежала в свой дом, к немцам, взмолилась: «Пан, дай немножко мяса маленькому киндрику!». Немцы дали.

Сколько-то мы прожили в этом доме… пошла мама опять к немцам: домой проситься, чтобы пустили в свой дом вернуться. Разрешили. Вернулись мы в свой дом, жили в чулане. Немцы – в комнатах.

Поле рядом с деревней Изъялово было всё в наших побитых солдатах. Из пулемётов их немцы построчили. Наши партизаны наступали из лесу, а немцы из нашей деревни Изъялово по ним стреляли.

Пришла весна, пошла вонь, трупы стали разлагаться. Надо было их хоронить. Брат мой старший убирал эти трупы. Там были траншеи нарыты. Брали скапышы – инструмент такой, которым навоз убирали, цепляли за шинель и стаскивали трупы в воду, в траншеи. Потом уже мы скородили на быках это поле: то шинели кусок вытягивается, то портупея за борону зацепится… Их не перезахоранивали, так они и остались в этих канавах.

Когда трупы убирали, находили там планшеты, деньги кровавые (отмывали их потом), тетрадки со стихами – молодёжь же была... Потом всё это сгорело, когда немцы нашу деревню сожгли. Папин брат даже собирал и хранил посмертные медальоны - трубочки такие. Говорил, что как только война закончится, будет родственникам писать. Но всё погорело, ничего не сохранилось. На быках потом скородили: глядь, кусок шинели выскородило…

Пришла беда, отворяй ворота

Мой старший брат был 1925 года рождения. Когда немцы снова Изъялово заняли, его и других молодых ребят стали гонять работать в Якушкино. Возвращались ребята с работы и решили завернуть на Вязьму-реку. И нашли они там гранату - круглую. Наверное, противотанковую. И брат мой Вася, царство ему небесное, и говорит: «Дай-ка я в реку её кину палочкой». А она взорвалась, и его убило.

Дело было весной. Берёзовик тогда уже подсекли. Видим, бежит папин брат, дядя Гриша. Говорит: «Катя, Васю твоего убило около реки». Семнадцать лет всего было...

«Нашу деревню всю пожгли»

Когда немцы отступали, подогнали машину-фургон. У нас было два тополя и четыре липы – таких, что не обхватишь. У них машину поставили. Немцы всех детей собирались забрать в Германию. Брат Петя был совсем маленький, ему только три годика было. Мама нам говорит: «Пойдёмте-ка скорее, прятаться надо». А мы пошавеньки приготовили, наклали харчей. Зима. До куда мы с маленьким дойдём? Амбар у нас был в деревне – мы все в этот амбар сгрудились. Нас никого не выгнали. А тех, кто ниже Изьялова жил, догнали до Высоцкого. Немцы их выгнали.

Мы сидим в амбаре и видим – каменка (кирпичный дом). Из каменки выходят немцы. А они скидают штаны и об стенку этими штанами бьют. Наверное, воши их заели. Помню, такие были листовки: «Вшивая Русь, я скоро уберусь!». Ещё помню, когда окопы рыли до прихода немцев, сбрасывали на нас листовки: «Девочки-мадамочки, не копайте ямочки. Будут ехать наши таночки и засыпят ваши ямочки».

Когда немцы отступали, всё пожгли, нашу деревню всю пожгли. Поджигали факелом – обольют чем-то дом, и загорелось. С одного бока загорелось, а с другого уже кончает. Мы сидим в амбаре всей деревней, думаем, не дай Бог амбар зажгут! Мы бы там все сгорели. В деревне Осташково загнали немцы народ в хату и сожгли вместе с домом. У нас людей не жгли.

Отступали они здорово. Только шум стоял. На лодках убегали. Лодки у них были такие специальные, заместо саней сделанные. Они их за верёвочку тянули. Бегут по деревне на лодках – шум стоит. А на утро уже и наша конная пришла. Потому немцы так быстро и удирали.

В Изъялово остался только один кирпичный дом. Он и до сих пор стоит. Мы пять семей в нём жили. Потом кто-то стал себе что-то строить. А мы так и жили там. Я и замуж из этого дома выходила.

Оккупация закончилась

В 1943 году в марте нас освободили. Приезжала машина к нам в деревню, и забирали нас на трассу работать. Трасса тогда была покрыта булыжником. Мы засыпали воронки от бомб. Машина нас и привозила на работу, и отвозила домой. Нам за это не платили, война ж…

И вот однажды, уже перед самым концом работы, когда я трамбовала грунт, наехала на меня машина. У меня аж с головы гребёночка в кювет отлетела! Сбила она меня и ещё двоих девчонок. Мне сломала правую ногу. В машине были три пьяных офицера. Уже время было домой ехать, а вот так случилось. Ещё одной девочке позвоночник повредило, а третьей (из Перстёнок) голову пробило.

Лежала я в госпитале в Никулино. Эти три офицера приезжали к нам в госпиталь. Но, что ж с того, что теперь они приехали? Месяц я в госпитале в Никулино пролежала. Сукровицу из ноги шприцом откачивали. Потом меня повезли в Вязьму. Там ночь пролежала, на кровать вешают ярлычок: «Э». Медсестра объяснила, что меня будут эвакуировать. Дали мне два костыля, накормили, а потом отвезли в Гжатск (Гагарин).

В этом же госпитале в Гагарине в это время ребята из Макарова были, которым снарядом с ляжек мясо повырвало. Бывало, слышим, что они кричат криком, когда с них бинты отдирали. Один из них домой ехал. Я его попросила, чтобы он зашёл в каменку и передал маме, чтобы за мной приехала.

Мама за мной приехала. Я на костылях из больницы шла до трассы. Доехали до Вязьмы на попутке. На трассе стояли регулировщики. Они машину остановили, нас высадили в Вязьме. Мы ночь на трассе в будочке пробыли. Не каждая машина брала попутчиков. Ехала машина до Ершино. Нас взяли и довезли до Сережанской церкви. Там уже мама сходила за лошадью и привезла меня домой. Вот так с апреля месяца до июля я пролежала в больницах – то там, то там... Привезли меня уже, когда малина поспела.

И тиф здесь был. Я и тифом болела, и малярией. И мама болела. От малярии мы хину ели, солдаты нам давали, делились.

Оружия много оставалось, когда оккупация закончилась. Сколько детей подорвалось! В Леонтьево у одной женщины двоих детей сразу убило!

После оккупации землю копали вручную лопатами. Я с мамой рядом лопатой копала. Обед приходит – а что у нас на обед? Ну, щавель похлебаем... Силы копать не было.

Жизнь семьи бывшего старосты

Папу наши расстреляли за то, что был старостой при немцах. А нам жизни спокойной не давали.

Был у нас такой Петя Бородин (Пётр Максимович). Когда здесь немцы были, попал он в окружение и очутился в Николо-Погорелом. Пришёл его отец к моему папе и говорит: «Николай Николаевич, дай мне лошадок. За сыном надо съездить». У нас конь на дворе стоял. Папа дал ему коня. Ну вот, на свои бока и привезли дурака! Так он потом над нами издевался! Он нас замучил! Петя стал председателем сельсовета, когда оккупация закончилась. Он не давал нам талонов. Ни спичек, ни соли, ни положенных девяти килограмм муки. Жаловаться на него было некому. Мы боялись, в район не ездили. Это сейчас народ бедовей стал. А тогда всего боялись.

Как-то мама уехала, а Петя вызывает меня в сельсовет. Через двоюродную сестру вызывает, которая работала уборщицей в сельсовете. Сестра говорит: «Паша, тебя вызывает в клуб милиционер». Я спрашиваю: «Зачем?». «По поводу отца»,- отвечает. Я в то время работала на кирпичном заводе. А что я могу сказать по поводу отца? У матери надо спрашивать, а не у меня. Чего меня вызывать?

Ладно, пришла. Вот ходит, ходит, ходит этот милиционер из угла в угол в сенях, молчит. А потом и спрашивает: «Где вы работаете?». «На кирпичном», - отвечаю. «Сколько вы получаете?». Четыреста рублей я получала. «Это не деньги», - говорит. Но мы и этому рады были. Потом приглашает меня в кабинет. Он напротив окошка сел, а я на скамейку у двери. И пишет он мне бумажку заплатить «натурой». А я не знаю, что такое «натура». Папа был счетоводом, на дому была канцелярия. Натуроплата? Не знаю я, что такое «натура», не понимаю я его! А в конце бумажки написано: «Будешь знать ты, да я».

И в это время в кабинет зашла сестра Люба. И мы с ней пошли домой. Чего он от меня хотел? Кто его знает… вот так издевались…

Потом прислали мне письмо, опять вызывают по поводу отца. Однажды вечером вскакивает Петя к нам в избу и спрашивает: «Где Паша?». Я уже спала. А он: «Ты почему не идёшь в назначенное место? Тебя милиционер в Леонтьево вызывает по поводу отца!». Мамин дядя с Хожаева мне посоветовал, чтобы я ехала с этим письмом в район. Только этим и припугнули, отстали от нас они.

«Кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет»

Чем питались? Щавеля сваришь… это сейчас мяско добавишь, картошечки…, а тогда – один щавель. Брат Шура пастил телят за поллитру молока в колхозе. Мама этим молочком щавель побелит – и всё. «Козелок» собирали – семена дикого щавеля. Из него лепёшки делали. Скота у нас никакого не осталось. Картошка у нас была, сажали. Тогда все так жили.

Мама снова работала в колхозе «Новая жизнь», а я устоилась на кирпичный в Издешково. Но Петя, председатель сельского совета, отправил меня на торфболото. Забрал мои документы и сказал, что я должна работать на торфболоте. Отправил он меня туда на три года. Проработала я на торфболоте с 1945 по 1948 год.

Обувать нечего, есть нечего. В Якушкино работали бессарабцы. Они делали обувь из автомобильных покрышек: согнутая камера, а по бокам дырочки. Обувь эта так и называлась: «бессарабцы». Мама купила у них пару «бессарабцев». Сплела я онучки, завертела ноги, да и пошла. Вот как было… А разлив, вода. Тает снег. Пошла я на работу в апреле и работала там до ноября. Осенью, когда нас отпускали, наказали, чтобы 15 апреля мы опять были на месте.

Мы добывали торф. Первый год я была на «откатке». Огромную тележку, такую, как тракторная, мы накладывали полной торфа и везли вручную – четырнадцать человек. С торфболота мы тащили эту тележку до известкового завода в Издешкове. Со станции Издешково торф отправляли по железной дороге в Орехово-Зуево.

Как мы привезли эту тележку первый раз, так я и упала. Меня десятница поднимала. Потом меня перевели на «массу». Там торф фасовали по стеллажам по 32 килограмма. Пять человек там нас работало. Кому руки отрезало – на ролики попадали… Была там такая «лягушка» - железный круг, а на «лягушке» написано: «Кто не был, тот побудет, а кто был, тот не забудет».

Работа была очень тяжёлая. А кормили?! Один раз как наварили крапиву, да со ржавой камсой! Плавает ржавая камса в воде! Смотреть тошно. Давали восемьсот грамм хлеба! Вот в таких условиях я отработала три года. В 1949 году я ушла работать на кирпичный, а в 50-м я вышла замуж. Вот такие были наши года плохие.

Замуж идти не хотела, потому что у жениха не было ноги ниже колена. Мама уговаривала: «Паша! Ты совсем ошалела! Он же не в закроме попался! Он же ногу на фронте потерял! Он же грамотный, счетоводом работал!». Так меня уговаривала. Послушала я маму и вышла замуж. Жили мы хорошо. Четыре сына у нас родились.

Муж мой Семёнов Михаил Селивёрстович (1922 г.р.) воевал под Ленинградом, на Волховском фронте [7]. Сам он родом из Желудкова. До войны жил в Москве, оттуда его на фронт взяли. Три брата его погибли на войне. Один из братьев – Василий, погиб в Брестской крепости.

«Дочка, тебя же надо раскулачивать!»

Теперь все говорят, что жизнь плохая. А я отвечаю: «Ребята! Если бы вашу жизнь нам тогда! Нам в туалет ходить было не в чем – босяками ходили на снег! Во, как было! Всё же погорело...».

А теперь?! Жизнь плохая! Чем же вам жизнь плохая?! Вы же благодарите Бога, что вы хлеб едите чистый! Мы до войны не только такой хлеб не ели, мы его даже не видали.

Я теперь так говорю, что сейчас не жизнь, а малина. И умирать не надо… Деньги платят, что надо? Были у нас до войны такие постели? Не было! Мешки были холщовые. Из мешков делали матрас. Выстирают мешки к Пасхе, соломой набьют… простыней мы не знали.

Вот, если бы мой папа сейчас встал, да на нашу жизнь глянул, он бы сказал: «Дочка, тебя же надо раскулачивать!». Ей, Богу!!!

Наших раскулачивали, богато жили. А чего так жили? Мы же и сейчас разно живём. Кто расцветает, а кто помирает. У нас и сейчас в деревне так. Лодыри плохо живут. Те, кто работать не хочет.

Я так считаю, кто работает, тот и живёт хорошо. А у нас как?! Заработали, да и бегом в Якушкино за водкой. А на столе и поесть нечего. Приходят потом ко мне: «Тётя Паша, у тебя нет хлебушка?». А ты ж не бегай в Якушкино за водкой, а купи себе хлебушка и картошечки!!!

Люди завидуют и говорят: «Ай, вы хорошо живёте!». Так мы же и работаем! У меня ребята дом строили десять лет! Не понимали ни ночей, ни дней, ни выходных! Всё трудились...

Нонче нам впервые за все года подарки привезли на День Победы – и масло, и конфеты, и печенье, и пол-литру водки! Мне, как вдове фронтовика, привезли... А моему мужу уже двадцатый год идёт, как его нет... Вот, надумали...

---

(записано 20 июня 2011 г.)