ВОСПОМИНАНИЯ Марковой Тамары Ивановны (Зиновьевой)

Предисловие переписчика Александра Борисовича Сумарокова (члена Региональной общественной организации содействия сохранению памяти воинов 2-й стрелковой дивизии Народного Ополчения Сталинского района Москвы:

Автобиография и воспоминания Т.И.Марковой хранятся в музее 2-ой дивизии народного ополчения в московской школе №434. Они изложены на 28 страницах машинописного текста. При перепечатке текста мною опущена его часть, касающаяся довоенной жизни подростков, школьных спектаклей и т.д.. Описание начала войны, день 22 июня в Павлово-Посаде, путь на фронт, зачисление во 2-ю дивизию народного ополчения, описание буден работы санинструктора во время боев под Ельней и западнее Вязьмы, описание прорыва под Богородицким, в котором участвовала автор, судьба наших пленных - изложены дословно. Сделаны краткие уточняющие комментарии.

К сожалению, подпись автора заканчивает текст, который хочется назвать незаконченным...

Автобиография

Из воспоминаний Марковой Т.И.

(со стр. 8)

С аттестатом в руках мы гурьбой вышли из школы. Когда подошли к стадиону, то увидели большую толпу народа, которая стояла около столба, на котором висел репродуктор. Почти все женщины плакали. Когда мы подошли, то услышали голос Левитана:

- Внимание, внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции радио Коминтерна!- И Вячеслав Михайлович Молотов объявил, что началась война, что фашистская Германия напала на Советский Союз.

Мы стояли с аттестатами в руках, ничего не понимая, почему - война? Ведь мы должны учиться дальше. И, не сговариваясь, всем классом, побежали в Горвоенкомат.

Военком был другом нашей семьи, полковник Гвоздев. Около военкомата стояла большая толпа людей, как на демонстрации. Я ворвалась к военкому и попросила, что бы меня взяли добровольцем в Красную Армию. Ведь в нашей семье не было братьев, а кто-то должен был защищать Родину.

Военком послал меня на курсы медсестер, которых готовили для фронта. В шесть часов вечера в исполкоме, в зале заседаний, начались занятия. Мы занимались до 12 ночи, меня мама разыскивала везде: ведь Костю мобилизовали в этот день. Он приходил к маме на завод, тоже искал меня, чтобы проститься, оставил свою фотографию, на обороте которой было написано: «Тамара, прощай, будь храброй девушкой. Твой Костя».

Если вы знали, как я ревела всю ночь. Я, не отрываясь, смотрела на фотографию своего любимого, обливая её слезами и целуя. Мне было так обидно, что мы не простились. Только в августе 1945 года я увидела свою первую любовь. Он, получив три похоронки, женился в декабре 1944 года. А, когда я вернулась из плена, я думала что умру от разрыва сердца, ведь всю войну, находясь в тяжелых условиях плена, я ни на один день не забывала о нем.

На курсах медсестер я прозанималась до 14 июля, того дня, когда всех выпускников средних школ нашего города вызвали в горком комсомола и дали комсомольские путевки на трудовой фронт, и в ночь на 15 июля мы выехали на грузовиках по направлению к Смоленску. Привезли нас к реке Днепр, неподалеку от моста на шоссе Смоленск-Москва, расположили нас в колхозной конюшне на соломе, и мы уснули как убитые. Пока мы ехали по шоссе, часто приходилось делать остановки в лесу: вражеские самолеты бомбили шоссе.

Утром нас разбудили, дали нам в руки лопаты и повели на участок, где мы должны были копать противотанковые рвы. Лето было жаркое, Днепр манил к себе своей прохладой, и поле было покрыто большими белыми ромашками и крупными голубыми колокольчиками. Это был как-будто вышитый ковер, вышитый искусными, добрыми руками. Жалко было сбивать цветы лопатами, но мы должны были это делать, ведь нашу землю поганил враг, нужно помогать Родине, защищать её. Много школьников и студентов из Москвы работали с нами бок о бок. Это студенты 1 Медицинского и Архитектурного институтов. Мы копали рвы от светла до темна, наши руки покрылись кровавыми мозолями, но мы не ныли, мы были комсомольцами. Через три дня меня назначили табельщицей. Я должна была объезжать на слепой лошади Зорьке очень большое расстояние, доходящее до самого леса. Однажды, когда я выехала в лес, то увидела девушек в военной форме. Неужели моя мечта сбудется? И я решила убежать с трудового фронта. На другой день я украдкой оседлала Зорьку, захватила свой небольшой вещмешок и засветло отправилась в лес. На лошади я хорошо ездила, потому что, когда училась в 6-7 классах, около школы находился конный двор, и я часто убегала с уроков, чтобы вместе с мальчишками гнать лошадей на водопой.

Когда подъехала к лесу, уже стало светать. Я вышла на поляну, где был расположен шалаш из веток, около которого за доской, прикрепленной к пням, сидел настоящий генерал. Оставив Зорьку около дерева, я подошла к генералу и сказала:

- Товарищ генерал, примите меня в Армию.

Это был генерал-майор Вашкевич, командир 2-й стрелковой дивизии народного ополчения Сталинского района г. Москвы, с которым был комиссар Крылов. Генерал улыбнулся и спросил:

- Откуда ты явилась, лесная фея? И что ты умеешь делать? Какие у тебя документы? Может ты диверсант?

От обиды я заплакала, вынула из мешка комсомольский билет и справку о посещении курсов медсестер, показала пальцем на грудь, где висели значки «Ворошиловский стрелок» и ГТО I степени, я сказала, что из Павловского Посада и что сбежала с трудового фронта.

- Очень хочется на фронт? - спросил генерал.

- Конечно! Ведь у меня нет братьев.

- Ну, ладно. Так и быть, раз ты такая смелая, подумаем, что с тобой делать. Он подозвал своего адъютанта и попросил узнать, есть ли кто из медсанбата. Адъютант быстро вернулся и доложил, что в штабе дивизии находится комсорг медсанбата – Валентина Горбик. Он приказал, что бы ее позвали. И вот появилась красивая девчонка в военной форме, пилотка на голове сидела кокетливо, немного набок, начищенные сапоги блестели на солнце.

- Принимай пополнение, комсорг!

Мы с комсоргом подошли к штабу, где её ждал грузовик, она с улыбкой разглядывала меня. На мне были голубые шаровары и белая футболка. На голове - феска, из-под которой почти до колен спускались две толстые косы. «Чего оглядывает? Чего улыбается? Что я медведь, что ли?» – подумала я. Она хотела помочь мне влезть в кузов, я оттолкнула её руку, бросила мешок, подпрыгнула на колесо, затем в кузов. Она должна была ехать в кабине вместе с шофером, но сказала, что поедет в кузове, вскочила на подножку кузова, затем ловко перескочила через борт.

- Ну, давай знакомиться! Я комсорг медсанбата - Валентина Горбик. А ты комсомолка?

- Конечно!- ответила я, - я Тамара Зиновьева из Павлово-Посада.

Она стукнула по кабине, и мы поехали. Ехали по таким ухабам, что я думала, у меня все внутренности выскочат. Мы ехали в лесу по проселочной дороге, объезжая воронки от бомб. Вскоре остановились, и к нашему грузовику подбежали девушки. Валентина открыла мешок и стала раздавать письма. Потом мы с ней выпрыгнули из кузова, и я удивилась. Куда же девались девчонки? Оказывается, кругом были землянки, и только походная кухня стояла между деревьев. В моем животе заурчало так, что Валентина обернулась и засмеялась. А как она смеялась! Откинув голову немного назад, показывая ослепительно белые зубы, и из-под воротничка выглядывала бархатистая родинка. Валентину сунула мне в руки солдатский сухарь.

Меня это обрадовало. Мы спустились в землянку. В ней пахло сырой землей. «Как на нашем кладбище», - подумала я. На улице было немного светлей, а землянку освещала консервная банка, в которую был налит керосин, и воткнут шнур из ваты, от которого лился слабенький огонек. Землянка была маленькой, сбоку были сделаны нары из досок, стояли два низких пня у стола, сколоченного тоже из досок. Валентина села у огонька и стала читать письмо, полученное от мужа, военного корреспондента Василия Горбика. Как он ей писал, если бы вы только знали! Какие ласковые слова я услышала из её уст.

Она читала и часто принималась хохотать, откинув немного голову назад, показывая свой красный рот, и я всегда видела, как из-под воротничка выскакивала черная бархатистая родинка. Валентина рассказала все о себе, о своей большой, но дружной семье, о том, что она работала техническим секретарем у секретаря райкома партии Сталинского района г.Москвы т. Сизова, о том, что она вышла замуж за Василия Горбика. Затем Валентина стала спрашивать обо мне. Я не могла ей ответить, потому что не спала всю ночь, караулила, чтобы не проспать момент для совершения побега с трудового. Валентина уложила меня на нары, укрыв своей шинелью. Я как будто провалилась сквозь землю, уснула мертвецким сном. И снился мне сон, будто Костя прислал мне много ласковых писем.

В шесть утра был подъём. Валентина предупредила меня, что во время линейки я должна принять присягу. Мы быстро построились, и среди девушек в военной форме я выглядела, как белая ворона, в своих шароварах и футболке. Перед строем прошли командир батальона военврач майор Красильников, комиссар Шестаков и комсорг Горбик. Комиссар зачитал последние сводки Информбюро, из которых мы узнали, что враг быстро продвигается на Западном направлении. Он сказал, чтобы мы были каждую секунду в полной боевой готовности. Я не спускала глаз со знамени медсанбата. Комиссар вызвал меня из строя. Я вышла, опустилась на левое колено перед знаменем, взяв его за кончик в правую руку, я стала повторять за комиссаром слова воинской присяги. После принятия присяги Валентина повела меня в штаб медсанбата. Парикмахер усадил меня на пенек. Две большие косы упали около ног. Меня подстригли под мальчика. Старшина стал выдавать мне обмундирование: мужскую нижнюю рубашку, кальсоны, гимнастерку, галифе и большие ботинки с обмотками, а вместо шинели – венгерку. Получила я и пилотку, о которой так долго мечтала. Мне выдали красноармейскую книжку и черную пластмассовую коробочку, в которой был записан мой посмертный паспорт: Зиновьева, Тамара Ивановна, 14 мая 1923 г. рождения, уроженка г Павлово-Посада Московской области. Вот и все. Этот документ выдавался всем красноармейцам на случай гибели, чтобы сообщить родным.

Так я стала воином 2-й стрелковой дивизии ополчения Сталинского города Москвы. Моя мечта сбылась: я в действующей армии, у меня есть фронтовой адрес: Действующая Армия, ППС 929, медсанбат.

Свои косы я аккуратно завернула в мешочек, кончики обрезала, чтобы послать маме. Девчонки поздравили меня с принятием воинской присяги. Я стала санинструктором медсанбата, а жить продолжала с Валентиной в землянке. Мы с ней очень сблизились. Мне нравились её простота, её авторитет, который она имела среди всех девчонок.

У нас часто, почти каждый день, да по нескольку раз в ночь были военные тревоги. Мы в считанные секунды одевались и прибегали на «пятачок», надевали противогазы, перевязывали условных раненых, укладывали их на носилки и перетаскивали в полевой госпиталь. Мне очень мешали ботинки с обмотками, трyдно было привыкнуть вертеть их на ноги. Да ещё вдобавок они были больше на три размера, и я очень неуклюже в них бегала, часто спотыкаясь и падая, поэтому я первую очередь написала маме письмо, чтобы прислала посылку.

Это уместилось в две строчки, и на трех с лишним страницах написала одно и тоже: «Пришли сапоги». Через десять дней Валентина поехала в штаб дивизии за почтой, и какая большая радость была у меня: мама прислала мне большую посылку с копченой колбасой, домашними ванильными сухариками, а на дне посылки лежали сапоги, завернутые в наволочку, белоснежные байковые портянки, подворотнички и носовые платки.

Милая моя мамуля, добрая, ласковая, заботливая, мне очень не хватало твоих зеленых глаз, твоих мягких рук. Спасибо тебе, родная моя. Я целовала свои черные хромовые сапоги, наконец-то не нужно будет вертеть эти противные обмотки. Ботинки я сдала начхозу. Про посылку говорю, а про письма совсем забыла. Получила целых три: два от мамы и одно от своего любимого Кости. Я сидела и считала детской считалкой, которое письмо начать читать первым, и все-таки попалось мамино. Я, не нарушая закона, вскрыла мамино письмо и увидела родной почерк, все листы были покрыты расплывчатыми пятнами, это были её слезы, я расцеловала каждое из них по нескольку раз. Милая моя мама, как ты измучалась, проводя бессонные ночи, думая, где я, что со мной. С трудового фронта наша старшая – преподаватель физкультуры – сообщила маме, что я дезертир, что сбежала, испугавшись трудностей. Она думала, что я уехала домой. Мама много пережила за дни до получения моего письма с фронта и обрадовалась тому, что я жива и здорова. Костино письмо я почему-то не могла открыть сразу. Откуда он узнал мой адрес? Оказывается, он каждый день писал маме на завод. Он тоже был огорчен моим побегом с трудового фронта и тоже волновался за меня. Я зажмурилась, посидела немножко и стала читать его письмо. Я была огорчена. Мне хотелось прочитать ласковые, нежные слова своего любимого, а увидела все те же нравоучения, которые я слышала от него, когда училась в 9 классе. Он писал, что я неправильно поступила, что удрала с трудового фронта, не предупредив маму и его. А ведь не знала, где он. Оказывается, он стоял под Подольском был командиром части ВВС. Он просил, что бы я не была опрометчивой и берегла себя. В конце писал: «Не буду прощаться, надеюсь, что фашистов быстро прогоним и обязательно встретимся живыми и здоровыми. Твой Костя». И ни одного словечка, что любит меня. Вот какой он, мой милый Костя. Он, наверное, забыл, что мне уже восемнадцать, и я не деточка, а настоящая девушка. Когда все закончили читать письма родных, комсорг познакомила нас со сводкой Информбюро, от которой мы пришли в уныние. В ней сообщалось, что фашисты заняли Украину, Белоруссию и много городов РСФСР, быстро продвинулись в глубь нашей любимой Родины, особенно на нашем Западном фронте. Мы и сами знали об этом, потому что видели, как без конца над нашим лесом пролетали вражеские бомбардировщики, как нагло сбрасывали они листовки, призывая красноармейцев сдаться в плен, видели, как по лесу много шло раненых, которым мы не переставали делать перевязки. Помогали раненым днем и ночью, а они все шли и шли. Мы ночами спали по два-три часа, а то и совсем не приходилось уснуть. Как-то во время передышки я услышала крики: «Девчонки, из артполка приехали!!!». Я побежала вместе со всеми. Красивые, молодые, статные санинструктора артиллерийского полка, в начищенных до блеска сапогах, с лихо надетыми набекрень пилотками. С одной из них мне пришлось встретиться, я почему-то запомнила ее голубые глаза, как-то слегка прищуренные. Она стала председателем совета ветеранов нашей дивизии. Она вспомнила, как они приезжали к нам в медсанбат, когда мы стояли в лесу и жили в землянках. Она вспомнила наши землянки, но очень странно, что она не вспомнила номера нашего медсанбата, фамилии командира, комиссара и комсорга. И мне вдвое стало горше, когда она порекомендовала мне взять подтверждение у участников войны о том, что я была санинструктор. Себя она не имела в виду. Вот так бывает, мой дорогой читатель. Скоро 40-летие со Дня Победы, а я всё ещё не числюсь ветераном, потому что тяжелораненая и контуженная во время прорыва окружения под Вязьмой попала в плен в октябре месяце 10-11 числа. Вот такая была у нас с ней встреча. Я очень переживала. Как люди умеют беречь себя, как они самообороняются. А почему это так? Да, артиллеристам посчастливилось выйти из окружения, ведь они артиллерия – бог войны, а нашим пехотинцам досталось ой, как много трудностей! Очень многие погибли и многие не могли выйти из окружения. Разве в этом моя вина? Я с чистым сердцем пошла защищать от фашистов свою любимую Страну Советов, я до конца добросовестно выполняла свой долг, пока не была ранена и контужена.

Но вот 1 сентября пришел приказ послать вместе с солдатами 133 Сибирской дивизии медсестер и санинструкторов на передовую. Мы с санитарными сумками уселись в замаскированные грузовики и поехали на запад. Мы ехали лесными дорогами, покрытыми воронками из-под бомб, над головами пролетали фашистские самолеты, сбрасывая бомбы на шоссе, их истребители гонялись за каждым живым человеком, а в это время очень много беженцев шло по дорогам на восток, убегая от озверевших садистов, которые жгли населенные пункты, убивали женщин, детей, не щадили стариков. Они везли и несли свой небогатый скарб, гнали перед собой истощенный домашний скот, они были до того изнурены, что еле передвигали ноги. Шло много детей без родителей. Много раненых двигалось на восток, к Москве. И вот мы почувствовали запах гари и расклённого железа, перед нами открылась панорама из огня, пламя, пепла и дыма. От огня ярко полыхало зарево. Мы прибыли к полевому госпиталю фронтовой полосы. Две недели не спавши, мы лазали по окопам и воронкам, вытаскивая и перевязывая раненых, затем перетаскивали их на себе к полевому госпиталю, где им оказывалась хирургическая помощь. Мы сдавали раненых и ползли обратно под пулями и минометными выстрелами, под грохот артиллерийских снарядов. Мы не знали усталости, какая-то неведомая сила влекла нас на помощь нашим родным защитникам. Две недели ползали мы по окопам и воронкам, вытаскивая раненых, откапывая заваленных землей; это мы, комсомольцы тридцатых годов, не щадя своих жизней, делали всё возможное, чтобы спасти раненых. На вторую неделю я притащила своего раненого на шинели и упала у его ног. Я не могла больше двигаться, и под грохот орудийных выстрелов и свист летящих бомб я уснула, как убитая.

Проснулась я от прикосновения ласковых рук моего комсорга. Она принесла мне крепкого чая и красноармейских сухарей, которые я глотала, не пережевывая, жгла свои трясущиеся руки о горячую железную кружку.

- Ну, чижик, ползи обратно, - шепотом приказала Валентина, и когда я посмотрела на нее, я даже испугалась. Под глазами тёмные круги, лицо осунулось.

- Валя! Ты ли это?

- Да, это я, чижик.

«Почему она назвала меня “чижиком”?» - подумала я. Но вот Валентина подвела меня к зеркалу, и я увидела перед собой какую-то незнакомую девчонку, но чем-то пожую на меня.

- Кто это?

- Да это ты, чижик.

Венгерка на мне была порвана, пилотки не было, лохматая и до чего же грязная! Ну, как негритенок! И так похудела, что мои щеки впали, глаза провалились, нос как-то вытянулся, ну, натуральная еврейка. Если бы попалась немцам, то наверняка бы повесили или расстреляли. Комсорг оттолкнула меня от зеркала и приказала ползти. Я пригнулась, прыгнула в окоп, немного пробежала и услышала стон, восходящий из-под земли. Перед окопом была большая воронка, и в ней кто-то звал на помощь. Я подползла к воронке и медленно спустилась на её дно. Там лежал здоровенный парень с оторванной ступней, но которая ещё держалась на ткани кожи. Сапог был оторван по голенище. Я быстро достала жгут, перетянула ногу выше ступни, почти у колена, и стала прибинтовывать ступню. Кровь сочилась горячей струей. Ступня вырвалась из моих рук. Вдруг раненый закричал:

- Твою мать, шмыкодявка! На нож, отсекай её к чертовой матери!

Я подхватила нож и зажмурившись отрезала ступню, стало легче перевязывать. Воронка была глубокой. Я не представляла себе, как смогу выбраться с таким большим дядей. Уложила его на шинель, вытащила у него из-под голенища саперную лопатку, стала выковыривать какое-то подобие ступенек и тихонько дернула за полу шинели. Раненый лежал, закрыв глаза, бледный как полотно, он очень много потерял крови, был без сознания. Я двумя руками потащила его наверх, пальцы сводило от напряжения, но я не могла сдвинуть его с места. Вынула из санитарной сумки нашатырь и подсунула ему под нос, а сама стала бить его по щекам. Он очнулся, я попросила его помогать мне здоровой ногой. Он опять выругался матом, обозвал меня сыроежкой, но все-таки стал помогать. Долго мы с ним выкарабкивались из этой проклятой ямы. Но вот земля, а перед ней окопы в два ряда. Опять препятствие. Я увидела двух красноармейцев, попросила помочь мне перетащить его через окопы. Это были пожилые люди из народного ополчения. Они здорово мне помогли. Когда прошло две недели, и полевой госпиталь стал свертываться и отходить дальше, на восток, мы опять на грузовике поехали в свой медсанбат, мы не знали на каком участке фронта были, кто-то говорил, что под Ельней, кто-то - ещё где-то. Мы не чувствовали, как приехали, потому что спали крепким сном. Не слышали мы, как с воем сирены опускались почти до верхушек сосен фашистские самолеты и были очень удивлены, когда оказались в деревне. За две недели наш медсанбат переехал и был дислоцирован в деревню Жуковку [1], или Раздобаровку, точно не помню. Помню, что посередине деревни около небольшого пруда, стояла красная кирпичная церковь, в которой был расположен штаб нашего медсанбата.

Комбат и комсорг объявили нам благодарность. Нам были истоплены три деревенские бани, и мы с большим удовольствием парились и мылись, обливаясь потом холодной водой. Усталость как рукой сняло, мы были бодрыми и веселыми, и как будто не было этих бессонных, тяжелых ночей.

Да, молодым все по плечу. Очень много раненых проходило через деревню, мы даже не могли всем сделать перевязки, а они всё шли и шли на восток к Вязьме. В их нестройных колоннах были красноармейцы всех родов войск, и молодые, и пожилые.

В деревне остановилось 14 грузовиков, кузова которых были застланы свежей соломой. В них укладывали тяжелораненых. Комбат Красильников вызвал меня к себе и приказал сопровождать машины с тяжелоранеными дальше, на восток, в полевые госпитали. Мне дали пистолет с семью патронами и три “лимонки”. Я вскочила на подножку первого грузовика. Валентина подбежала ко мне, крепко обняла о поцеловала.

- Ни пуха , ни пера, чижик!

Я три раза послала её к черту, и медленно двинулись. Ехали по лесным дорогам параллельно шоссе Москва-Минск, так как шоссе без конца бомбили, а «мессершмитты» гонялись за каждой машиной, которая ехала по нему. И даже за каждым человеком. Это озверелое полчище уничтожало на своем пути все живое и неживое. Кругом в лесу были воронки из-под бомб, валялись убитые люди, пахло потом и кровью. Мы ехали очень медленно по этим ухабам, часто останавливаясь. Тогда я спрыгивала с подножки первой машины и подбегала к остальным, проверяя состояние тяжелораненых красноармейцев, некоторым из которых приходилось срочно делать перевязки, останавливать кровь. Мы ехали так медленно, что нас обгоняли раненые и беженцы, кто на лошадях, а кто своим ходом. У меня в кабине первого грузовика лежали фляжки с водой, и я поила своих раненых, а раненым в живот смачивала рот мокрым бинтом. Мы вышли рано утром, а к полудню проехали очень мало из-за этих разбитых лесных дорог. Но вдруг небо стало темным, как ночью, нас выследили вражеские истребители, и штурмовики с воющими сиренами, почти достигая верхушек деревьев, открыли стрельбу. Я выстрелила в воздух, и машины одна за одной укрылись в чаще. От сильного рёва и стрельбы этих фашистских самолетов кто мог встать повыпрыгивал из кузова машин, у многих пооткрывалось кровотечение. Господи! Как мне досталось в это время, хуже, чем на передовой. Почему комбат Красильников послал меня одну сопровождать четырнадцать машин?

Почему? После налета шоферы помогли мне уложить всех обратно в машины. У нас не погиб ни один раненый, но они стонали от боли, и без конца было слышно:

- Сестренка, помоги… пить!

К вечеру мы доехали до деревни, где находился госпиталь. Избы были пустыми, а медперсонал собирался эвакуироваться. Я бросилась к ним и попросила принять моих раненых. Они отказывались, ссылаясь на приказ – отступать. Я знала, что дальше таких раненых везти нельзя, они устали. Я вспомнила, как ругался на меня рядовой с оторванной ступней. Я тоже заорала на военврачей:

- …вашу мать! Всех перестреляю! – А у самой оставалось только шесть патронов, но все равно выстрелила вверх. Полковник медицинской службы приказал санитарам выгрузить моих тяжелораненых, а сам подошел ко мне и сказал:

- Малышка! Тебе бы в куклы играть, а не с пистолетом.

Я была очень признательна ему за оказанную помощь. Когда разгрузили машины и уложили раненых в избах на соломе, слышала, как они ласково называли меня «сестренкой» и просили проститься с ними. Я подходила к каждому, успокаивала их, говоря, что скоро им будет хорошо, что их перевезут в тыл. Теперь, если, может быть, кто остался жив, вспомнит и отзовется. Это было недалеко от города Вязьма.

Обратно я ехала с первым грузовиком и уже не на подножке, а в кабине с пожилым шофером-ополченцем, я положила ему на плечо свою голову и плакала навзрыд, как в детстве, когда умер мой отец. Ведь он умер тоже от ран. В гражданскую войну он был ранен в голову и левое плечо, задето было легкое, а в революцию участвовал в подавлении восстания в Москве, был членом коммунистической партии с 1917 года, а мама - с 1924, когда умер В.И.Ленин, а мне не было еще и года.

Обратно мы ехали врассыпную, а не колонной, ехали проселочными дорогами, видя раненых лошадей. Милые мои лошади, как мне вас жалко, где теперь моя слепая Зорька? Обратно мы ехали на большой скорости, а когда приехали на своё место расположения, наши девчонки уже были закреплены за ротами, батальонами и полками дивизии. Комбата не было. А встретил меня адъютант командира учебного батальона штаба дивизии Коля Рыбаков. Оказывается, меня закрепили за учебным батальоном, где был заградотряд. Николай повел меня за деревню, где на бугорке стояла палатка командира батальона Владимир Морева, кадрового командира - старшего лейтенанта. Внизу холма было много красноармейцев и командиров, а на кузове грузовика была устроена сцена, и фронтовая бригада артистов давала концерт. Я услышала голос Руслановой, которая пела «Валенки». Потом в 1943 году, находясь в плену в Судетах (ныне Чехословакия), когда мы ночью пробирались в дом пана Вагнера, у которого женой была украинка (они поженились, когда он был в плену во время гражданской войны в России). Они включили приемник, чтобы мы слышали голос нашей Родины. И вот голос Левитана говорил твердо и уверенно, что наши советские войска перешли в наступление на всех фронтах, одерживают крупные победы. Как мы плакали от счастья, и вновь, как в сентябре 1941 года, я услышала Лидию Русланову, которая опять исполняла так полюбившуюся всем русскую народную песню «Валенки». Мгновенно перед глазами появилась картина сентября 1941 года, который я считала самым счастливым в жизни. Приемник выключили и мы стали пробираться через заборы к себе.

Когда кончился концерт для фронта, к палатке подошел комбат Владимир Морев, он чем-то напоминал мне моего Костю, такого же роста, такая же красивая фигура, гимнастерка его была перетянута ремнем, на котором висела кобура и планшет. В петлицах было три кубаря - старший лейтенант. В руках у него была труба, которую он приложил к своим красивым, полным губам, и из трубы полилась красивая мелодия. Я стояла завороженная и не могла отвести глаз от моего комбата. Затем он отдал трубу своему адъютанту Коле Рыбакову, который подошел ко мне и спросил:

- Ну, дочка, наверное, проголодалась? Вид у тебя что-то неказистый.

И пригласил в свою палатку. В палатке висела гитара, и он стал играть на ней так виртуозно, что я не выдержала и запела цыганский романс «Мой костер», который он наигрывал. Мы познакомились. Он был 1912 года рождения, командир кадровой Армии, но я совсем не знала, откуда он родом, и подумала, что он из Москвы, раз в ополченческой дивизии. Николай принес ужин. Мы втроем сели за расстеленную комбатовскую плащ-палатку и принялись за трапезу. Я так была голодна, что все содержимое котелка съела одна, думая про себя. Я очень торопилась, даже глотала не пережевывая. От комбата это не ускользнуло, и они с Николаем вышли из палатки, предоставив мне условия для утоления жажды и голода. Как только стало светать, я почувствовала легкий озноб, открыла глаза и увидела моего комбата, который сидя крепко спал. Николай лежал у меня в ногах. Мне было так стыдно, что я спала вместе с двумя мужчинами в одной небольшой палатке. Что бы подумал обо мне Костя? Я тихонечко стала выходить, задела ногой Николая, и комбат тут же проснулся. Я спросила сколько времени. Было 4 часа 30 минут. Мы втроем вышли, было еще темно. Комбат встал на краю обрыва и внимательно всматривался в эту темь. Было очень прохладно, почти конец сентября моросил холодный дождик, и стоял сплошной туман. Комбат стоял как скульптура. Он напоминал мне Наполеона из «Войны и мира». На мне была только гимнастерка, венгерку я где-то потеряла. Из леса доносился скрежет танков, артиллерийских орудий и обозных повозок. Красноармейцы отходили к Вязьме. После горна комбат построил свой батальон, и мы пошли в отступление в том же направлении, оставив заградотряд, в котором был Петр Иванович Потемкин из Шатуры, которого я встретила в 1983 году в Совете ветеранов, и который не дал подтверждения, что я была санинструктором в их батальоне. До сих не пойму, чего они испугались. Ведь они сами перетаскивали нас в сарай. Я была тяжело ранена и контужена. Ранен был также в ноги мелкими осколками мой комбат Владимир Морев. Этот человек был для меня всего дороже, я была его женой. Это был первый мужчина, которого я полюбила уже девчонкой, а стала женщиной.

Моего комбата успели вывести из окружения на повозке, а нас оставили врагам.

Мы проходили по 72 км в сутки, отступая к Вязьме. Комбат приказал своему адъютанту Николаю Рыбакову не спускать с меня глаз и быть все время рядом со мной. На ночь мы укрывались в палатке вдвоем. Это были самые счастливые минуты моей жизни, он любил меня, берег как ребенка, и не переставал называть меня дочкой. Он согревал меня своим теплом, укутывал в свою шинель, и даже иногда, проснувшись, я видела, как он смотрел на меня с такой любовью, что мне не страшна была война, я ничего не боялась, была за ним, как за каменной стеной. Санинструктором в учебном батальоне я была одна. Мне здорово доставалось за эти дни отступления. Фашисты без конца обстреливали нас с самолетов, раненых было очень много, я еле-еле успевала их перевязать. Не знаю, как хватило сил. Адъютант комбата не отходил от меня. Любовь Морева помогала мне, и я старалась, чтобы быть достойной своего мужа-командира.

10 октября Вязьма (* - здесь автор ошибается: Вязьма была взята под контроль немецкой армии 7 октября, хотя уже во второй половине 6 октября танковые части вермахта побывали в городе. До ополченцев информация об остановке вокруг доходила с большим опозданием. Прим. А.С.) была окружена, а вся 32 Армия, в которую входила наша 2-я стрелковая дивизия народного ополчения, попала в окружение, но мы продолжали бить фашистов, мы старались как можно дольше сдерживать противника, чтобы они не так быстро продвигались к нашей столице Москве.

Около деревни………(* - у автора пропущено название, наверное, имеется ввиду д. Богородицкое. Прим. А.С.) был намечен прорыв окружения. Ужас, что было в этом месте. Фашистские стервятники бомбили переправу, перемешивая на своем пути людей, лошадей и нашу технику. Воздух был накален до предела, земля была перемешана с кровью, отовсюду были слышны стоны и крики раненых. Наш батальон подошел к переправе, оставив тридцать человек заградотряда для прикрытия нашего отступления.

Вдруг! Из-за леса по нашему батальону стали стрелять из минометов, кругом свистели осколки. Комбат Владимир Морев был ранен в обе ноги, я повернулась к нему и почувствовала, как голова моя налилась свинцом, осколок около шейного позвонка и в левую лопатку сразили меня, а адъютант Николай Рыбаков замертво упал к моим ногам. Я успела подняться, чтобы увидеть, что с комбатом, но снайперская пуля прошила мне обе коленки, правда поверхностно, и я без сознания, истекая кровью, упала рядом с Николаем. Я уже больше ничего не слышала и не видела. Мне показалось, что вокруг мертвая тишина, хотя бой ещё продолжался.

Очнулась я, лежа на соломе в каком-то сарае, стала звать Морева, но рядом со мной лежала медицинская сестра с осколком снаряда в груди. Около неё сидел старший лейтенант - артиллерист. Он попрощался с ней и выбежал. Девушка прохрипела еле слышно, что она Люба Лебедева из Ленинграда, и, тяжело вздохнув, умерла на моих глазах, эта красивая молодая девушка. В сарае было много раненых и никакой медицинской помощи, и нечего было пить и есть. Раненые были изможденные, многие умирали, а многие старались подняться, и с криком: «За Родину, за Сталина!» падали на солому. Почти все раненые было ополченцами 32 Армии Западного Фронта (* - 32 армия входила в состав Резервного фронта, уже в ходе вяземского окружения, Резервный фронт был упразднен, и его войска были переданы в подчинение командования частей западного фронта. Прим А.С.).

Я старалась найти Морева, ведь он был ранен на моих глаза, звала его, но среди раненых его не было. Так закончилось мое двухмесячное замужество.

Крыша сарая, да и весь сарай, были в больших щелях, из которых хлопьями валил снег, и мы ловили эти снежинки ртами, что бы хотя бы утолить жажду. Я часто теряла сознание из-за осколка в правом виске, я ощупывала рукой этот кусочек металла. Сапоги мои были наполнены кровью, и я не могла повернуть голову из-за большого осколка около шейного позвонка. Немцы ворвались в сарай в своих мышиных шинелях с металлическими бляхами на груди и с автоматами в руках. Они боялись даже раненых. Переводчик стал спрашивать, есть ли комиссары, политруки командиры и евреи. Они снимали с раненых часы и сапоги. Любу Лебедеву выбросили из сарая на снег и еще человек шестнадцать, умерших от ран красноармейцев. Живых прикладами стали выгонять из сарая. Кто не мог встать – того пристреливали. Я еще поднялась, сапоги мои сняли, комсомольский билет, ночью я, разорвав на мелкие кусочки, кое-как сумела проглотить. Когда вышла из сарая, Люба Лебедева лежала на спине, широко открыв глаза, в которых застыли ненависть и призрение. Юбка её была задрана, и между ног торчал штык. Гады ползучие, они даже мёртвых не щадили.

Нас погнали к Вязьме. Кто не мог идти, того отстреливали. Колонну раненых вели солдаты фельд-жандармерии в черных кожаных плащах с капюшонами и собаками на цепях.

Ноги мои еле передвигались, и, пройдя метров сто, я упала, тут же жандармы отпустили немецкую овчарку, и она вцепилась мне в ногу своими клыками, до сих пор у меня заметка от её укуса. Я с детства очень любила собак, и эта дрессированная овчарка отпустила мою ногу и села около меня. Немец прикладом заставил меня подняться, а собаку застрелил из автомата. Легко раненные матросы понесли меня на руках. Многие раненые не смогли дойти до Вязьмы, их пристреливали, и они оставались лежать на дороге, многих на куски разрывали овчарки.

Примерно не доходя до Вязьмы с километр, потянулись к Вязьме немецкие обозы. На одной из повозок ехал чех, он остановил лошадь, что-то сказал по-немецки конвоиру и на ломаном русском языке приказал матросам положить меня на повозку. Этот старый чех был пленным в России в мировую войну 1914 года. Он плохо говорил, но хорошо понимал русский язык; меня признавали за мальчонку, я была очень худа от голода, на ранах завелись червяки. Ведь мне не было оказана даже первая медицинская помощь. Чех назвал себя Пепиком Вагнером, он был женат на нашей украинке, которая теперь жила в Судетах, в деревне Колозруки. Он ненавидел немцев за то, что они сделали Судеты своим протекторатом. Он был коммунистом, и его насильно, не считаясь с его возрастом, мобилизовали в строительную организацию ТОДТ.

Когда мы приехали в Вязьму, вся центральная площадь была заполнена военнопленными, кругом светили прожектора и играли немецкие марши. Около нас остановилась машина с киноаппаратом, немцы снимали документальный фильм. К повозке подошел и крикнул: «Ауфштейн, кляйне югенд, шнель ауфштейн!», и два солдата подняли меня с повозки. Площадь была покрыта снегом, который таял под ногами наших родных красноармейцев.

Офицер поставил меня в круг, сделанный из фашистских солдат, переводчик стал в рупор кричать, что скоро они займут Москву, что наших солдат больше нет, а воюют одни дети. Я закрыла лицо руками. Офицер стал отдергивать их, и я впилась зубами в его жирную руку. Он закричал от боли, ударил сапогом в живот, и я покатилась под повозку. Пан Вагнер поднял меня, положил на телегу, у меня открылось кровотечение, и я потеряла сознание. Очнулась я на территории военного госпиталя под лестницей инфекционного отделения, лежала на голом цементном полу. Кругом вонь. Много мертвых. Я закрыла глаза, немного приподнялась и стала звать моего Морева.

Сутки я провалялась. Наутро услышала знакомый голос комсорга нашего медсанбата Валентины Горбик. Я позвала её, она попросила санитаров, меня положили на носилки и понесли на второй этаж, в операционную. Профессор Попов удалил два осколка из головы и один большой около шейного позвонка. Он поцеловал меня и сказал, что я родилась в «рубашке». Если бы чуть-чуть был поглубже осколок около правого виска, я была смертельно раненой. Голова бы слетела напрочь! А самый маленький осколок в полмиллиметра около левой лопатки если бы попал прямо, то попал в сердце. Волосы мои поднялись дыбом, я держала в руках четыре металлических осколка весом около восьмидесяти граммов. Меня обработали, сделали перевязки и положили в палату на солому. Палата вся была заполнена до отказа ранеными красноармейцами. Большинство из них были народные ополченцы: молодые и совсем пожилые. У некоторых раненых были оторваны руки и ноги. Рядом со мной лежал молодой моряк из морской пехоты, левая нога его была ампутирована, но он был большим оптимистом и не переставал насвистывать и петь «Яблочко».

Вечером в госпиталь ворвались гестаповцы с переводчиком. Это было уже 12 ноября 1941 года. Фашистам не удалось захватить Москву, мы это знали. В госпитале был укрыт коротковолновый приемник. Мы знали, что 7 ноября на Красной площади состоялся военный парад. Госпиталь находился недалеко от вокзала, и почти каждую ночь наши бомбили вокзал и город. Мы ждали наших, ждали скорого освобождения.

Четыре гестаповца во главе с обер-лейтенантом в черных формах со свастикой на руках встали около двери, а переводчик в нашей офицерской форме спрашивал, кто коммунист, комиссар, политработник или еврей. Он прислуживал этим холуям как купеческий приказчик. Противно было смотреть на эту предательскую рожу.

Мы все молчали. Тогда он стал обшаривать гимнастерки. У моряка был комсомольский билет, и он тут же выстрелил в него из пистолета тремя пулями. Моряк успел крикнуть: «За Pодину!» - и упал мне на грудь. Одного пожилого еврея схватили за ногу и поволокли во двор. Валентина стояла в палате, не спуская с меня глаз. Обойдя всех, переводчик оттолкнул от меня моряка, залез в карман гимнастерки и стал читать вслух: «Зиновьева Тамара Васильевна, 14 мая 1923 года рождения, уроженка г.Павлово-Посад Московской области. Русская». Он прочитал, немного подумал, поднял палец и громко произнес:

- Каменев, Троцкий, Зиновьев были жиды, и это жидовка.

Я увидела, как моя Валентина на глазах у меня сделалась седой и медленно опустилась на пол, и перед моей фамилией был поставлен крест. Ночью Валентина вместе с санитарами вынесли меня со второго этажа, и мой комсорг, уложив меня на свою шинель, повезла меня подальше от госпиталя, недалеко от станции Вязьма, в разрушенный от бомбы двухэтажный дом, в подвал. Очнувшись в темноте, в сыром подвале почувствовала, что на мое лицо капают теплые капельки. Открыла глаза и увидела своего комсорга, но очень изменившегося, у ней были большие круги под глазами, а в волосах серебрилась седина. Я хотела спросить её, где мы находимся, но из гортани вырвались только хрипы. Горло было сжато словно кандалами, я закрыла глаза и подумала, что мы с Валентиной мертвые и лежим в могиле, в сырой матушке-земле.

Ночью мы проснулись от сильного взрыва бомб. На нас с комсоргом сыпались кирпичи и песок, подвал двухэтажного разбитого бомбами дома находился недалеко от вокзала. Наши бомбардировщики делали заход за заходом, даже в подвале были слышны сильные разрывы. По моим подсчетам, это было числа 18 ноября 1941 года. Бомбы падали одна за одной, а мы радовались и смеялись, как дети.

31/ I -1990 г. Подпись – Т.Маркова.