Воспоминания
Сергеевой Александры Ивановны
(1927-2010)

---

История посёлка и станции Алфёрово в воспоминаниях очевидцев

Прошлому должно найтись место в будущем

К сожалению, с нами нет уже ни Александры Ивановны (в Алфёрове для всех - тёти Шуры), ни её супруга - Виктора Филипповича. Но остались их воспоминания.
Написанное живёт дольше...

Супруги Сергеевы Александра Ивановна и Виктор Филиппович прожили вместе 63 года. Они поженились в 1948 году.

Познакомились так: Виктор Филиппович ездил в Вязьму на поезде. Ехал без билета.

Шура Смирнова работала в этом поезде поездным кассиром. За безбилетный проезд она оштрафовала «зайца» на 30 рублей. Через некоторое время Виктор встретил её вновь, уже в Алфёрове. Оказалось, что они жили рядом. Шура с матерью жила на квартире в том же доме, в который поселили механизаторов.

Увидев Шуру, Виктор Филиппович обрадовался и сказал: «Шура, а ты помнишь, что оштрафовала меня на 30 рублей?». Она очень строго ответила: «Вас много ездит, я много вас штрафую!».

Вот такое было начало их совместного жизненного пути.

Александра Ивановна родилась в 1927 г.. Отца её раскулачили в 1930 г. и забрали. Было от него два письма через два года – и всё. Отец Александры Ивановны работал десятником у некого Мещерина. У Мещерина был лесопильный завод на станции Алфёрово (там, где находилась нефтебаза рядом с железной дорогой). Здесь же, на станции Алфёрово, у Мещерина была дача. Когда письма от отца пришли, у них был обыск. Больше о нём ничего неизвестно.

Брат Александры Ивановны работал на железной дороге. Жили они «на будке» на железной дороге в сторону Вязьмы. В школу в Алфёрово она пошла с «будки», затем переехали на станцию Алфёрово.

Александра Ивановна рассказала:

«Мы были железнодорожники, до 1937 года жили в казарме. А в 37-м году брату дали квартиру в доме, где потом была обдувочная на железной дороге. Было тут до войны три железнодорожных дома, в одном из них хотели сделать красный уголок, но так и не достроили.

Школы в Алфёрово до войны

В школу я ходила в Алфёрово. Младшая школа была недалеко от станции в Голубковом доме. Помещик был тут такой - Голубков. Несколько домов было у него в Алфёрове. Ему принадлежал дом, где младшая школа была, и дом, где сырзавод находился (в 1956 г. он ещё здесь был). Была у Голубкова пекарня каменная. Это всё его дома были. И ещё два дома ему принадлежало в Алфёрове.

У нас было по три класса: «А», «Б» и «В»! Учились на две смены! А какие мы выступления подготавливали, какие «пирамиды» строили! Этого теперь ничего нет. А мы были - Нина Губанова, да я – меньше всех. Нас всё в самый верх «пирамид» ставили!

Сосна, что растёт сейчас у поселкового совета, росла как раз во дворе той младшей школы. А когда была первая бомбёжка станции Алфёрово, бомба попала в школу - убило учителя школы Урядникова и его жену.

«Пойдут, повоюют, да и придут...»

Когда война началась, мы особо не опечалились, потому что были мы ребятишки и ничего не понимали. У нас в семье на войну никто не пошёл. Брат мой имел бронь, так как работал на железной дороге. Нам было интересно. Мы думали: «Пойдут, повоюют, да и придут». Тут сразу танковая часть в деревне расположилась, 1 июля прибыла. Рядом с мастерской они стояли. Там росли огромные ёлки, не обхватишь. Солдаты нам то блокнотик дадут, то карандашик. А нам до войны писать не на чем было, карандашиков мы не видели. Ребят танкисты сажали на башню танка. Радостные мы были, незнамо какие! То, что война – у нас соображения не было. Не видали мы ещё такого, было нам по двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет.

Первая бомбёжка станции Алфёрово

Остановился тут поезд на станции с живой силой. Летят самолёты, давай бомбить первый раз. Это было 15 июля. Мы побежали в окоп. Пока до окопа бежали, бомбёжка и закончилась. Бежали, шутили, не страшно было. Побежали мы обратно, радостно осколки от бомб собирали. Осколки остренькие, светленькие, с такими кончиками, как иголочки.

В тот раз убило машиниста поезда и кондуктора – они спрятались под поезд, их осколками и убило. Урядникова, учителя, и его жену рядом с младшей школой убило. Они уже пожилые были. Урядников физику преподавал, математику. Сосну ту самую, что рядом с бывшим сельсоветом растёт, тогда ранило. Она с тех пор стоит раненая и не отрастает. Ещё убило женщину, которая с мужем и двумя детьми шла по дороге из деревни Алфёрово. Звали её Лена. Восьмимесячный ребёнок был у неё на руках, а другого маленького - годика три или четыре, вели за руку. Осколок в неё попал, грудь ей оторвало. А детки остались живые. И как мы увидели кровь, убитых, осколки, сразу мы стали взрослые, сразу мы бросили смеяться. С тех пор пошла бомбёжка.

Сентябрь 1941 года

Пошли мы в школу в сентябре. Неделю отучились – бомбёжка, отпустили. Потом пришли в школу - опять бомбёжка, и нас совсем распустили. Собралось нас шесть девочек, пошли мы работать - подметать пути. В тупике была военная погрузочная рампа. Здесь военные грузились. Там до сих пор наших снарядов много в земле осталось. После войны там пытались пахать, но снаряды всё время выпахивались. Пахать это поле перестали. Рядом с погрузочной рампой, там, где «торфяник», было болотце. Если рухнешь - то по пояс. Мы работаем, смеёмся. Детство есть детство. Кто везёт, кто сидит на вагонетке. И тут идёт санитарный поезд, и летят два самолёта. Надя Романцова говорит: «Во! Нам Америка самолёты дала! 60 метров крылья!». Ладно, ждём «Америку». Подлетают самолёты ближе. Мы видим - на них кресты! Нам стало страшно, мы забились под вагонетку. Как стали эти самолёты бомбить! А тут войска грузятся, танки, машины. Мы в это время кинулись в болотце, в воду, все мокрые были. В нас бомба не попала.

«Мам, поехали от войны!»

Прибежала я домой, мамка думала, что я с ума сошла. Я стала всё время плакать, не понимала, за что нас бьют. Мамка решила, что у меня тихое помешательство. Бомбить стали часто. Я стала бояться самолётов – наши, не наши, мне страшно, я в окоп бегу. Стала я говорить матери: «Мам, поехали от войны!».

Запрягаем лошадь, грузимся, едем в Дубки. А Дубки-то один километр от трассы и пять километров от железной дороги! Приехали в Дубки. Как стали бомбить – то трассу, то железную дорогу! Я опять: «Ой! Мам, поедем от войны!». Опять грузимся, едем. Самолёты летели, небо не видно было. Один около одного, группами летели. Низко-низко летели! Вязьму уже окружали. Поехали мы в Берёзки, там, мол, лес. Только приехали в Берёзки, а по Берёзкам стали отступать наши войска. Как с пулемёта стали по ним стрелять маленькие немецкие самолётики! Почти до земли спускались и «дыр-дыр-дыр». Снова мы грузимся и поехали в Пустошку. Деревенька небольшая такая была, чистенькая. Там кругом лес, дорог нет. Тут мы остановились. В деревне у каждого были пчёлы, гуси, прудок у каждого дома был.

По Воровой идут танки

Рано утром встаю и иду за водой. Пришла на колодец, слышу, идут по Воровой танки. Танки не наши – звук другой. Потом гляжу: летят немцы на мотоциклах с крестами! В меня, как колик вбили! Я, как встала около колодца, так и стояла с вёдрами в руках.

Немцы мимо меня проехали, никакого внимания не обратили. Дальше конница пошла: кони здоровые, сытые. Ко мне никто не подходит, все мимо меня летят. Кто пчёл, кто гусей гонять! Потом танк идёт. Стояла береза небольшая недалёко от колодца. Танк на эту берёзу наехал, но тоже мимо меня. Сколько я так стояла - не знаю. Потом домой приползла.

Немцы пришли к нам 4 сентября 1941 г. Мы пути подметали, подметали, а зарплату нам не заплатили, не успели, хотя дней пятнадцать мы отработали.

Оккупация

Нас несколько семей в одном доме жило в Пустошке. И немцы туда заселились, тряпки наши в один угол поскидывали. Перегородили хату – в одной половине немцы живут, в другой мы. Потом, когда немцы разрешили, мы с матерью вернулись в нашу избу на станции. Там у нас ямки были закопаны. Стали мы наши ямки раскапывать. Никто наши ямки не тронул. Немцам наши тряпки не нужны были. У мамки была швейная машинка. Потом бок у машинки отгорел, когда избу сожгли, но машинка работала.

В 41-м году было дюже плохо. А вот в 42-м году уже у нас власть была. Немцы приносили свои рубахи нательные стирать. Мамка болела уже сильно, не могла стирать, а я девчушечка ещё была. Рубахи у них были длинные, до полу. Было уже так: заплатишь – постираю, не заплатишь – не буду стирать. А в 41–м – стирай и всё! Но, бывало, кто хлебушка кусочек отрежет, кто ещё чего даст.

В 42-м году немцы нас гоняли чистить картошку. Тут стоял бронепоезд (там, где был тупик с погрузочной площадкой). Мы, дети, с радостью шли, так как была возможность хоть шелухи картофельной домой принести. Вера Мартынова (она уже женщина была) такая была шустрая, она солдат немецких отвлекала: то глазки какому-нибудь солдату состроит, то приобнимет какого солдата. Или солдат от этого раздобреет, нам супчику нальёт, или мы сами хоть четыре мороженых картошенки положим в мешочек с шелухой. Домой придём, эту шелушку помоем, посушим, помелем, да какого-никакого хлебушка спечём.

При немцах и пригородный поезд ходил. Он был чудной, не такой, как наш.

Начальником станции был Шубров. Его жена была немка. У немцев она была переводчицей. У них на квартире стоял немецкий комендант. Этот комендант не давал, чтобы дюже здесь на станции что-то такое сделали – или повесили или расстреляли. Только одного расстреляли – Дмитриева. Не знаю, по какой причине.

Ещё немцы забрали восемь человек мужчин – они были коммунисты. Фамилий я теперь и не вспомню: Потапов такой был, Кондрашов был, и других. Так они и пропали без вести. Ни убитыми их никто не видел, ни живыми. Без вести пропали.

Лагерь военнопленных в Вязьме

Наши железнодорожники были «бронированные» - имели бронь в начале войны и на фронт не попали. А немцы их всех забрали – и в Вязьму. В Вязьме был лагерь военнопленных. Тысяч тридцать в нём содержалось. Мой старший брат Петя был железнодорожник. И его тоже немцы забрали.

Пошли мы искать наших гражданских. Наверное, баб пять нас собралось. Жену брата отправлять на поиски не стали, потому что у неё тройка ребят. Вдруг убьют, куда ребят девать? Поэтому мамка меня отправила брата искать. Собрали мы кой-чего съестного в мешочки и пошли пешком в Вязьму вдоль железной дороги. Пленные путь справляли, но нас никто не тронул, никто никуда не забрал.

Как ехать от нас в Вязьму, есть остановка Ждановка. Раньше леса не было вдоль железной дороги, поле было кругом. И было солдат наших убитых на этом поле, как горох насыпано! Раздетые они были: кто в голубых кальсонах, кто в белых – как горох были насыпаны…

Дошли мы до Вязьмы, до лагеря и нашли наших. И брата я нашла. Было это приблизительно 28 октября 1941 года. Разговор шёл, что на том месте, где был лагерь, до войны хотели строить авиационный завод. Сейчас на этом месте находится мясокомбинат. Стенки были выложены, и лестницы были в серёдке, а крыши не было. И пола не было, военнопленные были по колено в грязи. Днём грязь оттаивала, а ночью замерзала. И вот, кто успеет место посуше занять, тому хорошо, а остальные так в грязи и спят. Я нашла брата, отдала ему то, что мать поесть ему собрала. Какие женщины были похитрее из наших, они увели своих мужиков. А я не могла брата забрать. Стали мы там перекусывать – устали же, всё-таки пешком от Алфёрова до Вязьмы дошли. К нам подошёл охранник немецкий. До сих пор помню его лицо: чуб чёрный, красивый. Он нам сказал по-русски: «Вы тут не кушайте сами, отдайте пленным. Домой придёте, там покушаете».

Пока своих искали, видели мы в этом лагере и такое: нашему дадут сигаретину и говорят: «Найди еврея». Найдут этого еврея, тащат его, ставят к стенке. Человек семь-восемь евреев так собирают. Октябрь месяц, холодно, а они раздетые, в одних кальсонах. У них ложки были серебряные. Ложки эти рядом валяются. Стоят они так лицом к стенке. Тут подъезжает легковая машина. Этого еврея к машине – допрашивать. О чём-то говорят-говорят, потом плёткой по нему – раз! раз! и опять к этой стенке. И так, покамест всю группу не допросят. Потом подъезжает другая машина – грузовая. Слышим: тр-р-р-р-р-р из пулемётов, и нет евреев! Другую группу набирают.

Когда я пришла из Вязьмы, у нас в доме стояли немецкие солдаты. Они были не молодые, лет по шестьдесят им уже было. Это были ремонтные бригады, пути ремонтировали. Я прошла 37 километров пешком в одну сторону и 37 километров – в другую, да ещё тащила на себе килограмм десять. Ноги у меня были распухшие от долгой дороги, а глаза - от слёз. Старые немцы меня жалели, утешали: «Шура, не плачь! Твой пан – дурак, он уйдёт из лагеря». Но я не по нему одному плакала. Я там такого насмотрелась! У меня до сих пор эти картины перед глазами! Помню, лежит солдат, пить хочет, а воды там нет. Он руку протягивает через ограждение, а его штыком – раз! Другой солдат в грязи лежит, лицо всё в грязи, я его не вижу, и сосёт с копыта коня. Вот что было!

И, правда! Мой брат Петя ушёл оттуда. Из-под Калуги ушёл. Уходили пять человек. Двое смогли уйти, а троих убили. В то время, как он пришёл домой, в его доме стояли финны. Он забоялся к себе возвращаться, был у нас. По дороге домой брат отморозил пальцы. Немцы, что у нас стояли, даже его лечили. Но никому его не выдали.

Однажды у нас в доме стоял врач. Высокий такой. Пришёл он как-то в дом, глянул на нас и говорит: «Матка! Хлеба нет, картошки нет! Чем так жить, лучше застрелить». Я слышала, что затвор сработал, и оглянулась. Вижу, а из-за притолоки дуло целится! Никакого страха я не испытала. Я, как кошка, рванулась, как прыгнула ему на шею! А он же высокий был! Мои ноги болтаются, а пальцы ему в шею упёрлись. Он спокойно так руки мои со своей шеи снял и сказал: «Вот, Шура, дура! Я пошутил!». Стрельнул бы он или не стрельнул? Я не знаю… Лица этого доктора я не помню. А вот другого помню хорошо – и лицо, и голос. Поляк Иван такой был у нас. Мамка схоронила дровец под пол. Приходят к нам поляки, говорят, давайте дрова печку топить. А мамка им и отвечает, что нету дров, топить нечем. А тот поляк, наверное, видел, как мамка дрова прятала. Как подбег он к ней, схватил за шею, и давай душить! Ещё бы минуты две – и задушил. Хорошо, что другие поляки подбегли и отпихнули его.

Немецкие кладбища на станции Алфёрово

Было два немецких кладбища на станции, незнамо каких – вдоль железнодорожной ветки, что вела в тупик. Похоронены там немцы в серых шинелях и в зелёных шинелях. Кресты были все берёзовые. Когда немцы отступали, я сама видела, они все кресты посрубали и погрузили на платформу. К этому времени из Германии родственники уже присылали памятнички, веночки. У нас тогда таких венков не было. И открыточек у нас тогда таких не было, какие немцам из Германии присылали. Дорожки на кладбище были асфальтированные. Под Дорогобужем были бои с партизанами. Ночью их, убитых немцев, привезут на станцию, набьют ими полные сараи (рядом с железной дорогой были хлевы), а днём тогда хоронят. Немцы ухаживали за этими кладбищами, пока отступать не начали.

Лагерь военнопленных на станции Алфёрово

В Алфёрове был лагерь военнопленных, в котором содержалось 360 человек, я сама видела. Он находился там, где сейчас магазин, недалеко от станции. Там было огорожено, а рядом были картофельные бурты. Но картошка была протухшая.

У немцев был сеносклад, там, где телятник был впоследствии, недалеко от Марьино. Нас гоняли туда на работу. Но нам за это платили: нам давали 5 кг неочищенной гречихи в месяц, 5 кг. соли и не то 3, не то 5 литров отгону (правда, сильно разведенного) - молокозавод и при немцах работал. Мы, бывало, шли мимо военнопленных на сено. То морковину, то свеколину выдернем – у нас у самих ничего не было. Немцы не позволяли нам ничего им бросать. Но Вера Мартынова отвлекала солдат – кого пощекочет, кого обнимет, а мы в это время что-нибудь съедобное пленным кинем: или свеколину, или лист капусты... Хлеба у нас у самих не было.

В партизаны

Решили мы с Ниной Губановой в партизаны уходить. Мамки нам сухариков дали. Человек семь нас, партизанок таких, собралось. Мы не знали, где партизаны, мы решили сами партизанами стать. Как нас немцы не расстреляли? Я не знаю. Мы посидели там, в лесу, холодно нам стало, по мамкам соскучились... Ну и назад, домой «партизанки» пришли. Этим дело и закончилось.

Отступление немцев

Когда отступали немцы, всё пожгли. Как зажгли наш дом, я мамку на саночки посадила, а немец и говорит: «Матка, грейся! Больше тепла не будет». А куда мне её теперь везти? Я повезла её в Плешково. Там был окоп, все наши там собрались, и нас взяли в этот окоп.

Одна изба у нас оставалась в Плешково, не зажгли её. А немцы около семафора уже были. Слышим: «гу-гу-гу», немцы разговаривают. Мы в окопе сидим, боимся – что им стоит в наш окоп гранату бросить? Немцам было уже некогда, их наши настигали. Подожгли они из ракетницы последнюю избу, а там, видно, горючее было. Рвалась эта изба, летели эти кадушки незнамо как!

Мамка болела сильно, у неё язва была. Был март месяц 43-го года. Весна такая была: днём ручьи бежали, а ночью мороз – тридцать градусов. Я ночью вышла из окопа – ночь была ясная-ясная, луна светила. Я пошла на пепелище, чтобы кирпичинку тёплую для мамки взять, на грудь приложить. А в это время из берёзок по мне очередь автоматная! Так красиво!!! Такие салатовенькие, жёлтенькие пульки у меня около ног просвистели! Стреляли из леса, видно, уже наши. Обратно пошла, по мне уже не стреляли.

Потом мы переселились в мастерскую, соорудили себе там временное жилище из того, что не сгорело – стекло было с проволокой, рельсины какие-то остались. Я наносила себе палочек разных, брёвнышек. А сделать-то некому! Мамка болеет лежит, а мне пятнадцатый год шёл.

Восстановление

Когда наши пришли, оккупация закончилась, я ходила на работу на семена. Семена привозили и выгружали на станции прямо на перроне. Силы у меня не было, но я была дюже вёрткая. Мне ничего не платили, а отдавали мешки от семян. Мешки я потом отскабливала. Где ложечка семян осталась, где горсточка. Это уже моё было. Я это семечко помою, посушу, растолку. Картошенку какую обмакну в это. Ничего же не было, есть нечего было.

Потом уже, 10 июня, брат устроил меня на стройку в Вязьму. Мы, ребятишки (в 1943 году нам по 15 лет было) в Вязьме дома строили. Строили, руками кирпичи, что от разрушенных зданий остались, чистили. Не было никакой техники. Лошадей не было, всё на себе возили – и кирпичи, и песок. Бригадиром у нас была женщина, ей лет тридцать было, а остальные – подростки, по 13-15 лет. Мужчины, которые были, те работали каменщиками, а мы им раствор месили. Надо было начистить 500 штук кирпичей за день. У нас на руках были кровавые мозоли. Мы работали только по 6 часов, рабочий день у нас был не восьмичасовой. А карточку продовольственную нам давали взрослую. Чтобы песок возить, у нас была военная тележка на двух колёсах. Брёвна возили на конной телеге.

Мы построили пять домов в Вязьме. Моя стройка ещё стоит: это пригородный вокзал – я строила, мои руки, 5-ый магазин на горке, отделение железной дороги по улице Кашина и начальнику дом строили. На Сызранской мы строили дом из шлакоблоков. Домики наши ещё стоят».

Алексанра Сергеевна и Виктор Филиппович расписались в феврале 1948 г. Свадьба была - человек 10 присутствовали. На тарелочку молодым положили один рубль. С него и жить начали.
И прожили, как в сказке: долго и счастливо,... и умерли почти в один день...

---

(записано 8 ноября 2009 года)