Материал страницы был обновлен 31.08.2022 г.

Воспоминания
Даниловой Натальи Андреевны
(20.07.1928 - 14.01.2016)

О деревне Енино

Различие между реальностью и вымыслом?
Вымысел должен иметь смысл.
Томас Клэнси

Данилова Наталья Андреевна родилась в 1928 г.р. в деревне Енино. Во время войны была угнана немцами вместе с матерью, Даниловой Евдокией Егоровной, в Краснинский район Смоленской области, в деревни Сорокаренье и Смилово. После войны работала 12 лет бригадиром, затем дояркой и закончила свою трудовую деятельность почтальоном (почтальоном проработала 7 лет). Ушла на пенсию в 1982 г..

Наталья Андреевна рассказала:

Родилась я в Енино, жила в Енино, в школу ходила. Первый год в Третьяково ходила, а потом ходили в Голочёлово. В Голочёлово была школа-десятилетка. Там было два барских дома: дом Васильев (как от Енино идти в Голочёлово), там первочки до четвётого класса были, и дом Викентьев – большой такой, на горке. В Викентьевом доме была десятиклассная школа. Барин был такой – Викентьев. Школа была в его доме. Помещиков-то разогнали, а дома остались. [1]

Нас было двое детей у матери, я и брат мой Мишка. Всего у мамки у моей было семь человек детей, но поумирали дети. Отец помер в 1936 г.

«Объявили, что война...»

Ну и вот, ходили мы в школу, началась война...

Когда война ещё только началась, никто ничего не знал, радио в деревне не было. А поехала тётка на базар в Издешково, вернулась рано, приехала и говорит: «Базар разошёлся, все со слезами домой поехали, объявили, что война». Бабы в это время навоз возили. А Василий Борисович (отец учительницы химии и биологии Алфёровской школы Казаковой Нины Васильевны), он был коммунист и председатель Третьяковского сельского Совета [2], спрашивает её: «Чего ты, Проскута, так рано приехала?». Она ему и говорит: «Не ходи, ты, Василий Борисович, на поле, а иди в сельсовет! Объявляли по радио, что война...». Он и побежал бегом!!! Бабы лошадей повыпрягли и заплакали...

Мужиков из нашей деревни Енино забрали куда-то под Дорогобуж на сорок суток ещё вперёд того. Мужиков в деревне не было. И председателя сельсовета нашего забрали. У нас выбрали председателем невестку нашу Нюшу – моего дяди жену. Она была не очень грамотная.

Война, зашумело всё, и бомбить уже начинают, самолёты уже летят, и по деревне военные едут, всё и день, и ночь идут. Стали мы закапывать кто что, в огородах окопы копать. Мать мою отправили на работы на аэродром в Богдановщину.

Сентябрь 1941 г., в кольце окружения

В сентябре 1941 г. мне надо было идти в 5-ый класс. Кто пошёл в школу, а кто и не пошёл... Меня мамка не пустила: война.

Ну, и война, и война, и война... Пошла война... Самолёты загудели... Стали мы картошку в осень копать. Ну, пошли копать картошку...

Как летят самолёты! А уже хлеб был обмолоченный, а солома была в стогах. Военные помогали убирать. Как летели самолёты: 9 самолётов! Начали бомбить эту солому! Наверное, думали, что это хлеб... а хлеба не было... А мы рядом картошки копали, попали под бомбёжку. Согнулись мы в борозду, мамка меня обжала... летит самолёт! Не управились оглядеться – только дым чёрный стоит! Бомбы фугасные были, не очень большие. Посмотрели, а это в Голочёлове школу бомбят уже. На следующий день школу распустили, не стали больше в школу ходить.

 

15:20 Наталья Андреевна Данилова о начале войны

Уже по деревне военные ехали на Ельню: всё ехали, ехали и ехали. Через Третьяково и через Енино, как через большак, шли и день, и ночь наши войска. Бывало, слышали всё «У-у-у-у-у!». Это под Ельней бились. А оттуда мало вернулось. Из Ельни на нас не шли, а шли потом всё из Вязьмы и из Вязьмы...

А ещё видела, ехала Юры Уколова мать – Настя, с отцом и с матерью, на лошади, вели корову за собой, тряпки свои везли, сундучок стоял на повозке. Настя до войны в школу в Голочёлово ходила. Спросили их: «Куда едут?». Они говорят: «Отступать...». А потом через три дня они обратно ехали. Сказали, что Вязьму уже окружили. Деться уже некуда было, в кольце мы были.

«В деревню пришёл немец»

До этого ещё пришёл приказ скот угонять из деревни. Нюша-председатель баб-доярок решила не посылать, так как у них малые ребятишки были – по четвёрке, по пятёрке у каждой. Отправила стариков, какие в деревне были, скот угонять: куда-то – то ли под Калугу, то ли в Тульскую область... я забыла. Они тоже не хотели ехать, но делать было нечего. Старики эти потом вернулись домой.

А 10 октября уже к нам в деревню пришёл немец... Вечером пришёл, это я хорошо помню. Ещё немцы тогда же пришли в Юхваново (Юфаново), четыре километра от нас. Мы дома не ночевали, избу закрыли, к родственникам ушли. Находились мы все во второй избе от речки. Уже было подморозимше. Слышим, бежит мамкина двоюродная сестра и бежит мой брат Мишка. Прибежал, на лавку сел. Немцы в деревню на мотоциклетах приехали. Застучалися в окошки. А окошки тогда не занавешены были. Тётка Проскута побегла открывать. Как же ты не откроешь?

Переводчик вошёл с немцами, Андреем его звали, говорит: «Давайте лампу». Проскута лампу принесла. Вот с этой лампой они везде прошли: и на двор, и кладовку изучили, и на избу залезли. Думали, что солдаты у нас где-то прячутся. Никого не нашли. Никого не было. Ладно. Принесла Проскута лампу, повесила.

Как вошёл немец с кокардой с орлом! Как сразу нашему парню, моему брату Мишке, наган к груди и приставил!!!

Но он его не убил в тот раз. Брату моему было восемнадцать лет, он был 23-го года рождения, его уже скоро должны были в армию забрать. Забрали немцы нашего парня с собой, а мы остались в избе сидеть. Дверь немцы оставили открытой, октябрь месяц, холодно... Потом слышим: «Хряп!!!». Мы так и обмерли, думали, что нашего парня убили! Оказалось, что нет, это где-то стрельнули. Через какое-то время заявляется наш парень с переводчиком и просит у матери ключ от избы. Говорит, что немцы в нашей избе на ночлег хотят расположиться. Мамка ключ отдала. Потом Мишка рассказывал: открыли наш дом, наша хата была хорошая – пятистенка. Срублена была основательно стариками, в лапу. Но покрыта была соломой. Тогда у нас щепой не крыли, только соломой. Ну, и вот. Брата и под пол заставили залезть – под пол светили. И на избу заставили его залезть, а немец за ним лезет. Никого не нашли, не было у нас никого. Брат хотел хату открытой оставить, но переводчик ключ у него забрал.

Брат Мишка

По нашей деревне всего тогда набрали 60 пленных, построили их в колонну. Эти солдаты попали в окружение под Вязьмой. Куда им деваться? Они уже и переоделись все, как будто не военные, а всё равно их забрали. И нашего парня, брата моего к ним причислили. Мать смотрит, наши все ходят, а парня нашего нет. Она спрашивает: «А где же наш Мишка?». А его, говорят, забрали с пленными солдатами...

Пригнали их в деревню Холм [3], да загнали на скотный двор, закрыли. Там и генералы были, всякие начальники были. Только что, всё посрывали с себя. И говорят они ему: «Молодой человек, мы - военные, нас теперь погонят неизвестно куда. А ты же местный». И посоветовали они ему пристроиться к местной жительнице, что к колодцу подошла – он знал её, это тётка Федосья была, взять у неё вёдра с водой и отойти потихоньку, пока немцы не видят. Брат был в пальто, в кепке, молодой. Он так и сделал. Вот таким образом он в тот раз домой пришёл. Но всё равно партизаны его подстрелили.

Партизаны приходили в деревню и ранили его. Брат мой шёл с одним парнем по деревне, а тут партизаны, из-за угла стрельнули, в него и попали. Он от ран и скончался. Жалко было Мишку, а куда ж ты денешься. Война...

Новый порядок при немцах

Немцы собрали собрание. Были там комендант и переводчик. Дядя Нила Кордюков был такой у нас, бригадиром одно время был. Строгановой Шуре доводился дядей. Бабы и говорят: «Старостой только дядю Нилу хотим» [4]. Дядя Нила и говорит: «Женщины, вы сейчас говорите, что «только дядю Нилу», а как немцы заставят что-нибудь делать против вас?». Василия Борисовича, отца Нины Васильевны, немцы расстреляли. Завели за речку и расстреляли. Семью не тронули. В Третьякове при немцах старостой был отец Шуры Строгоновой, дядя Ваня. До войны был счетоводом. Хороший был мужчина, но немцы его старостой поставили. А наши потом его посадили. В тюрьме он помер.

«Нарядили, как куколку и понесли хоронить…»

Тепереча вернулись старики, что коров угоняли. И рассказали немцам, что Нюша наша была председателем, что она их отпровадила скот угонять, а теперь они вернулись.

Немцы Нюшу нашу в лагерь и забрали. А у неё тогда ребёночек маленький родился. Ей и ребёночка этого взять не дали. Мамка моя потом этого ребёночка хоронила. Девочка была, три месяца, не выжила без матери. Похоронили в Третьякове.

Мишка тогда ещё жив был. Сбил Мишка ящичек. Девочку эту нарядили, как куколку и понесли хоронить. Ямочку выкопали, мамка возле своих ребят и закопала её. Мамка заплакала, стала в голос плакать, Нюшу кликать, что ребёночек же... А подошла к ней наша Дуня-барыня (звали эту тётку так, потому что свекровь её очень толстая была, «барыней» её за это прозвали, а когда Дуня за сына её вышла, то все стали говорить: барынина Дуня, а потом стали называть Дуня-барыня). Подошла и говорит: «Тётка Дуня, не плачь, не плачь... Закопаете и идите домой. А то немцы узнают, чьего вы тут ребёночка хороните, и вам плохо будет».

А у мамки у моей было семь человек детей. Только что, поумерали порядочные дети: кому по пять годков было, кому шесть. Нас трое оставалось, когда папка ещё жив был. А потом и младший мальчик помер. Нас двое осталось. Вот такое дело.

Тётка Нюша-председатель

Попала наша Нюша в Вязьму [5]. А когда Вязьму бомбили, то разрушили здание, где пленные сидели. Нюша, да ещё одна наша местная Настя Котова из деревни Холм, что за связь с партизанами была арестована, собрались, да и ушли из лагеря. Пришли домой. В это время парня нашего мы похоронили уже. Я хату закрыла, да и побежала туда, когда мне сказали, что тётка Нюша пришла. Она ещё и раздеться не успела. Села, сидит и разговаривает. Мать её в доме была и сестрёнка её, девчушка 33-го года рождения. Мать не управилась даже покормить её. В это время немцам уже сообщили, что она вернулась. Пришли немцы с полицаями (немцы в Третьякове стояли) и опять её забрали. Куда забрали – неизвестно.

«Картошку, матка, вари!»

Потом немцы стали у нас жить. Приезжают, поселяются и живут. Мы в каморочке, в чуланчике жили. Семью нам другую пригнали. «Картошку, матка, вари!» - командовали. А мы от немцев всё прятали. Что в землю закапывали, что в снег. И одежду, какая получше, закапывали.

Немцы у нас в Енино стояли постоянно: только уедут, так сразу и другие приедут. Мамка под полом картошку самую мелкую в ямки закапывала, сверху прихлопывала землю, и мелочь набрасывала. Как приедут немцы, открывают подполье, требуют варить картошку. Мамка говорила: «Пан, я сама наберу». Всё равно ж полезут, ямку найдут. Вот мамка полезет картошку набирать, покрупнее набирает, а меленькую откидывает...

 

«Только ляскалки евоные загудели!»

Как-то было, у нас немцы стояли, было открыто подполье. Я на печке сидела. Мамка только половину ведра набрала.

Как вошёл немец со двора в избу, хотел честь отдать немцам, сидевшим в избе, а под пол и загудел! А подполье у нас было! Глубокое! Дом на горке стоял. Мы слегка пригнувшись ходили в нём. И загудел тот немец туда! Только ляскалки евоные туда загудели! А мамка в углу подполья была, перепугалась, притаилась она там, ни жива, ни мертва. Вылез немец из ямы, полалакали они о чём-то. Конечно, летел в такую глубину, мог и разбиться! Ну, и пошёл себе этот немец. Никто не усмехнулся. Потом, как заржали они: «Матка, матка, русская матка!». Мамка вся в слезах вылезает из подполья. Её спрашивают: «Где ж ты там была? Повезло тебе, Бог тебя спас, а то убил бы он тебя!!!».

Река Гжелка на въезде в деревню Енино в мае 2010 г.

Брать уже нечего было

Когда хлеб мамка пекла, я смотрела, не идут ли немцы? Если шли, то мамка хлеб из печи сразу вынимала, прятала. Трубу не закрывала, чтобы хлебом не пахло. Раз пришли к нам немцы, а у нас картофельные лепёшки были. Глядят они, глядят и спрашивают: «Матка, можно?». А не скажешь же, что нельзя. Мамка и говорит, берите. Тогда немец показывает: верхнюю, мол, бери ты сама, ешь. Аккурат, как будто мы сидим и ждём их, чтобы отравить их этими лепёшками! Мамка одну себе взяла, другую мне подала. Тогда они взяли по лепёшке, да и пошли себе. А что у нас ещё взять-то можно было? Брать уже нечего было, когда немцы были.

Погнали в Германию

И вот однажды пришли немцы от Горлова и стали нас всех выгонять из домов. У меня сильно болела нога, об сундук кованый разбила, нога загноилась. Бабка лечила, но не вылечила, одним словом, ногу испортили. Пытались мы спрятаться, да не удалось, немцы увидели. Некоторые, которые похитрее были, притворились, как будто тифом заболели. А тифозных не брали. Кто как спасался. [6]

Погнали и погнали. Шестнадцать суток нас до Орши гнали пешком. Выгнали нас 23 февраля 1943 года. Перед нами уже забирали народ из деревни. После нового года забрали из нашей деревни девок – 8 человек наших деревенских.

А нашу деревню в 43-м году в марте месяце освободили. И Нюша-председатель пришла из лагеря опять. И опять она стала председателем. А нас угнали в это время. Мать Нюшина попала ещё дальше нас, её угнали в Белоруссию. Когда Нюшу забрали, то и брата её забрали, и батьку её забрали. Батька её, дядя Лёша, с Литвы потом на костылях пришёл. И брат Миша её вернулся. [7]

Ну и вот, погнали нас... Загнали в Ярцево. В Ярцево мы были два дня – в лагере. Как страшно было в этом лагере! Там военных было, ужасть сколько! Старые, обросшие, худые! У нас у самих ничего не было, только котомочка за плечами. У мамки буханка хлеба была. Но всё равно бабы делились, хлебушка им дали. Некоторые уже не могли выходить. Переночевали – и дальше погнали. Ворота лагеря раскрыли – через ворота пройти надо. Там немцы стоят, смотрят: кто идёт. Мамка мне волосики распустила на лицо, палочку дала... у меня и так нога болела, вся в бинтах была. Вот так меня и провели, как старушку. Меня не остановили. А девок наших в лагере оставили. Вернулись потом наши девки. Но не скоро вернулись.

В Сорокаренье и Смилове

Оказались мы в Краснинском районе, жили там как беженки у хозяина. Деревни назывались Сорокаренье и Смилово, речка Лосвинка там протекает. Староста нас привёл в дом. Но люди были хорошие. Что мы там делали? Я ничего не делала. По миру ходили – есть-то надо. И я ходила раза два. Ещё в эту хату каких-то власовцев нагнали – это были русские за немцев. Тогда мамка ушла к другим хозяевам. Перешли мы в другую семью и жили там. Потом староста ещё привёл старушку с двумя мальчиками: три года и семь лет. Мать их пропала при немцах. Отца забрали на фронт. У этой старушки мука была, когда её староста привёл. Она, бывало, скажет мамке: «Дуня, милая, спеки мене хлеба». Мамка, бывало, замесит, спечёт хлебушка ребяткам. Старушка эта тряпки, какие у неё были, носила по дворам менять. Она говорила: «Пойду, менок понесу», т.е. в обмен на продукты. Просила мамку приглядеть за младшим. Приносила ребятам своим то творожка, то молочка – кормила ребят.

Бык-бодун, не любивший оружие

На скотном дворе в деревне, где мы жили, был бык-бодун – один, без стада. Дядя Ваня такой был, за ним ухаживал. Но бык и дядю Ваню того бодал не один раз. Раз этот бык сорвался – тётке чуть сени не расковырял. Еле его загнали обратно. А потом заговорили, что бык этот пропал. Деревенские обратили внимание, что, когда молодёжь: парни, девчата – идут мимо, бык молчит. Но стоило только кому-то с оружием мимо пройти – бык рёв поднимал на всю деревню. В деревне все знали, что или партизаны, или немцы в деревню пришли. Узнали потом, что дядя Ваня партизанам этого быка свёл, там они его и зарезали. Партизан там много было, обычно ходили они ночью. К нам партизаны не заходили, потому что у нас ничего не было, как у беженцев. Им нечего у нас делать было.

Немец засобирался отступать

А потом и туда, в Краснинский район, наши пришли, немец и там засобирался отступать. Тут заварушка началась, в какой-то хате партизаны немцев побили. А мы решили во рву хорониться, чтобы нас больше никуда не погнали. А там, знаете, какие рвы! Называли их Чёртов ров, Дунай-ров... ельник там частый. Немцы в лес лупили, партизаны из леса лупили. Кто в лесу был, потом говорили, что на ёлках иголок не осталось, все обсыпались, такой сильный огонь был.

Майор Воропаев

Потом, когда наши уже пришли, военная лётная часть стояла у той же хозяйки, что и мы. Мы домой стали собираться. Майор Воропаев такой там был, моей мамке всё говорил: «Тётя Дуня, не гляди на Наташку, не возвращайтесь домой. Тут вы хлеб и картошку едите. А там у вас за 10 километров ходят работать в воинскую часть за очистки картофельные». Ему жена письмо прислала. Её тоже немцы выселили с двумя детьми – сынишка у него был и маленький ребёночек, которого он и не видел никогда, он без него родился. А когда жена его возвращалась, то в поезде маленького затоптали, только мальчика старшего она спасти смогла. Мать должна была одного на руках нести, а другого за ручку тащить. Так маленького ребёночка и затоптали в вагоне. Он нам рассказывал это, плакал.

Дорога домой

Но мы всё равно домой собрались. Наши, деревенские, немцами выселенные, уже в то время возвращаться стали. Сумочки мы свои собрали, да и поехали. До поезда нас на попутке военные подкинули. В поезд погрузилися, ещё до Смоленска не доехали – начинают бомбить. Поезд в обратную сторону пошёл, а нам-то не туда! А мы-то, бабы – какие вороны! Ну, потом вернулся, добрались до Издешково в конечном итоге...

В Издешково всё тоже сожгли, один землянки были наторканы.

Это была зима 1944 г. Мать в Издешково, у родственников в земляночке осталась, а я одна пошла в Енино пешком. Раньше хорошим ориентиром служила церковь в Третьяково. Третьяковская церковь была хорошая, большая. Немцы туда машины загоняли. Она новая была. Я в 1928 г. родилась, но меня не в Третьяково крестили, а в Городищенской церкви. При немцах Третьяковская церковь цела была, это наши её разрушили, когда пришли. Из Акжели немцы били по Третьяково, а наши от Третьяковской церкви били по Акжели. Так церковь и разрушили. Не знаю, уцелела ли Акжельская церковь после этого. Деревни Алфёрово, Куракино, Уварово, Дубки, Енино и Холм – это всё был один Третьяковский приход. А Голочёлово и Высоцкое относились к Сережанской церкви.

Деревня Енино после войны

Добралась я до деревни, Нюшу нашла. Деревня наша Енино была вся сожжена. Ни одного дома не осталось. Нюше-председателю, невестке нашей построили солдаты «изобку». Избушка у неё была, как банька, маленькая такая. [8]

Нюша взяла нас к себе. Две коечки и проход между ними. Вот такая была хибарочка. Весной пришла мать Нюшина. Нам стало негде жить. А на работы гоняли! И плуг на себе таскать надо было! У меня нога продолжала болеть. Нам подсказали, что от военных в лесу землянка осталась. Привезли из лесу эту землянку, Нюша быков дала. А кто собирать будет? Никто же не умеет... Мы дровину в лесу не рубили, пока за мужиками жили. Что мы понимаем в стройке? Ну, попросили кого-то, помогли нам... Потом мамка около речки травы нажала, крышу сама покрыла этой травой. Дали ей молоток, она все пальцы поотбила: проволоку рубила на камне – гвозди делала. Показали нам, как тын делать. Глину мы месили, и с мякиной, с соломой смешивали – облепили землянку. Сложили нам печечку маленькую: две буханочки хлеба туда можно было посадить и чугунок поставить. Вот такая печечка была. Сделали мы себе такую земляночку. Сохранился наш кованый сундук. На него досточки положили. Ноги на печке, а туловище на этом сундуке. Так спали. Жизнь наша такая была. Военный ящичек стоял в углу. Один чербачок стоял и другой, а на ящичке у нас стол был. Потом мамке дали тысячу в кредит, и срубили избу. Изба и сейчас наша там стоит.

Не приведи Господь, такое видеть, что пережить пришлось!

---

(записано 15 ноября 2009 года)