Воспоминания
Новиковой Татьяны Кузьминичны
(1928 г.р.)

Бессоново и округа

Бессоново ныне, также как и многие другие деревни вокруг Алфёрова, пребывает в запустении, зарастает бурьяном и кустарником. Но сохранившиеся аллеи липового парка, озеро и остатки огромных подвалов барских домов позволяют представить себе картины славного прошлого этого села. Татьяна Кузьминична своим рассказом открыла окно в прошлое, через которое можно увидеть Бессоново в 40-е годы XX века.

Деревня Ольховка

В Бессоново мы приехали 9 апреля 1941 года. До этого наша семья жила в деревне Ольховка (10 километров от Николо-Погорелого). Ольховка относилась к Трисвятскому сельскому совету. Учиться мы ходили в Трисвятье, и церковь была там.

Мать мою звали Ефросинья Андреевна (1902 г.р.), а отца - Кузьма Ильич (1898 г.р.). Я помню, что до колхоза мы жили на участке. На участке было три двора, жили три семьи. Все семьи были большие. У деда тоже была большая семья – двенадцать душ. Дед был долгожитель – он дожил до 96 лет. На эту ораву была одна корова. Семья наша была хорошая, рабочая, обеспечивали себя всем сами. Деду надо было купить то плуги, то борону. Мама говорила ему: «Батя, у тебя же девки на выдане, а ты всё инвентарь покупаешь – надо уже приданое готовить». А он отвечал: «Милая сношенька, сначала мы купим большое, а маленькое ещё успеется». Но не пришлось купить «маленькое», потому что началась коллективизация. Всё имущество отдали в колхоз. Нас хотели раскулачить, но не стали. У отца было четыре брата. До коллективизации жили одной семьёй, потом стали делиться. У моих отца и матери было трое детей – у меня была старшая сестра Маруся (1925 г.р.) и младший брат Иван (1936 г.р.).

Кузьма Ильич

Отец воевал в Первую мировую войну. Попал в плен, провёл там два года. Пришёл домой без глаза. Но глаз был так хорошо сделан, что и не сразу можно было догадаться, что он потерял глаз. Он никогда не рассказывал, как потерял глаз. На все вопросы он отвечал: «Что было, то было, чего вам теперь плакать…». В плену был в Польше. Уходил оттуда - четверо их бежало из плена. Были такие люди, что помогали. Но нашлись и такие люди, что сначала приветили их, а потом вызвали облаву. Прятались они в погребе. В общем, отцу досталось.

Бедный колхоз в Ольховке

Организовали колхоз в Ольховке, мы переехали в деревню и стали строиться. Колхоз в Ольховке был плохой, потому что там руководитель был плохой. Мы жили очень плохо в колхозе. Мама работала в колхозе, папа работал в колхозе, сестра во время летних каникул на сенокосе работала, я – помогала дома по хозяйству. А за работу – ничего не получали: ни хлеба, ни денег. Отец и счетоводом был, и бригадиром был, и рабочим. Образование у отца было небольшое – четыре класса, но он был грамотный мужик. Жили на то, что получали от личного хозяйства. Мать продавала масло, яйца, сливы – это был доход семьи, на который жили. Однажды мой папа поехал на выпилку леса в Канютино. Там он встретил председателя бессоновского колхоза Ежова. Ежов позвал папу перейти в колхоз-коммуну «Красный стрелок». Ему нужны были рабочие руки. В Бессоново было хорошо, люди жили замечательно - там после недели работы получали талончики в столовую. Талончики выдавали и на молоко, и на хлеб. Богатая была коммуна.

Побег из Ольховки

Из своего колхоза уйти было не просто, поэтому уходили, крадучись. Фактически сбежали. 7 апреля 1941 года, на Благовещенье отец отпросился у бригадира сходить в Николо-Погорелое по делам. Другой мужчина, который тоже решил в Бессоново переселиться, сказал, что ему надо барана снести в Николо-Погорелое продать. А сам чурки в мешок положил вместо барана. За деревню вышел – чурки на дорогу выкинул. Вот так сбегали из Ольховки.

Бессоново, «сладостные дни»

В Бессонове в основном жили латыши, коммуна была организована ими. Русские здесь появились благодаря председателю Ежову, который стал перед войной набирать рабочую силу по округе.

Мы перебрались в Бессоново, и нам сразу предоставили хорошую комнату. До войны у нас были сладостные дни – два месяца, что мы прожили в Бессоново. Там, где сейчас находится трансформаторная будка, был дом в виде буквы «п». Одно её крыло было занято сыроварней, в другом мы жили. Скотный двор был через дорогу. Он был построен буквой «г» - типовой. В середине были телятники. Скотный двор был очень чистый, в нём полы даже были. Сделано всё было, как положено. Построек было много в Бессоново до войны: ледник был, весы, сенной сарай, сушилка и рига – ближе к озеру. Всё это хозяйство ещё от помещика оставалось. Поместье здесь было хорошее. Да и латыши потом очень хорошо всё строили. Теперь кирпичных зданий в Бессонове не осталось – разобрали на кирпич. И алфёровские разбирали, и наши, и я – кирпич возила. Раньше амбар был, зернохранилище было двухэтажное. Конюшня была, трактора были. У постройки, где хранился трактор и удобрения, два столба были вкопаны, а на них – перекладина. На перекладине – колокол (не колокол, а чушка такая чугунная, круглая) для подачи сигнала к началу и концу работы. С этого места отправлялись на работу. На этой перекладине немцы потом людей вешали. До войны в Бессонове люди и выходные дни имели, и лишних часов не перерабатывали. Звонок бахнет – отпрягай лошадей и веди в стойло.

Около моста была мельница. Была церковь, около церкви – дома-пятистенки. Учителя жили чуть пониже в таких домах. Начальная школа находилась тоже в доме-пятистенке, а старшие классы учились в церкви.

Обеды давали по трудодням. Сколько заработал трудодней, столько тебе дают ходить в столовую. Было очень хорошо. В Бессонове была пасека – 70 ульев пчёл! Моисеева Акулина и Наумов работали на пасеке (при немцах Наумов был старостой). Мёд, молоко, яйца – всё выдавалось по трудодням. Была своя свиноферма. Были коровы – бурые. Коровы были разделены на два стада. В одном были бруцеллезные, а в другом – здоровые.

Репрессии членов коммуны

При нас судили четверых членов коммуны. За что – не знаю, нам не говорили. Знаю, что посадили Абелита Ивана - отчима моего будущего супруга (отец мужа погиб в финскую, а мать его вышла за Абелита замуж). После войны Абелит работал механиком в Алфёровской МТС, несмотря на то, что у него не было ног. Он был хорошим механиком. Потом он уехал в Латвию. А тогда, в 1941 году, судили Ивана, двух латышек – мать с дочерью, и одного русского – Волкова.

Началась война

Началась война – в бессоновском парке три дня гудели. Война есть война – никому она не радость. Всех мужчин со всех деревень пригласили сюда. Бессоновских лошадей запрягли парами в подводы, и пошли до военкомата в Издешково. Мы с папой проводили моего дядю немного по дороге. Дядя не вернулся с войны. До сих пор тяжело это вспоминать, потому что мы всё это пережили. У отца четыре брата погибли на войне: Афанасий Ильич, Алексей Ильич (был партизаном), Иван Ильич (танкист) и Михаил Ильич – самый младший, служил на морфлоте.

Летали немецкие самолёты, бомбили. Но ни одна бомба не попала в Бессоново. Мы спасались в лесу. Я с братом уходила в лес. Там мы делали шалаши и в них жили. А родители наши в это время работали. Отец, мать и сестра работали в колхозе. В Бессоново был такой порядок: работали от звонка и до звонка. Был перерыв на обед – до войны большой был перерыв. Но в войну уже и перерывов не было, работали, как прокажённые.

Хорошее, здоровое стадо угнали в тыл. Осталось только бруцеллезное стадо. У людей в Бессоново личных коров не было. Перед приходом немцев, председатель Ежов разделил больных коров между жителями – одну корову на несколько семей, по количеству едоков.

Оккупация

Наши отступали, уходили – и не сказали нам ничего, и рукой нам не помахали! У нас наша воинская часть стояла в лесу около озера! После них снарядов в лесу много осталось.

Немцы пришли и взяли Бессоново без боя. Один только выстрел сделали по парку. Немцы приехали к нам на мотоциклах, да на машинах.

У нас ночевали три наших солдата – они коров гнали. Отец пошёл по воду. Колодец был около церкви (он и сейчас там стоит). Обратно отец прибежал бегом без воды – он увидел немцев. Солдатам закричал: «Ребята, уходите! Немцы!». Один из солдат попросил у отца телогрейку. Наверное, хотел переодеться. Отец не возражал. Но другой, который был за старшего у них, приказал: «Ни в коем случае! Полотенце – на штык, и выходим сдаваться!». Вот так эти ребята сдались. Дальнейшую их судьбу я не знаю. Стадо коров, которых они гнали, раздали жителям. Нам тоже коровка досталась, но держать нам её негде было, хлевов у нас не было. Мы свою корову поставили в ледник. Там четыре коровы стояло. Бруцеллезных коров, которых нам председатель раздал, немцы забрали и поставили их на скотный двор. Одно крыло скотного двора немцы заняли под ремонт машин. У немцев ремонтная база была здесь очень хорошая.

Когда пришли немцы в Бессоново, нас выгнали из нашего дома – иди куда хочешь. В нашей комнатке поселились немцы. Нашу семью и семью Давыдовых (тоже выселенных из своего домика) сначала подселили к деду с бабкой – латышам (дед был столяром). В январе-феврале 1942 г. спустились наши парашютисты-десантники. Немцы сильно боялись, занервничали, отношение к мирному населению стало жестким. Всех жителей согнали в один дом - кирпичный. Был такой кирпичный двухподъездный дом в Бессоново. Так и гоняли нас туда-сюда, туда-сюда всю оккупацию. В комнаты мы все не помещались, поэтому и коридоры были забиты народом. Немцы приставили к нам стражу. Нас никуда не выпускали, нам никуда ходу не было. Мы были самые настоящие узники.

В нашем кирпичном доме было два подъезда. Охраняли нас постоянно. Около дома всё время ходил немецкий патруль. Туалет был напротив подъездов. Так что мы всё время были под наблюдением немцев – и в туалете тоже. За водой нас собирали, и мы шли с бидонами (зимой на санках) с патрулём. Нас охраняли, как надо – не шелохнуться было ни вправо, ни влево.

В кирпичном доме мы жили в комнате метров 19. Ещё до войны, при колхозе в этой комнате жила семья. В комнате помещались койки хозяина, его жены, двоих их детей-подростков, бабушки с пацаном и деревянная качка – маленькая девочка была. Я спала на плите, на дровах – вспомнить теперь тяжко. Сестра вместе с Давыдовой спала на хозяйском сундуке, к которому подставляли скамейки и табуретки. Мои папа, мама, брат и Андрей Давыдов спали на полу. Потом папа сказал: «Сколько же мы так будем мучиться? Даже соломенный матрас некуда положить. Давайте нары сделаем». Тогда сделали второй ярус. На этот второй ярус даже сундук запёрли с мукой. А у хозяев были немецкие мешки - большие, широкие. В них насыпали зерно, зашили мешки, и расстелили их под матрасы.

Парашютисты

По углам деревни немцы расставили зенитки – четыре зенитки стояло вокруг Бессонова. Когда парашютисты спускались, их на лету сбивали. В лесах парашютистов много было. Деваться им было некуда: куда не ткнись – везде немцы. Выйдут они из леса, сдадутся, а их приведут в деревню, допросят и расстреляют. Парашютистов расстреляли 27 человек. Убитых десантников собирали весной. К Пасхе собрали всех. Папа стал бригадиром в колхозе, когда всех мужиков на фронт призвали. При немцах он тоже остался бригадиром. Кто кем работал, при немцах на своих местах и остались работать. Папа руководил людьми, которые хоронили парашютистов. Их не в гробах хоронили, а свалили в ямы в лесочке за деревней и закопали. В 1951 году их перезахоронили в братскую могилу.

У нас в Бессоново боёв не было. Убитых немцев в Бессоново не привозили, немецких кладбищ здесь нет. Только четверых немцев здесь под дубами похоронили и всё.

Казни в Бессоново

За время оккупации немцы повесили 9 человек в Бессоново. Двое были ивановские. Наш комендант был русский. Он в Первую мировую войну попал к немцам в плен и остался в Германии. Помощником коменданта был Томаревич – возил коменданта по окрестным деревням. Оба они разговаривали по-русски. Приехали они в Иваново – там не сразу поняли, с кем дело имеют – по-русски же говорили. Походили они по деревне, порасспрашивали, дознались, кто с партизанами связан, и арестовали людей. Привезли их в Бессоново и сначала посадили в ледник, где мы корову держали (я их там видела, когда ходила корову поить). Они не убегали оттуда, потому что бежать им было некуда. Томаревич пришёл тогда в дом, где мы жили, и бегал по хате с криками: «Ой, вешают! Ой, вешают!». А чего было кричать «ой, вешают!», если сам людей подставил? Двоих повесили на перекладине, на которой сигнал к началу работы висел, четверых - на плодовых деревьях (на сливах и вишнях) - около школы. А троих – на ветлинах около моста через реку. Где их потом хоронили, я не знаю.

В Бессоново находились две комендатуры, размещалось два немецких штаба. Одна из комендатур находилась в парке, другая – ближе к нам. Немец с женщиной приходили из комендатуры в парке к нам, собирали молоко для немецкой кухни. Охрану нашу тоже присылали с парка. Мама доила коров, которые стояли в леднике. Молоко должна была отдавать в комендатуру. Она тайно отливала чуть-чуть молока нам, детям, а кувшинчик с молоком прятала в ведре. Однажды часовой решил проверить, что у мамы в ведре и обнаружил там кувшинчик с отлитым молоком. А как же так? Молоко же для их комендатуры предназначалось! Маму поставили к стенке. К нам прибежали домой из другого подъезда: «Ваша мать около стенки стоит!». Я выскочила с криком: «Мама, уходи, я буду стоять вместо тебя!». Немец двинул мне под задницу ногой. Маруся, сестра моя старшая, выскочила: «Мам, уходи, я буду стоять!». Не знаю, какие мама слова нашла, но подержал, подержал её немец и отпустил. Всё было, хорошего мало было.

Работа при немцах

Сидеть немцы нам не давали, на работу выгоняли всех. Зимой – на дорогу. Гоняли на работу чистить дорогу до Алфёрова. Снега было очень много. Когда шла молотьба – оставляли народ на молотьбу, сколько было необходимо человек. Колхозники работали так же и на тех же местах, как и до войны. Вот, например, обмолотили рожь – рига была полная набита рожью и пшеницей. Раздали по трудодням. А перед Пасхой немцы собрали всё зерно и сгрузили в двухэтажное здание, где было зернохранилище. Нам выдавали паёк: иждивенцам по 2 килограмма, а рабочим – по 4 килограмма. Это была норма на месяц. Такого количества было мало, мы голодали. Поэтому приспосабливались. Когда молотили зерно, насыпали в штаны, несли домой. Отец, который во время оккупации продолжал работать бригадиром, говорил женщинам: «Бабоньки, милые, ну вы ж дырки в штанах залатайте! За вами ж дорога из зерна остаётся! Вы же сами себя подводите и меня подводите… Берите, сколько унесёте, но меня только не подводите!». Вот так вот было.

Я при немцах не работала, работала моя сестра. При немцах было пятьдесят или шестьдесят коров на ферме. Когда немцы стали отступать, они стали угонять коров (последнее стадо угнали), лошадей. Ничего не осталось. Каждое утро гнали подводы в Издешково, освобождали зернохранилище. Сестра моя ездила с зерном на этих подводах. Пока до Издешкова доезжали, сестра и другие женщины понемножку отсыпали себе зерна из этих мешков: из одного мешочка чуть отсыпят, из другого отсыпят… Вот таким образом пудов по 7 они хлеба себе навозили. Один раз чуть не попались, но пронесло.

Конец оккупации

Ещё снег был, когда наши пришли в марте 1943 года. Сначала к нам пришла разведка – то ли с Алфёрова, то ли с Азарова. Разведка была в белых маскхалатах. Двое наших парней вызвались вести их в Комово: Коржуев Миша и Якубов Виктор (латыш). По дороге встретили Простакову Ольгу. Спросили у неё, есть ли немцы в Комово? Она сказала, что нет. А когда к Комову стали подходить, то Мишу убили сразу, а Витю – взяли в плен, отвезли в лес и замучили его там. Нашли его только на третий день. Гроб с телом Миши установили в столовой и часового там поставили – мы ходили к Мише прощаться. Похоронены они на кладбище в Бессоново.

Оккупация закончилась, война продолжалась

Нас освободили (14 марта), а 26 марта всех мужчин призвали на фронт. Начиная с 1925 года рождения - всех призвали. И отца взяли, хотя он был без глаза. Сначала папу вызвали для разбирательства: почему при немцах работал? Но «поклёпов» на него не было, его отпустили. Все работали на немцев во время оккупации– нерабочих не было. Отец попал в стройбат, строил переправы. Так что и отцу довелось побыть на фронте – служил до декабря 1943 года. Он был болен, у него были язва и гастрит. Работа была очень тяжелая, надо было тяжести таскать, и у него открылась язва. Он попал в госпиталь. Из госпиталя пришёл – кости да кожа. Мучился сильно, криком кричал. А чем лечить – война… Грелки грели, да тётя молитву читала. Брат матери вернулся с фронта и помог нам – отвёз отца в больницу в Вязьму. Там подлечили, подкормили. Отец прожил до 73 лет.

Как только нас освободили, начался тиф. В Бессоново была больница. Много людей там поумерало. Нас Бог миловал.

Старшина полицейских латыш Жан

Был у нас такой Жан. Он был при немцах старшиной полицейских. Жану надо бы было памятник поставить, за то, что Бессоново немцы не сожгли, когда отступали! Якобы четыре гранаты бросали, пытаясь подорвать плотину и мельницу – и они не взорвались... На самом деле это всё дело рук Жана! Благодаря Жану Бессоново уцелело. Сгорела школа (бывшая церковь) - она сгорела ещё до отступления немцев зимой 1942 года. Когда немцы отступали, сгорели свинарник, наш дом (в котором жили до прихода немцев) и дома-пятистенки, где начальная школа располагалась. Всё остальное уцелело. Наша семья (и ещё 9 семей) после освобождения жили в зернохранилище. Издешковский райисполком находился в Бессоново, так как в самом Издешкове ни одного здания не осталось.

Наших бессоновских за время оккупации никого не тронули, никого не угнали в Германию. Это всё благодаря Жану. Работать только, конечно же, заставляли.

Когда немцев прогнали, посадили в тюрьму мать Жана и его сестру. Их одним этапом до Вязьмы гнали. Может быть, и Жана посадили бы, но его здесь в это время не было. Была только его старенькая мать Аннушка и сестра Алла. Алла работала учётчицей (трудодни учитывала), когда мы в Бессоново переехали. У сестры осталась сиротой девочка. Девочку удочерила Давыдова (не бескорыстно – латыши жили богато, у них много было тряпок).

Староста Наумов

При немцах сначала Чернов был старостой, а потом Наумов. Когда немцы стали отступать, уехали двое Наумовых – два сына старосты и Черновы. Самому Наумову дали десять лет, посадили его. До войны он был пчеловодом. В Бессонове осталась его дочь. Она высылала ему в тюрьму пчеловодческие книги. Он и в тюрьме был пчеловодом. Но тюрьма есть тюрьма. Десять лет надо было отсидеть, а у него уже возраст был. Из тюрьмы он не вернулся.

Без хлеба

Немцы, отступая, отобрали весь наш хлеб. Около кузницы была пристроечка, в которой лежало сено и стояли чаны – латыши капусту в них квасили. Деть заработанное и полученное зерно нам некуда было, поэтому Давыдовы и мы сложили зерно в эти чаны. Томаревич (помощник коменданта) привёл немцев, которые зерно собирали, и показал им наши запасы. Мука у нас была в сундуке. Мама пересыпала муку из сундука в большие полутораведёрные и двухведёрные чугуны. Чугуны поставила под лавочку. Думала, что не полезут немцы в чугуны. Но они в сундук и не глядели (кто-то им подсказал), а полезли сразу в чугуны и выгребли всё подчистую. У хозяев был такой большой ящик из-под спичек, под кроватью стоял. Оставили нам немцы на две семьи только этот ящик муки. Но та семья один раз с нами поделилась, а больше давать не стали – самим, мол, есть нечего.

Зерно у нас отобрали, запасов у нас не было. Конечно, мы начали голодать. Тогда я и пошла: где головки льняного семени толочь, где мякину по сараю проверить. Лето началось – козелец пошла собирать. Мы не сидели, как дети сейчас сидят, учатся до 30 лет и ничего не могут. У нас такой возможности не было. У нас детства не было. Как только нас освободили, так я и запряглась в работу.

Конец «сладостных дней», бегство из Бессонова

Оккупация закончилась, но война продолжалась. Нас направили в Лукино и в Берёзки строить аэродромы. В Лукино мы равняли поле, строили стоянки для самолётов. Копали траншеи под связь. Паёк был – 700 г. хлеба.

Семь классов мне удалось закончить. В 7-ой класс я ходила в Сакулино (в 1944-м и 1945-м годах), потому что в Бессоново не было учеников. В Сакулино человек 15 училось в 7-ом классе. Школа открывалась и при немцах. Мы месяца три при немцах в школу ходили. Преподавали те же учителя, что и раньше. Как стал немец отступать, так и школа закрылась. Так мы и учились: начинали и кончали, начинали и кончали. Как при наступлении немцев мы начинали учиться и закончили, так и при отступлении – начали и закончили.

До войны вокруг Бессонова было двенадцать деревень. В каждой деревне был колхоз. Всего было двенадцать колхозов. Был колхоз в Дымском, в Азарове, рядом была Лысая горка. В другую сторону - Артёмово, Панасье, Телятково, Комово, Дмитровка. Потом стали объединять колхозы. Сначала из двенадцати колхозов сделали четыре (в 1952-м году было четыре колхоза), а потом в 60-х годах сделали один совхоз «Алфёровский». В совхозе работать можно было. Клуб построили, кино крутить стали. Кино даже на конюшне в сарае показывали. Раньше же не было ни телевизора, ни радио. А теперь и этого совхоза нет.

После войны в нашей деревне осталось четыре девки. В других деревнях осталось по одной девке. Остались только те, кому мать не на кого было оставить. И хотели, чтобы колхоз на нас держался!

Жизнь была безрадостная. Уехать было невозможно. Паспортов у нас не было. А куда без паспорта поедешь? В колхозе денег не платили, выходных не было. Мы должны были подписываться на займ. Сверху спускали план, на сколько колхозники должны были подписаться. Потом распределяли, сколько приходилось на каждого рабочего и собирали собрание – подписывайтесь. Кроме того, мы должны были платить налог за бездетность с 22 лет. Чтобы расплатиться с налогами и за займ, продавали хлеб, заработанный по трудодням. И вот, возникла у меня задумка удрать из колхоза.

Жениха своего хорошего, красавца, я проводила в армию 21 января 1951 года. Чтобы уехать из колхоза, сначала надо было паспорт добыть. Добыть его я могла только обманным путём. Паспорт можно было получить, добившись вызова на учёбу. Вскоре представился подходящий случай.

Осенью нас направили валить лес в Канютино: 20 человек и бригадир по фамилии Яновский. Не знаю, зачем нам там нужен был бригадир… Я была секретарём комсомольской организации. Председатель сельского совета (Трофимов был) пообещал, что приедет к октябрьским праздникам за нами на машине, заберёт нас, чтобы мы в баньке помылись и отдохнули. Перед праздниками бригадир Яновский уехал с лесоповала, нам не доложившись, а за нами никто не приехал. Я сказала: «Поехали домой! Сколько можно работать? Кто со мной?». Некоторые боялись, но поехали. Выяснилось, что Трофимов просто про нас забыл. Папа был бригадиром. К нему в гости на 7 ноября пришли председатель сельского совета Трофимов и председатель колхоза Иванов. Вот, сидим мы за столом, а мама приобняла меня за плечи и говорит: «Одна дочь у меня постарше, да подороже, а другая – помоложе, но подешевле». Слышать это было обидно. Маруся в то время работала в больнице и хотя бы 300 рублей, да получала, а я на трудодень и копейки не получала. А Иванов и говорит: «Дайте мне Таню в мои руки, я её пошлю учиться на агронома на трёхгодичные курсы». Но мне уже было 24 года, у меня была задумка удрать из колхоза, поэтому я попросилась в Туманово учиться на техника-животновода.

Дали мне направление (не сразу, пришлось настаивать). Вызов на учёбу мне прислали, паспорт я получила (тоже не без проблем). В 1952 году я уехала из колхоза. Год отучилась в Туманово. Там мне говорили, что не с моим характером за скотом ходить. А тут ещё бык меня забодал – шла в баню, а оказалась у быка на рогах. В Москве жила тётя. И вот, однажды собрала я свой чемоданчик, добралась на молоковозе до железной дороги – да и в Москву. В Москве устроиться удалось не сразу. Тётя помочь не могла. Услышала по радио объявление: платформа Перерва, требуются рабочие на железную дорогу. Устроилась туда. Наши вагоны стояли в Бутово. Заработок был, к заработку полагалась прибавка в виде «колёсных» – 30 % от заработка. Тем временем подошла демобилизация моего жениха. Он служил 3 года 8 месяцев. Вернуться он должен был в колхоз в Бессоново. Поэтому я пошла к старшему вагона и попросила устроить жениху вызов, честно сказав: «Не муж, не брат, но думаем связать судьбы свои. А как получится – не знаю».

В 1954-м году устроиться в Москве было очень тяжело, работы не было. Муж смог найти работу на Климовском машиностроительном заводе им. Доенина. На заводе делали ткацкие станки, соковыжималки, скороварки. Оформился в литейку, проработал 19 лет формовщиком. С доски почёта мужа моего не снимали. Я устроилась работать там же, в литейке стержневщицей – 24 года проработала. Сначала мы жили на частной квартире. Односпальная кровать на двоих стоила 100 рублей с человека в месяц. В 1959 году мы получили комнату (14 м.), а в 1970-м – квартиру. Когда квартиру получили, хорошие времена в жизни настали.

Прожили мы с мужем не хорошо и не плохо. Хорошо то, что мы друг друга любили. Я – счастливый человек.

(записано 4 октября 2010 года)