Воспоминания
Бельтюковой (Кулагиной)
Маргариты Степановны
(1937 г.р.)

---

Вязьма и окрестности во время войны

Маргарита Степановна Бельтюкова (в девичестве Кулагина) всю свою сознательную жизнь живёт в Москве. Родилась же она в Вязьме. Она представитель того послевоенного поколения, которое покидало разрушенную войной Смоленщину в поисках заработков.

Несмотря на то, что на момент начала войны Маргарите Степановне было лишь 4 года, война, немецкая оккупация и послевоенная Вязьма ясно отпечатались в её памяти.

Маргарита Степановна рассказала:

До войны наша семья Кулагиных жила в Вязьме. Мы жили в центре. Жили дружно. Маму звали Федосья Федотовна. Она была 1907 года рождения. Папу звали Степан Николаевич (1904 года рождения). Маму сосватали рано. В 19 лет она уже родила старшего брата. В семье было четверо детей. Я была самая младшая в семье.

В 1941 году мне исполнилось 4 года. Когда стали бомбить Вязьму летом 1941-го года, меня быстренько сопроводили в деревню к бабушке, как самую маленькую. В Вязьме оставались папа с мамой, брат Лёва - ему было 15 лет (26-го года рождения), четырнадцатилетняя старшая сестра и брат Толя 12 лет (он с 29-го года). В октябре немцы оккупировали Вязьму. Тогда из города ушла вся семья. В Вязьме остался только отец.

Деревня Ивлево под Вязьмой

Бабушка Поля и дедушка Федот жили в деревне под Вязьмой. Фамилия их была Ивановы. Детей у них было четверо. Деревня называлась Ивлево. Рядом было село Покров - там стояла церковь. В Покрове жила старшая сестра моей мамы. У бабушки Поли было приличное хозяйство: коровы, живность, поросята, куры. Перед приходом немцев мы успели запасти и засолить мясо в бочках в подполе.

Немцы поселились у нас не сразу. Они появлялись периодически. У бабушки было два дома: новый и старый. Дома соединялись сенями. Немцы поселились в тёплом, а мы - в холодном. Как только размещались?! Наша семья была из пяти человек, пять было у тёти и двое маминых племянников. Ещё приходили соседи. Страх ведь был какой! От страха мы были готовы броситься в любую канавку! Окопов у нас не было. Мы же думали как: лицо спрятали, как страусы, а всё остальное...

Деревню тоже бомбили. В соседнем доме был опрокинутый сундук старый. Соседка забралась туда, а ей говорят: «Уйди оттуда, снаряд в дом попадёт, сундук тебя не спасёт!». Только она ушла, и точно - снаряд в сундук прилетел!

Зима 1942-го года

Немцы приходили и уходили. Наша деревня находилась далеко от основных дорог. Все пути к ней были непролазные. На несчастье немцев ударили морозы. Такие были морозы! Жуткие совершенно!

Мамина младшая сестра родила незадолго до начала войны мальчика. Мужа её взяли в летние лагеря. Он больше не вернулся, погиб где-то под Дорогобужем. Она с этим маленьким мальчиком вместе с нами была у бабушки. Мальчик умер у нас зимой. Простудили его, носились туда-сюда...

Когда мы ложились спать, была темнота. Пользовались только лучиной. Помню, что как-то я подбежала к бабушке, голову в колени ей положила. А она в это время держала лучину. Уголь отскочил и упал мне на шею. Был ожог. Кстати сказать, немцы даже давали мазь от ожога.

Армия Белова

Но жили у нас не только немцы, но и наши войска. Это было в феврале-марте 1942-го года, когда прорвалась армия Белова. Стояли они в нашем доме, и раненые были. Семья наша была большая. Бабушка варила огромный чугун картошки. Все окружали этот чугун и начинали чистить картошку.

Как-то мы так сидели за столом, ели картошку. Мама нагнулась и потянулась за картошкой. В избе был солдат - сидел и чистил наган. Он нажал неаккуратно - может, думал, что наган не заряжен, - и раздался выстрел. Если бы мама не нагнулась, то пуля бы попала в неё. А так пуля ударилась в край чугуна, срикошетила и попала двоюродной сестре в ногу. «Мама, меня ранило», - только и сказала она. Это был март месяц, солнышко пригревало. Мы её выводили на солнышко, чтобы рана заживала. Медикаментов-то не было. Лечить больше было нечем.

Ещё помню такую картину: один советский офицер лежал на кровати у нас с гитарой и говорил нам во время налётов: «Вы в подпол залезайте. Если дом обрушится, я вас откопаю...».

Наша армия осталась без продовольствия. Они ходили по домам и собирали еду у населения. Всё, что сбрасывали сверху с самолётов, попадало в леса и болота. Потом ходили по лесам и даже водку находили, концентраты - продовольствие, которое было предназначено для армии.

Опять в оккупации

Наши отступили, опять появились немцы. Маму и других женщин немцы гоняли копать противотанковые рвы. Помню, что как-то маму отправили на работы, а тётя потащила почему-то меня в другую деревню. Дороги очень узкие, тётя меня тащит, а я плачу - маму не вижу. Пришли в деревню Семёнки, а там - финны! Рыжие такие, вредные! Такие вредные!!! Из всех «немцев» добрые были чехи. Среди немцев, если это были не карательные отряды, попадались тоже добрые. Давали лекарства, остатки еды, концентратами делились... А финны были очень злые. Мстили за предыдущую войну.

Запасы закончились, мы остались без ничего. Наступила весна, а нам сажать нечего было. По весне ходили собирали мороженую картошку. Пекли что-то из этого крахмала. Ели конский щавель и мох. Мох сушили, толкли в ступке, месили на воде и пекли лепёшки. У нас желудки стали работать, как у животных. Это было уже в начале 43-го года. Зима была для нас ужасной.

Отступление немцев

Немцы почувствовали, что настаёт крах. Тогда они стали угонять в Германию молодёжь и жечь дома.

Немцы выстроили в ряд всех жителей, мама взяла меня на руки. Немцы смотрели: если женщина без детей, то её в сторону - для угона в Германию. Мамину сестру 16-го года рождения отобрали для отправки в Германию. Мама своей дочери, моей сестре, шепнула: «Беги за тётей, кричи: «Мама, куда ты от меня уходишь!»». И вот сестра побежала за тётей. Один из конвоиров увидел это и сказал тёте: «Твоя дочка-то? Ты в сторонку потихоньку отходи, отстань от всех...». Так она осталась.

У мамы был брат. Брата дети с 26-го и 28-го года - брат с сестрой, были угнаны в Германию. У тёти Арины дочь с 23-го года была угнана. А вот дети с 26-го года и с 29-го года - эти остались как-то...

Деревню нашу, где бабушка жила, немцы сожгли. В деревне остался один-единственный дом. Немцы вносили в дом бак с бензином, обкладывали его сеном, поджигали. Бак взрывался. Так дом загорался. В последний уцелевший дом они согнали жителей из нескольких деревень. И мы были в том доме.

Был март, была уже капель. Галош у нас не было. Валенки намокли. Мама сняла с меня валенки и поставила в печку посушить. Только я расположилась на печке, бежит старшая моя сестра и кричит: «Мама, немцы идут поджигать дом!». Крыши-то были соломенные - свечу поднесут, и готово! Мама успела меня вытащить и бабушка последняя убегала из дома.

Взорвали колодец. Отравили. Мы видели, как бабушкин дом догорал - здоровые брёвна горели. Наш дом сгорел, и тот, в который нас согнали - тоже сгорел. Спать-то где-то надо было... март, морозы по ночам. Пришли ребята, сказали, что один дом уцелел - сено сырое оказалось, бак с бензином успели вынести в снег. Мы все туда пошли. Мама постелила старые пальто на полу, так мы переночевали. А утром из села Покров пришла тётя и сказала, что осталась цела школа. Школа была четырёхклассная деревянная. Она была заминирована. Когда мы пришли, то там тикало. Пришли сапёры и разминировали её. Когда в селе расположились наши войска, то нам подбрасывали что-нибудь съестное с солдатской кухни. Но кухни-то полевые... Только приготовят солдатам поесть, тут налёт! И врассыпную все. А кухня остаётся. Если снаряд не попал, то хорошо... А, если разобьёт и кухню, то тоже все голодные.

Возвращение в Вязьму

Когда Вязьму освободили в марте 1943-го года, все старшие - мама, братья, сёстры, пошли пешком в Вязьму. В конце мая или в начале июня старшая сестра пришла за мной. Она принесла с собой два ломтика хлеба. Один кусочек она дала мне на ночь съесть, а второй кусочек - утром, чтобы я могла дойти. Тогда мне было почти 6 лет.

Мы шли через Русятку. Все деревни на нашем пути от Ивлево до Русятки были сожжены. Жуткая картина: стоят остовы печей, а домов нет. На окраине Вязьмы тогда ещё стояли военные посты. Через мост не пропускали. Сказали: «Не пропустим! Стратегический объект!». Я так расплакалась! Неужели я маму не увижу?! Пожалели, наверное, нас... пропустили.

В разрушенной Вязьме

Вся наша семья вернулась в Вязьму (кроме старшего брата). В Вязьме сначала мы жили на Кронштадтской улице. Там остался единственный дом. Точнее, от дома стояла только коробка. Мы поселились в подвале. Крысы, помню, такие здоровые бегали! О папе мы ничего не знали после 42-го года. Во время оккупации он оставался в Вязьме. Как я понимаю, отец был оставлен для подпольной работы. Так до сих пор ничего о нём и не знаем.

Немцы ушли недалеко, бомбить продолжали. Уже 1944-м году разбомбили железнодорожный вокзал в Вязьме. Тогда стояли составы с боеприпасами, лошадей везли. Мы потом ходили и выкапывали патроны, чтобы сдать в металлолом. Они были латунные и медные. Выкапывали, собирали их и сдавали в утиль.

Устроиться на работу в Вязьме было сложно. Работала только железная дорога. Город делился на сам город и район железной дороги. Строительство города наладилось не сразу. Производств никаких не было. Быстро запуститили только маслозавод и пекарни.

С жильём было очень плохо. Кто-то сказал, что есть свободная землянка - от военных осталась. Мы поселились в этой землянке. Зимой нас заносило снегом. Труба только на улицу торчала. Если снегом занесло, то ребята подходили, кричали в трубу: «Живы?». Тогда откопают нас...

После землянки мы жили в бараке. Комнаты были разделены дощатыми переборками. Четыре комнаты было в одном блоке. Слышимость была жуткая.

Игрушек у нас не было. Игрушками были пули от трассирующего патрона. Пульки были ярко-зелёные и ярко-малиновые. Когда ими стреляют, то они очень красиво летят. Эти пульки мы выбивали из патрона, порох высыпали, а пульками играли.

Оружия оставалось очень много. Было оно повсюду. Был такой случай: две девушки увидели миномёт, подошли к нему. Одна из девушек сказала: «Ох, как бы сейчас нажала!» - и нажимает. А вторая девушка в это время стояла напротив дула. Её в клочья разорвало. А сколько ребят погибло!

Нас затронула эпидемия малярии. Очень неприятная болезнь. Температура 40, страшный озноб, колотит, лихорадка на губах... От малярии давали хинин или акрихин. Двоюродная сестра Нина умерла 14 января 47-го года, так как у неё было осложнение на сердце после перенесённой малярии. Несмотря на болезнь, она должна была работать на тяжёлой работе. Получила осложнение и умерла.

У нас были продовольственные карточки, но отоварить их было очень трудно. Отоваривать карточки было моей обязанностью. Это была сложная и ответственная задача. Моя заслуга в том, что я ни разу не потеряла карточки! Я могла с вечера занять очередь, чтобы отоварить карточки только на следующий день. Я выстаивала эту очередь. С того времени мне привилось терпение. Хлеба могли привезти мало - всем не доставалось. Москва мало этого прочувствовала. Иногда мы просили машинистов поездов, следующих в Москву, купить городских булочек. Нам их привозили. Мы эту булочку лелеяли, по кусочку отщипывали - как пирожное её ели! Даже, когда карточки отменили, ещё долго были перебои. Первый коммерческий белый хлеб был намного дороже, а зарплаты были маленькие. Вначале мама работала на железной дороге. Эта работа была очень тяжёлая - по двенадцать часов. Потом она перешла на стройку. Работа была всё время физическая. Женщины выполняли работу подсобных рабочих. Вначале были десятидневные пайки. Мама получала печенье - это была роскошь. Она несла продавать. Так добывали деньги. На Новаторке стояла воинская часть. Там был лесозавод. У сестры муж был плотник и брат Толя выучился на столяра. Город начал медленно строиться.

Первые бараки построили вдоль Локомотивной улицы. В 1948-м году пленные немцы строили финские домики вдоль железной дороги на Ржев. Эти домики строились по финскому проекту. Их быстро собирали из щитов. Деревянные дома по Красноармейскому шоссе тоже строили пленные немцы. В основном люди ориентировались на частное строительство. Частный сектор стал быстрее развиваться. Поэтому многие улицы в Вязьме состояли из частных домов.

В школу

В школу я пошла уже в 1945-м году. Сначала я пошла в школу, которая находилась рядом с железнодорожным клубом. Она была деревянная, одноэтажная. Это был 1945-й год. А потом, уже к новому учебному году построили 19-ю школу. В начале выстроили среднюю школу № 19 Западной железной дороги, а потом построили школу №20 (ближе к улице 25-го Октября). Она тоже относилась к железной дороге.

Экзамены мы сдавали каждый год, начиная с четвёртого класса. С учебниками и тетрадями была проблема. Если удавалось достать бумагу, то старшая сестра мне линовала её. Был тогда такой предмет - чистописание. Косую линейку сначала надо было начертить. И для арифметики тоже требовались тетради. Тоже сами чертили, если удавалось достать бумагу. Даже в 4-м классе на несколько человек был только один учебник. Чернильницы были у нас «невыливашки» - мы их носили в специальных мешочках. В школе нам давали кусочек хлебушка чёрного, посыпанного сахарным песком. А мальчишки-хулиганы в чернильницы нам сыпали песок. Чернила тогда не высыхали. Тетрадь открываешь - а там всё слиплось, разодрать страницы нельзя!

Старшая сестра вышла замуж и родила ребёнка. Её мужа призвали в армию. С детскими садами было плохо. Декретный отпуск после родов давали только две недели. Приходилось как-то выкручиваться. Все старались ей помогать. С мая, сдав экзамены в школе, я должна была сидеть с ребёнком. Сестра работала в ресторане на вокзале на холодных закусках. Я носила ей три раза в день кормить маленькую девочку. В то время рядом со старым зданием строили новый вокзал. Я крутила-вертела пелёнки, чтобы донести ребёнка по улице до вокзала, но всё равно все ножки оставались голыми. Прохожу с ребёнком мимо солдат, они шутят: «Вот, маленькая мама идёт!». Принесу сестре, она её грудью покормит - уношу обратно. А гулять хотелось! Убегу, когда она спит, а соседка тут же кричит: «Рита, иди! Тамара проснулась! Плачет!». Я прибегу, кусок пряника в марлечку замотаю, она пососёт и успокоится.

Брат Лёва

Старший брат (Кулагин Лев Степанович) шестнадцатилетним ушёл в 1942-м году в партизаны из деревни Ивлево. Он был 1926-го года рождения. Сначала мы ничего не знали о нём, но потом кто-то маме сообщил, что он в концлагере в Вязьме. Концлагерь находился там, где хлебозавод на улице 25-го Октября, где её пересекает Кронштадская улица, на углу, где она переходит в Красноармейское шоссе. Было всё обтянуто колючей проволокой. Мама брата увидела там. Пришла домой, в деревню очень расстроенная. После этой встречи мы ничего о нём не слышали.

Вернулся он в 1946-м году. Устроился работать в Вязьме, потом его арестовали и увезли в Москву. Ему в вину поставили предательство. Оказалось, что, когда он был в концлагере, там планировался побег военнопленных. Кто-то предал. А один из военнопленных случайно запомнил его по фамилии. Кто-то назвал его фамилию. Ему дали 10 лет по 57, 58 статьям. Когда брата привезли в Москву, наш московский дядя ходил навещал его. Но ему намекнули, чтобы пожалел свои погоны - всё равно не сможет ничем помочь. Брат просидел 8 лет. После смерти Сталина его реабилитировали и отпустили. Но он к тому времени был уже очень болен.

Сидел брат в Кемеровской области. Есть нечего было, но мама какие-то баранки собрала и послали ему посылку. Но он, чтобы не причинить нам больше вреда и горя, отказался от этой посылки. Посылка пришла назад. Потом пришло письмо из Тайшета. Когда он вернулся, то ему сказали, что, если бы у него был трудовой стаж, то ему бы выплатили за все те годы, что он провёл в заключении. Но какой у него мог быть стаж, если он ушёл шестнадцатилетним парнем в партизаны?

В тюрьме он заболел гепатитом. Его лечила женщина с западной Украины. Она свой срок отсидела полностью, вышла раньше брата. Эта женщина устроилась в местный колхоз и поддерживала его продуктами - сметаной, молоком, тем, что могла достать. Таким образом она его поддержала. Но потом у него развился цироз печени и в 69-м году он умер.

Ясновидящая Настенька

В Старой Деревне жила Настенька. Она была вроде ясновидящей. К этой Настеньке, конечно же, обращались в основном женщины: у кого детей угнали, у кого муж был пленён или без вести пропал... Все они шли к Настеньке.

Она никакой специальной таксы не назначала, а платили ей тем, кто что принесёт. Но она могла и выговорить, если ей что-то не понравилось! А могла и выгнать. Говорят, что, когда немцы стали подходить к Вязьме, она выпустила двух петухов - красного и белого. Красный победил. Таким образом, она предсказывала, что войну мы выиграем.

У мамы была знакомая, которая была не очень искренняя и немножко жадная. Её семья собиралась строить свой дом. Она решила пойти к Настеньке и стала думать: «Ну, что бы Настеньке отнести?». Этого жалко, этого жалко... Пришла она к Настеньке, стала свои вопросы задавать, а та ей: «Конечно, Настеньке всего жалко!». Это так впечатлило женщину, что она сама потом рассказывала всем об этом.

Мамина невестка ходила к Настеньке. Её детей - дочку и сына, угнали в Германию. Спросила она у неё: «Настенька, может, подскажешь, живы ли мои дети?». А Настенька ей: «Ну, вот: дети пришли, а варить суп не в чем!». И действительно, вернулись домой её дети из плена! А перед этим два её младших сына разбили чугун, и суп варить было не в чем!!! Купить-то тогда и чугун нельзя было...

Или так бывало. Спрашивала какая-нибудь женщина у Настеньки, где её муж находится? Настенька могла вместо ответа забраться на печку и начинала искать и обирать вшей. Надо было догадываться, что это значит. Были служки-женщины при Настеньке. Они потом разъясняли: тяжёлые условия жизни у мужа, плохо ему.

Все её предсказания надо было домысливать. Но её считали святой. Похоронена она на Екатерининском кладбище в Вязьме.

В Москву

Ещё в 20-е годы родственники по папиной линии переехали в Москву. У папы были старший брат Яков, потом сёстры Анна, Евдокия и Мария, и брат Федя. В Москве жили тётя Аня, тётя Мария и дядя Федя. Дядя Федя перед войной закончил строительную академию им. Куйбышева. Он был знаком с Жуковым на Халкин-Голе. Дослужился до полковника, потом преподавал в институте военных переводчиков.

Дядя Федя не оставил нас в беде. Я уехала из Вязьмы в 1952-м году, когда мне было 15 лет. Тётя Маня жила в Доброслободском переулке в районе Разгуляя. У неё не было своих детей. Сначала оформили опекунство на сестру Машу (32-го года рождения). Потом я закончила семь классов и уехала из Вязьмы в Москву. Это был 1952-й год, мне было 15 лет. И сестру, и меня прописали родственники. Я пошла в ФЗУ Парижской Коммуны на закройщицу. С тех пор - в Москве. А мама осталась в Вязьме.

---

(записано 24 ноября 2013 года)