"Как это было"
Книга воспоминаний
Абрамова Ивана Яковлевича

История деревни Высоцкое

История - это фонарь, который светит нам из прошлого.
В.О. Ключевский

Иван Яковлевич Абрамов, автор книги воспоминаний «Как это было», родился в деревне Высоцкое Алферовского сельского Совета. Здесь приводятся выдержки из этой книги.

Полную версию книги можно прочитать по ссылке «Высоцкое – КАК ЭТО БЫЛО»

Деревня Высоцкое

«Это было в начале моего жизненного пути в деревне, в которой я родился и вырос. Деревня была большая, называлась Высоцкое. В то время с одной стороны деревни примерно в 2,5 км уже проходила железная дорога Москва-Брест с близлежащей станцией Алферово, введенной в эксплуатацию в 1874 году. С другой, противоположной стороны, уже в мою бытность была построена другая дорога - автомагистраль Москва-Минск».

Строительство трассы Москва-Минск

«Строилась эта трасса на моих глазах. В 1935 году начали прокладывать просеки под будущую магистраль. Потом получилось временное затишье, потому что согласно плану очень много деревень или хуторов подходили под снос. Тогда, видимо, проект был несколько изменен. Большие населенные пункты, подлежащие ранее под снос, стали обходить стороной. Будущая дорога несколько «покривела», но зато много деревень было сохранено.

В 1937 году началось бурное ее строительство по нашей местности. К началу войны 1941 года автомагистраль с булыжным покрытием протяженностью 701 км (такое расстояние тогда афишировалось на указателях) в основном была построена. Асфальт укладывали после войны».

«Строительство этой автомагистрали дорого досталось нашему народу. Техники тогда было очень мало и основным орудием труда были лопата и одноколесная тачка. Для облегчения передвижения тачки под колеса подкладывали доску, из таких досок делалась дорожка от места загрузки до места выгрузки. Деревья выкорчевывали вручную.

Строилась трасса в основном силами заключенных. Основная их масса была из южных республик, одеты они были в цветные или полосатые халаты. Русского языка почти не знали. Кормили их недостаточно, и они постоянно хотели есть. Если им попадалось что-то съедобное, то все съедалось. От местного населения они знали, что грибы тоже можно есть. Но не знали, что кроме съедобных грибов есть и ядовитые.

И вот напали на грибы мухоморы и другие ядовитые, поели их - и большая группа отравилась, погибла. Хоронили их тут же в лесу без гробов, как павших животных. Тела не обмывали, не переодели в чистое белье, а в чем работали, в том и закапывали. На могилы ставили столбик, на столбике писали номер. Сообщали родственникам или нет — не знаю. Но никого из родных мы не видели.

Рабочий день у строителей трассы был 10-12 часов. Последнее число месяца было выходным днем. Была у них небольшого формата своя газета, называлась она «Трассноармеец». Основная масса работала под усиленной охраной. Но были и такие, которых не охраняли, это в основном были заключенные с небольшими сроками наказания. Им было разрешено расквартировываться по близлежащим деревням. На работу и с работы они должны были идти строем и с развернутым красным знаменем. На месте работы древко знамени втыкалось в землю и вокруг него работали.

Так и была построена дорога, соединяющая в то время Москву с Минском. Эта и железная дороги стали главным фарватером войны от Западных границ до Москвы и далее. Эти дороги приняли на себя огромную тяжесть войны 1941- 1945 гг.: по ним шли военные грузы, вооружение, войска».

История деревни Высоцкое

«Деревня Высоцкое среди этих магистралей оказалась на одном из бойких мест. Появилась эта деревня, по рассказам старых людей, благодаря большим лесоразработкам, которые производились ссыльными людьми. Они же и стали ее первыми поселенцами. Зимой они были заняты на лесоразработках. Заготовленный лес на лошадях отвозили на станцию Алферово, грузили в вагоны и куда-то отправляли. Летом освободившуюся из-под леса землю раскорчевывали, распахивали и засевали. Раскорчевка производилась вручную, вагами. Это была очень тяжелая работа. Техники тогда у нас не было. Самого расцвета деревня достигла где-то к 1924 году. По рассказам старожилов, к этому времени она насчитывала 96 дворов. Деревня разрасталась, а земли для ее населения стало не хватать. В 1924 году было разрешено или предложено людям переселяться на хутора, участки. Была предоставлена свобода - перестраивайся на хутор или «участок», раскорчевывай себе земли, сколько осилишь, и живи на здоровье. Оплаты за этот труд никакой не было. И вот жители деревни стали бурно отходить на новую землю - участки, не считаясь с непомерными трудностями. Вокруг деревни появилось множество хуторов, поселков и даже деревня. Образовались поселки Холмец и Перелом, деревня Голочелово, участки Зверев, Фомин, Спирин, Черношейка и другие. После этого переселения в деревне осталось около 40 дворов».

Коллективизация

«Не управились обжиться как следует на новых местах, началась коллективизация. Для народа это было каким-то тревожным новшеством. Предлагалась ранее неизведанная сельскому народу жизнь. Вступающему в колхоз надо было передать безвозмездно (бесплатно) строения (сараи, овины), лошадей, коров, сбрую, сельхозинвентарь, посевное зерно и земли, которым ты еще вчера был хозяином».

«А коллективизация тем временем шла. Все земли объявили колхозными. Если ты вступал в колхоз, то тебе выделялся участок земли 30-40 соток для ведения личного хозяйства, если не вступал, то землю обрезали, как тогда говорили, «по угол». Без земли в деревне делать нечего. Земля давала человеку жизнь».

«А выходцы из деревни на хутора категорически отказались вступать в колхоз. Они не хотели отдавать землю, освоенную трудом каждого члена семьи, вплоть до детского».

«К ним стали применяться репрессивные меры. Начали объявлять «кулаками», врагами народа. Людей арестовывали, без суда и следствия ссылали в Сибирь. С «Перелома» арестовали Башкова Осипа, …, Романова Александра. Эти люди были средних лет, уважаемые в обществе. Им дали по 10 лет каторжных работ как «врагам народа». А Романова еще к тому же осудили без права переписки. Всего из деревни арестовали 6 человек. После истечения срока домой вернулся Осип, как он потом сказал, «отпустили домой умирать - и на этом спасибо, хоть кости будут лежать на своем погосте». Через несколько месяцев он умер. А Романов и остальные из тюрьмы не вернулись. После их ареста коллективизации в нашей деревне и на хуторах сопротивления уже не оказывали».

«В конце календарного года проводилось общее отчетно-выборное собрание колхозников. На нем отчитывалось правление колхоза, обычно доклад делал председатель колхоза. Он говорил, что год нынче был трудный, урожай плохой, поэтому на трудодни зерна нет (или почти нет). Но зато есть отходы из-под сортировки, вот их и планируем выдать на трудодень граммов по 300 и т.д. Но общий стол готовили. К этому собранию резали бычка, пекли хлеб и покупали водку. Каждому колхознику давали по куску хлеба, по куску мяса и по пол-литра водки. Если год был очень тяжелый, то бутылку давали на двоих. Количество трудодней у всех было разное. Минимум требовалось выработать 260. Но были и такие, у которых по разным причинам - из-за болезни, а у женщин из-за родов (декрет тогда не выплачивался) - выходило меньше. А некоторые колхозницы-ударницы вырабатывали гораздо больше. Это в основном были доярки, телятницы и т.д. Работали по 16-18 часов в сутки. А хлеба, мяса и водки давали всем одинаково. И вот когда «поддадут» мужики, то часто такой «праздник» заканчивался недовольством, скандалом, а иногда и мордобоем. Потом расходились по домам, завтра все начиналось сначала. Начинался новый трудовой год. Кроме этого, колхозники облагались налогами. Был денежный налог. В обязательном порядке надо было подписаться на заем, который определялся месячной зарплатой городского рабочего. С личного хозяйства надо было сдать 40 кг мяса, 75 яиц, с имеющегося в хозяйстве поросенка сдать шкуру, с овец по килограмму шерсти. За сданные шкуры и шерсть платили копейки, все остальное шло бесплатно, да еще и пеню брали за несвоевременную сдачу. Заем обещали вернуть, но потом его погашение отодвинули на двадцать лет. А затем, как объявило правительство, «по просьбе народа» возврат был отменен. То есть «народ упросил» правительство заем ему не возвращать. Жизнь в деревне была трудной. Но жили. Народ прилаживался к такой жизни, находил выход. Питались, одевались и обувались за счет своего личного хозяйства. Коровы давали молоко, а значит, и все молочные продукты. Для мяса держали свиней, а ели мясо не каждый день, посты соблюдали. С овец брали шерсть, овчины и мясо. Из шерсти валяли валенки, пряли нитки, из ниток ткали сукно. Из сукна шили одежду, с овчин после их выделки шили зимнюю одежду: шапки, полушубки и др. Сукно ткали сами. Потом возили к валяльщику «валять сукно». Этим ремеслом владела небольшая часть людей, как правило, примерно один на сельский Совет. Нательное и верхнее белье от начала до конца изготавливали своими руками».

«К этой жизни мы уже начали привыкать, и каждый занимался своим делом. Взрослые работали в колхозе и в своем хозяйстве. Дети ходили в школу. Начальная школа была в нашей деревне, в Кононове в 3-х км от нас была семилетка, а в Голочелове, в барском имении, была десятилетка. В нашей школе постоянной учительницей была Яковлева Серафима Викентьевна — дочь небогатого помещика. Она была умна, благородна и всю свою энергию отдавала нам. В каком году она начала работать, я не знаю, но еще в 1913 году она принимала в первый класс моего отца. В 1935 ее первоклассником был я, а в 1957 году у нее начинал учиться мой сын Саша. Закончила учить где-то 1975 году. Знания она давала учащимся глубокие и основательные. Многие выходцы из этой школы достигли больших вершин и стали большими людьми».

«Началась Великая Отечественная война. Это было воскресенье, 22 июня 1941 года. Но узнали мы об этом только к обеду, когда вернулись наши с базара. Радио тогда в деревнях не было (да и в городах оно было редкостью). В деревне начался переполох, крики, слезы. Взрослые люди прекрасно понимали, что такое война. Сразу же поехали по деревням нарочные с повестками о призыве военнообязанных в Красную Армию (так тогда называлась наша армия). Началась мобилизация. Связь через нарочных была необходима потому, что телефонов в сельских советах еще не было и вся связь с райцентром осуществлялась через посыльных людей, которые передвигались на верховой лошади. Они и назывались нарочными. Было установлено дежурство и в районе, и в сельских советах. Если надо было что-то передать сельским советам, то из райцентра выезжали дежурные, а в сельских советах были другие дежурные, которые при необходимости выезжали по деревням. Или наоборот».

«Отец ушёл на войну, на фронт, где жизнь его могла оборваться в любое время, в любое мгновение. А я как-то, наверное, по малолетсву, не огорчился этому и думал примерно так: война скоро кончится, и папка принесёт мне с войны пилотку. Я очень хотел иметь такой головной убор, но от том, что отец может погибнуть на войне ранее, чем достанет мне пилотку, об этом мысли не было. Весь этот страх я почувствовал тогда, когда у нас стали появляться раненые красноармейцы. Их было очень много в нашем лесу за деревней. Там был полевой госпиталь. Были там и пилотки умерших от тяжелых ран солдат».

«Нас стали привлекать на рытье окопов, противотанковых рвов, на строительство полевого аэродрома в дер. Лукино. Я участвовал в строительстве этого аэродрома. Работа была тяжелой, питанием не обеспечивались, его нужно было находить самим. Иногда, в основном ночью, немецкие самолеты сбрасывали на нас листовки, в которых обещали свою скорую победу. Содержание двух листовок я помню до сих пор. На одной из них писалось на русском языке: «Советские дамочки не ройте ямочки. Поедут наши таночки, зароют ваши ямочки». На рытье окопов работали женщины и дети 12-14 лет. На второй листовке было написано: «Слева молот, справа серп - государственный ваш герб. Хочешь, жни, а хочешь, куй, за работу платят...».

«Наступил октябрь. Наши войска отступали. Была сырая осень. Шли затяжные дожди, проселочные дороги раскисли от грязи, а отступающие красноармейцы еле передвигались от усталости, морального состояния и нерегулярного принятия пищи. Они просили у населения дать им что-то поесть. Но ведь их было очень много, и всех накормить жители деревни не могли. Шестого октября прибывшие красноармейцы принесли нам тревожную весть: западнее г. Вязьмы немцы высадили воздушный десант, который должен был перекрыть путь нашим отступающим войскам. Теперь надо было выходить из окружения с боями».

«Мы остались одни. Деревня опустела. 8 октября фронт пришёл к нам. Во второй половине дня последние войска Красной Армии покинули нас, а в нашу деревню вступили немцы. Началась оккупация, которая длилась 17 месяцев».

«День 8-го октября начинался тревожно. Никто не работал, все были на улице и в тревоге ждали каких-то перемен. Хорошего, пожалуй, не ждал никто. Беспокоились за страну, за свою жизнь и жизнь своих близких. Оставят ли они нас живыми? Как-то будет? И так далее, и тому подобное.
И вот часа в два дня мы увидели, как со стороны станции Алферово на дороге через поле появилось что-то похожее на огромную змею-удава. Это была колонна пеших немецких солдат длиною более километра и шириной в четыре человека. Дорога через поле была неровная, с частыми поворотами, склонами и подъемами, поэтому движение солдат и напоминало движение змеи в нашу сторону.
Перед входом в деревню их обогнали мотоциклисты, это была разведка. Они въехали, посмотрели и, увидев, что, кроме местного народа, никого нет, быстро развернулись к той огромной колонне. Там, видимо, доложили, что противостояния нет, и колонна походным маршем вошла в деревню. Без остановки и без нашего разрешения начали занимать наши хаты, грабить наше немудреное добро, ко¬торое им приглянулось, и резать скот».

«Наши дома были заняты немецкими солдатами, фельдфебелями и другим командным составом. Их было по 30-50 человек в каждом доме. Хозяев дома (в основном вдов и детей) выгоняли из своего дома (иди куда хочешь), некоторым разрешали жить на печке и за печкой в чулане. Мы всю зиму 41-42 года вчетвером прожили на печке и полатях».

«На фронте тяжело было всем, но тем немецким солдатам, которые находились в тылу, было, наверное, не легче. По всей оккупированной территории создавались партизанские отряды из числа красноармейцев, попавших в окружение, и из местного населения. От этих партизан немцы не находили себе покоя. Летели под откос эшелоны с живой силой и техникой. Трасса Москва-Минск обстреливалась неуловимыми мстителями.
Скот наш весь съели, и теперь им приходилось ждать, пока привезут продукты питания. А тут ещё непроходимые снежные заносы и лютые морозы. Мыться им было негде, бань не было, вши заедали. Из-за большой скученности развелась тьма клопов, блох, бороться с ними было практически очень трудно, да и некому.
Потом немцы объявили траур. Это было их поражение под Москвой и значительное отступление в ту сторону, откуда пришли».

«Зима тем временем подходила к концу. Дни становились все длиннее и длиннее, а солнце пригревало все лучше и лучше. Наша армия прорвала немецкую оборону, и отдельные части подошли к нашей деревне. Начались жестокие кровопролитные бои. Теперь половина немцев, расквартированных в наших домах, каждый вечер уходила на передовую линию обороны (их обороны), которая проходила в полукилометре от нашей деревни, а через сутки их шли сменять те, которые до этого отдыхали.
Каждая группа возвращалась с большими потерями, но убитых или раненых доставляли с собой. Раненых отправляли в тыл (в более дальние от фронта деревни), а убитых временно складировали в коридоре, в сараях тех домов, откуда они уходили в бой. У нас скопилось около двадцати трупов. Все были в окровавленных маскхалатах, кто без руки, кто без ноги, а кто все имел, но был мертв, хотя еще вчера они были живыми и не хотели оказаться в этом штабеле. Складировали их в штабеля в два слоя. Живых осталось совсем мало. От мороза на улице все трупы стали как каменные. Мы ходили мимо них, не ощущая какого-либо страха.
Потом немцам пришло подкрепление, а всех убитых похоронили в общей могиле. Земля была очень промерзшая, копать могилу было в прифронтовой зоне, наверное, невозможно. Тогда они подожгли хату, в которой в то время никто не жил, заложили два мощных фугаса, и яма была готова. Укладывали в могилу слоями, рядами. Ряд от ряда отделили еловыми ветками. Последний, верхний ряд, тоже укрыли ветками и зарыли землей. Потом произвели салют из одного орудия (пушки) — три выстрела. Всего было похоронено в этой могиле более ста человек.
А наши войска, видимо, отступили, и в деревне стало сравнительно тихо. Пришла весна. Заготовленные на зиму продукты кончились. Кормились, в основном, тем, что оста¬валось у немцев в котелках. Да и сами они теперь питались кое-как. Основной пищей у них был густой чечевичный суп-кулеш. Но какая ни еда, а все же еда. А вот когда они уехали, это было где-то в начале мая, есть стало совсем нечего и мне пришлось быть без пищи первый раз восемь суток, а второй раз — тринадцать суток. Этот же голод пережила и вся наша семья.
Когда кончилась пища, то есть очень хотелось только первые несколько суток. Потом голода не ощущал, только очень хотелось пить. Под конец голодовки я начал распухать и образовался нарыв в горле. Ждал смерти. Но соседка опередила ее и принесла нам по лепешке, которые были похожи на коровье испражнение. Я съел ее и дал клятву: «Если бы были такие лепешки до конца моей жизни, то я бы их ни на какое печенье не сменял». С этой лепешки я и выжил. А была она из крапивы, лебеды, еще какой-то травы, а еще я заметил в ней несколько зерен неочищенной гречихи.
Многие люди от голода ушли из жизни, мне же суждено было выжить. После лепешки очистилось горло, и я теперь мог есть крапиву, лебеду и другие сорняки. Они и стали нам основной пищей. До следующей зимы голод нам уже был не страшен, да и немцы часто стали наведываться».

«Примерно в середине лета 1942 года фронт был уже недалеко от нас. Немцы притащили свою разбитую легковую машину «Додж 3\4» и оставили у нашего дома. Братишка Коля облюбовал ее для игры. Садился за руль, гудел и воображал себе, что едет. А для большего удовлетворения носил в консервной баночке водички из лужицы от колодца, колодец был рядом, куда-то ее «заливал» в эту машину и опять продолжал ехать. Когда Коля в очередной раз пошел к колодцу, то в этот момент проходил мимо него фельдфебель (немецкий командир). Он схватил Колю за ножки и стал делать инсценировки бросания его вниз головкой в этот колодец. Так он сделал несколько раз, пока не увидели соседи. Закричали, на крик выбежала и мать. Колю отняли у этого фашиста, но мальчик был так испуган, что прожил в бреду, не приходя в сознание, трое суток и умер. Шел Коле седьмой год. Похоронили его на Сережанском кладбище около деда Абрама. Вечная ему память».

«К марту месяцу немецкая армия стала отступать окончательно. По автомагистрали шли сплошным потоком машины на запад с награбленным советским добром. Везли плуги, бороны, домашнее имущество, зерно, картофель, лес, в общем, это только то, что можно было увидеть на груженых машинах. Увозили молодых людей, гнали их пешими в Германию, в рабство. До нас стала доходить артиллерийская канонада фронта. Немцы свое отступление пытались нам объяснить «выравниванием линии фронта».

А 13 марта в нашу деревню приехал карательный отряд немцев. Они начали поджигать наши дома, сараи, овины, надворные постройки, все, что называлось «строением». В более чем километровой деревне таких строений вместе с домами было около двухсот.

У поджигателей был факел на длинной палке и ведро с горючей смесью. Они окунали факел в это ведро, потом его поджигали и горящим подсовывали под соломенную крышу (крыши тогда в нашей местности были покрыты соломой). Солома моментально загоралась, потом пламя поглощало все строение. Пока дошли до нашего дома, в коором совсем недавно жили дедушка с бабушкой, мои родители и мы, дети родились в этом доме, то уже наступил вечер. Поджигатели подошли к нашему дому (их было двое), начали зажигать свой факел, а мать стала просить их смиловаться, не поджигать наш дом, ведь и ребенок около груди, но они были неумолимы, не могли войти в положение тех, кем они сейчас нас сделали.

Я стоял в доме перед окном и видел, как они еще раз окунули факел в ведро, поднесли под него огонь зажигалки, он быстро вспыхнул, и горящий факел подсунули под стреху крыши нашего жизненно необходимого, бесценного для нас дома и он загорелся. Мать вскочила в горящий дом, схватила меня за руку и потащила на улицу, Володя был у нее около груди. Пока уничтожалось наше жилье, имущество, но могли уничтожить и нас. Поэтому все жители деревни бежали в находящийся рядом с деревней лес, побежали туда и мы».

«… зарев виднелось много, ведь горели и соседние деревни: Алферово, Куракино, Кононово и многие, многие другие. И все это было видно с опушки леса как на огромном экране кино. Огонь поглощал все то, что годами, поколениями создавалось людьми. Но мы сидели в лесу какими-то отрешенными, окаменевшими, как бы равнодушными к этому трагическому событию, сделанному искусственно людьми, но только пришедшими из другого мира, из другого государства, нелюдями человечества».

«При наступлении теплых дней, когда сошел снег, всю молодежь (ребят и девчат) начали посылать на уборку трупов красноармейцев, которые погибли при наступлении на нашу деревню зимой 1942-43 г. Было их много. Немцы своих убитых убирали сразу после боя и хоронили потом в братской могиле в нашей деревне, а убитые красноармейцы лежали на поле боя до сего времени. Теперь предать их земле предстояло нам. Они были обезображены птицами, зверями и временем.

Могилы им не копали, а стаскивали трупы к окопам (благо их было много) и туда их опускали. Когда окоп заполнялся доверху, этот лаз засыпали землей. Так они и остались лежать навечно погребенными на Высоцковской земле, никем не опознанные и числящиеся в военных документах как «без вести пропавшие». А мы спешили быстрее убрать эти трупы, чтобы с наступлением большого тепла не началась какая-либо эпидемия.

На поле боя было много оружия: винтовок, пистолетов, автоматов и др. Понравившееся нам никто не запрещал брать себе, а то, что по каким-либо причинам никому не было нужно, бросали в те же окопы.

Потом выйдет Указ «О сдаче всего трофейного оружия» в кратчайший срок. За невыполнение Указа виновный карался большим сроком тюремного заключения. Этим Указом в основном все население было разоружено.

По завершению уборки трупов нас, молодежь, привлекли к восстановлению автомагистрали Москва—Минск. Она во многих местах, особенно в лесистых или заболоченных, чтобы исключить объезд, была взорвана. Взорваны были все мосты, в том числе и через Днепр.

Вручную мы засыпали огромные воронки (метров до десяти в верхней части), а затем саперы научили нас укладывать мостовую камнем. Так, не заканчивая каких-либо строительных училищ, мы в совершенстве овладели специальностью по укладке мостовых и даже потом сами учили прибывающих новичков. Потом нас, как специалистов, повезли на восстановление временного моста через реку Днепр.

Оплаты за это никакой не было. Единственное было то, что сельский Совет стал нам выдавать карточки на хлеб по нормам взрослого человека, т.е. по 400 граммов ржаной муки на день. (Детям выдавалось по 200 граммов).»

«А вскоре и нам почтальонка принесла сообщение о том, что наш отец – Абрамов Яков Абрамович – пропал без вести в апреле месяце 1943 года. Это для нас было двойным ударом: мы потеряли дорогого нам человека – отца, мужа. Теперь он никогда не приедет к нам, не поможет ни в чём. И не менее страшным было то, что семьи без вести пропавших красноармейцев или командиров презирались властью и почти приравнивались к семьям изменников Родины.

Выходило так, что и погибнут –то надо уметь. Если в тебя попал снаряд и тебя разнесло, разбросало по кускам, и ты не попал в разряд убитых, то тебя записывали в список без вести пропавших со всеми вытекающими последствиями, которые выпало испытать и нам.

Таких судеб, как у нас было очень много. Нам государством не оказывалось никакой помощи, а семьям погибших такая помощь была. Не везде нам были открыты двери, а презрительный взгляд со стороны властей мы ощущали постоянно».

«Не суждено было мне прожить жизнь так, как я бы хотел, видимо, родились мы в такое время. А другой жизни уже не будет. Так, видимо, судьбой предназначено было, а от неё не уйдёшь, не уедешь».